НАГОРНЫЙ КАРАБАХ

"ОСТАЛИСЬ ТЕ. КТО НИЧЕГО НЕ БОИТСЯ..."

  Автобус Ереван—Степанакерт живет своей жизнью. 14 — 16 часов пути — целая эпопея. Успеваешь прикипеть к людям так, что расставание — нож острый.
  Люся — медсестра из Лачина. Муж погиб 29 июля 1992 года. Люсю ранило 27 июля. Без отца осталась дочь Лана. Сейчас она держит поднос. На нем торт. Везет домой. Первая порция достается мне, как гостье из России. Всю дорогу Лана ластится к Самвелу, сменщику нашего шофера. У Самвела погиб сын. «Внуков не будет». Фраза произносится безнадежно и с болью. Я хочу задать один вопрос, который у меня давно торчит в мозгу. Не дает покоя. Это, если честно, вопрос не совсем мой. Его задала моя подруга Виктория Восканян из Степанакерта. А суть вот в чем: стоила ли независимость Карабаха стольких жертв? Однажды Виктория не то спросила меня, не то просто, рассуждая вслух, сказала: «Как ты думаешь, те, кто начал ЭТО, понимали, какие жертвы придется принести? Знай они все заранее, стали бы действовать так же?»
  Жертв в Карабахе так много, что этот вопрос всегда со мной. Самвел понял, о чем я хотела спросить, похоже, это и его вопрос тоже. «Знаешь, я все время спрашиваю себя: а почему мне должно быть хорошо? Пусть мне будет плохо. Пусть хорошо будет внукам, хоть и не моим... Ты посмотри, какая красота! Вот бы кисти сейчас! Ведь это все просится в рисунок... Да?» Да, это все просится в рисунок, Самвел, хотя и не знаю, как это нарисовать... Есть час пути на трассе Ереван—Степанакерт, когда ты постоянно видишь Большой Масис. Ни одна секунда созерцания не похожа на другую. Такое впечатление, что с Масисом приходит ощущение вертикали, когда земное бытие плавно переходит в инобытие. Чувство того, что лежит за гранью нашей жизни, дано тебе в зримых формах только здесь, где дух обретает причудливые, постоянно меняющиеся очертания. Кажется, что ты видишь движение духа. Не гора это вовсе перед тобой, а какая-то духовная субстанция, данная для того, чтобы ты в своей ежедневной жизни не запамятовал, что есть он, высший смысл, и в твоем столь кратком и временном пребывании на земле. Я хорошо понимаю привязанность армян к Масису. Тело тоскует по духу, насильственно отторгнутому. Так будет всегда. Не помню случая, чтобы не устанавливалась в нашем автобусе тишина, когда из-за туч или тумана начинали проступать контуры великого духа, на этот раз принявшего форму горы. Масис входит в душу навечно, поселяя в ней наряду с чувством величия и какую-то странную тревогу, смысла которой я не пойму. Но эта тревога есть. У всех, кто попадает под действие Масиса.
  «Если сегодня Москва разрешит нам взять Масис, завтра он будет наш», — сбивает тревогу попутчик, и мы все на время освобождаемся от власти Масиса, чтобы потом снова окунуться взором и духом своим в щемящее чувство тоски по великому. Люди моего возраста и чуть-чуть моложе все еще ощущают себя братьями. Никто не может смириться с утратами, невозможностью свободно передвигаться и жить на пространстве бывшей нашей Родины. Мой сосед Юра едет со своим другом в Мардакерт, в больницу — друг получил сообщение о тяжелой болезни сына-солдата. Едут и не знают, жив ли он. «Россия мне снится. Я там долго работал и жил. Ну где оно, дерево, где? Что ты заладила — горы, горы... Покажи мне дерево!» Дерева нет. Я не могу показать Юре дерево. «Горы? Упаси бог! Больше всего на свете я боюсь быть похороненным здесь. Ты представляешь — одни камни. Забрасывают не землей, а камнями. И если воскресну, то не выйду. Ты это можешь понять? Никогда не выйду».
  Юра жил в Грозном. После начала войны выехал в Армению. В Грозном было много армян. Мастеровые, учителя, врачи... ...Вот и Лачин. Выходят из автобуса многие, в том числе Люся с дочерью. Год назад Лачин мне показался вымершим. Сейчас все те же развалины, но электрический свет прорезает тьму во многих местах. Кто же тут может жить? Говорят, уже пятьсот семей поселились. Условия невыносимые, но люди живут. Больше всего меня поразили те, кто встречал автобус. Это были молодые мужчины. Высокие. Красивые. Черные бороды и огромные глаза, глядя в которые стыдишься задать вопрос: как »десь жить? Есть в этих глазах нечто большее, чем отражение той жизни, которая вокруг. Как попали эти люди в Лачин? На что надеются? Дочь Люси долго не выпускает Самвела из объятий. Потом Люся пропадает в темноте и я слышу ее голос: «Если приедешь, Эльвира, скажи, что к медсестре, любой тебя проводит». Я успеваю увидеть жест Люси, направленный к дому, поювина которого в обломках, а в другой нет стекол в окнах, они занавешены цветными тряпками.
  Дай Бог тебе, Люся, сил. Если ты, раненая, выдержала известие о смерти мужа, сумеешь выдержать и все остальное.