ПЕРЕВОД С АРМЯНСКОГО
Наринэ Мовсссян (назовем ее так) — медицинская сестра. По профессии — преподаватель французского. Из Еревана. Когда началась война в Карабахе, пошла на фронт. Часть, в которой служит Наринэ, расположена в Мардакерте.
Разговор у нас не получался. Она не то чтобы не хотела говорить, хотя сама пришла на встречу со мной. Она не принимала моих вопросов. Только к концу дня я с трудом пойму, что во всем поведении Наринэ есть своя правда, не обязанная считаться ни с общей истиной, ни с моими представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. Опыт военной жизни рождает свою правду, горькую и гордую одновременно. Ее НЕ ВСЕ высказывают вслух, предпочитая на банальный вопрос давать ожидаемый ответ. У Мовсесян свои вопросы и свои ответы.
. ..А начиналось все плохо. Хуже всего в разговоре была я сама.
Однажды Наринэ рассказала, какой приключился с ней случай в Лачине. Ранило азербайджанскую женщину. Из ноги хлестала кровь. Медсестра Наринэ раненую не перевязала. Командир отряда отчитал медсестру за этот поступок. Об этом тоже Наринэ сказала мне. А я, ничего не поняв, стала задавать дурацкие вопросы про клятву Гиппократа и все, что из нее вытекает.
Мовсесян посмотрела на меня отстранение и произнесла: «Есть нечто большее, чем клятва Гиппократа. Это та клятва, которую дала я». И — смолкла. Что-то было в молчании медсестры такое, что заставило меня повиниться. Расстаться с Наринэ вот так просто не было сил. Потом мы пришли в часть. Наринэ смерила мне давление, дала кучу таблеток. Подарила огромных размеров гильзу, которую можно приспособить под вазу или подсвечник. Показывала фотографии друзей. Долго задерживалась на лицах погибших и продолжала о них говорить как о живых. Маленькой рюмкой коньяка коснулась моей, когда пили за погибших. «Но ведь за погибших не чокаются?» — это я. «А они не погибли», — говорит Наринэ и говорит так, что я начинаю верить, может, и в самом деле погибшие за Отечество не погибают?
Первым погибшим, которого увидела Наринэ, был восемнадцатилетний юноша. Она плакала. «Сердце мое окаменело». Рассказывает подробно о каждом погибшем, и прежде всего о погибшем командире. «Смелый. Романтик. Много переняла у него. И главное — терпение». Когда взяли Мардакерт, он подорвался на мине. Погибла подруга Карина Геворкян. Получила осколочное ранение. Наринэ пишет стихи о своих друзьях. Делает попытку перевести на русский. Основная трудность — преодолеть общие фразы. Ну вот например. Наринэ читает на армянском, учительница русского языка переводит: «Я потеряла их. Они ушли безвозвратно. Остались в моих воспоминаниях».
«Нет, — говорит Наринэ, — не так. Нельзя так: «остались в воспоминаниях». Это не так». Постепенно подбираемся к тому, как это должно звучать: «Они ЦАРСТВУЮТ в моих воспоминаниях... Они НА ТРОНЕ моих воспоминаний... До сих пор ВЛАСТВУЮТ в каждое мгновение...»
Почему ушли и меня оставили?
Неужели Бог только меня счел сильной,
Чтобы я могла на себе это горе
Безгранично носить...
Я должна цепляться за все, чтобы выжить
И чтобы сделать их живыми.
Когда я рассказываю о них,
Я думаю, что они живы.
Вот так: на троне воспоминаний. Царствуют. Восседают. Только таким может быть слог, когда говоришь о погибших. Так думает Наринэ.
Есть в Степанакерте братское кладбище. Оно расположено на возвышенности. Когда поднимаешься наверх, открывается терраса могил. На мраморных плитах лица молодых людей. Так отчетливо чувствуешь жесточайшую несправедливость. Убиты. Красивые молодые люди. От них уже никогда не родятся дети. Я г доказываю о своем восприятии этой огромной горы-могилы и слышу в ответ от молодой женщины, потерявшей мужа в боях: Нет, у меня другое чувство. Когда поднимаешься в гору, есть такое ощущение, что они все движутся. Движется молодое войско. Они живы». Так думает и Наринэ. Борьба за свободу у нее в генах. «Я не могу слышать азербайджанский язык. Не выношу надписей на турецком. Не радуюсь иранскому воздуху в Ереване. Об этом я говорила своим ученикам». — «Но как же? — опять вспыхиваю я. — Мы же учителя. Мы не имеем права». — Я никогда не говорила, что ученики должны поступать так же, как я. Я говорила только о том, что чувствую сама. Всегда их об этом предупреждала: вы должны поступать так, как считаете нужным, а не как я считаю».
Мовсесян любит и знает русский. Но с армянином, уверена она, надо говорить только по-армянски. «Каждая буква нашего алфавита имеет свое звуковое выражение. Наши буквы — наша собственность». Любит Поля Элюара, Вердена, Мопассана, Дюма, Бальзака. На армянском Бальзака читать не может. С человеком надо говорить на его родном языке.
То и дело она возвращалась к лачинской истории, «Я не могла перешагнуть через доброту армян...» Тут до меня наконец доходит, что, возможно, я впервые в жизни встречаюсь с тем, что называется правдой доподлинно, С мукой правды, которую человек несет сам и за которую отвечает ЛИЧНО. Наринэ потому и рассказала про случай в Лачине, что он мучил ее. Жил в ней. Она помнит каждое слово, которое ей сказал командир. Понимает его правоту. Но живет и поступает по своей правде, освященной кровью лучших друзей. Наринэ не нуждается ни в чьем суде, ни в чьих оправданиях и не боится предстать перед Высшим Судом. А если вступает в разговор, предпочитает оставаться самой собой, независимо от того, какой может показаться собеседнику. Честность перед людьми и Богом — такое редко встретишь.
Мы провели несколько часов в части. Мне так захотелось заночевать в комнате медсестры, чтобы продлить нашу встречу, которая сделалась прекрасной, как только я поняла, что имею дело с редким даром — быть бесстрашно верным самому себе. Своей родине. Своей азбуке.
«Впервые в истории мы не опустили голову», — слышу я голос шофера Самвела, когда Мовсесян обнимает меня. Теперь я знаю, что он имел в виду.
Шестилетняя Лиля Восканян, спускаясь в метро, спрашивая отца: «Папа, это их подвал? Они здесь прячутся от бомб?»
* * *
У меня в Карабахе полно друзей и знакомых. Пожилой Сурсн рассказывает; «Собирал клубнику. Собрал. Вдруг — шаровая бомба. Оглянулся — где клубника? Нет клубники. Самолет завис. Летчик прицелился в меня и не стреляет. Кружит нал моей головой. Я извелся. Кричу: "Стреляй, гад! Мне все равно!" Развернулся и улетел. Это был российский самолет. Пошел к главному. Сафонов его фамилия. Идем с женой. Ноги и руки трясутся, а он: "Вы остались живы, чего же жалуетесь?" — "Да не жалуюсь я". Но он ничего не понял. Так и ушли. Это что? Надо было жаловаться, когда тебя убьют? А кто пойдет жаловаться?»
* * *
Вечером моя подруга Виктория показывает огород. Сюда попал снаряд. «Раньше в год несколько урожаев зелени брали. Смотри, два года ничего не росло. Земля должна была набрать дыхание». Рядом с огородом — большая печка из камня. Ее сложили жители дома, когда пропал свет. В печи поочередно пекли хлеб, лепешки. Внутри печки лежат листы, аккуратно сложенные. Подходы к печке открыты. «Кто возьмет? — говорит Виктория. — Глядя на нас, в других дворах стали складывать свои печи. Это очень помогало. Электричеству и радовались и нет. Знаешь, Степанакерт в огнях — это прекрасная мишень». О господи, никогда бы в голову не пришло!
* * *
Гарику восемнадцать лет. Воевал с четырнадцати. Красивый юноша. Без образования. Без работы. Спрашиваю про Ходжалы. Трагическая история, тогда погибли азербайджанские старики, дети.
— Да, сожгли. Чтобы они туда не вернулись.
— Но там же были люди, — это я.
— Они должны на себя примерить Сумгаит и многое другое.
— Но при чем тут конкретный ребенок, старик?!
— Ребенок вырастет и возьмет нож, чтобы нас зарезать.
Но тоща логика только одна: взять и уничтожить весь на Мы этого сделать не можем...
Мне показалось, что само предположение Гарика не смущает. Если бы было можно, надо было бы сделать это.
Психолог умер во мне на время разговора. Я все приняла за чистую монету, хотя и видела на лице Гарика страдание.
* * *
Хочу попасть в районы, где шли ожесточенные бои. «Они шли повсюду», — коротко сказал Роберт Кочарян, кандидат в президенты НКР.
— Вы к кому приехали?
— Ко всем, кто живет в Карабахе.
— Кто вас курирует?
— Никто.
— Кто несет ответственность за вашу безопасность?
— Никто.
Вот такой диалог с героем Карабаха у меня состоялся. Итак, я еду в Марлакерт. Вот кто действительно отвечал за мою безопасность в Мардакерте, так это Владик Мовсесян. Иниилид второй группы. В войну был наводчиком. Много раз ранен. Жена рожала. Началась бомбежка. Укрыл жену бушлатом.
Все убежали в подвал, а роженица на столе. Выжила. Родился ребенок. У Влада нет легкого. «Что же ты куришь, Влад?» — «Очень страдаю, когда думаю. Уверен, что азербайджанцы тоже не хотят воевать. Я, знаешь, одного поймал и спрашиваю: «Ты зачем здесь? Ты здесь родился?» — «Нет, — говорит, — не родился». — «Так зачем с оружием идешь?»
...Мне отводится отдельная комната, продуваемая всеми ветрами. Это лучшее, что есть в развалинах, когда-то бывших гостиницей. На проволочке висит лампочка. У стены остатки того, что было раковиной. Туалета нет. Разбит. Воды нет. Коридор в темноте. Владик приносит плиту со странной спиралью: куски спирали соединены металлическими гвоздями. Тепла от такой плитки никакого. Влад что-то затачивает перочинным ножом, а потом некое подобие вилки втыкает в стену, где должны быть провода. Что-то трещит, дымит, но печка постепенно накаляется. Я прошу эксперименты с электричеством прекратить. «Ты что! Родилась пятимесячной? Совсем ничего не понимаешь?
Давай ночь разговаривать. Здесь гости бывают редко». Если Влад вспоминает события 92-го года, то непременно плачет. Рассказывает, как азербайджанец, которого хорошо знал, подорвался на мине. «Я его не убивал. А кто его убил, ты знаешь? Я думаю, война убила. Я тебя очень прошу, скажи там, где будешь, чтобы войны не было. Скажи». Зарплата Владика три тысячи драмов. На хлеб не хватит. «Мне все время кажется, что будет война. В одном месте закончится, в другом начнется. Знаешь, есть такая армянская поговорка «В каждой деревне — своя собака». Понимаешь, у каждого народа не перевелись собаки».
А еще на прощанье он произносит замечательную армянскую фразу. В переводе это звучит так: «Армянин спохватывается, когда рана до кости доходит». Это про армянское долготерпение. Между тем терпение Владика на пределе.
Их было двенадцать молодых красивых юношей, направленных в села Мардакертского района работать учителями. Это их альтернативная военная служба. Перечислю их имена: Карен, Давид, Самвел, Левон, Карапет, Вазген, Анушаван, Артур, Ваган, Гайк, Гор, Роберт. Физики, математики, лингвисты, программисты. Стояли холодные ноябрьские ночи. Согреться нечем. Даже чая нет. Сдвоенные номера напоминали казарму периода войны, Их не случайно двенадцать человек. Они апостолы. От них зависит будущее Армении, и они прекрасно это знают. «Если не мы, то кто?..» Почти всю ночь мы обсуждали их первую встречу с детьми. Они понимают, что главные трудности лежат не в сфере знаний и обучения. Главные проблемы — в психологии ребенка. Каждый думает о собственном пути к детям. Трудности послевоенного провинциального быта их не занимают. Среди них есть один, который воевал в Мардакерте. Он сказал, что ему самому нужна психологическая поддержка и он надеется ее найти у детей. Эти молодые люди поразили меня строем мыслей, способностью формулировать проблемы и прекрасной русской речью. Миссионерские задачи стали сущностью их жизни. Такие учителя сделали бы честь любой нации. Они не были похожи на моего знакомого Гарика, размышления о котором все не давали мне покоя. Шел третий час ночи, и я рискнула рассказать все без утайки. Когда я закончила свое повествование, наступило долгое молчание. Никто не спешил говорить ни «за» ни «против». Молчание нарушил Гайк, выпускник Волгоградской академии физкультуры.
— Сколько ему было лет, когда он начал воевать?
— Четырнадцатый пошел, — ответила я.
— Вот вам и объяснение. Это уже сломанная психика. Воевать в таком возрасте нельзя. Он, конечно, не прав. Но обвинять его за то, что он так думает, нельзя. Мы ведь многого о нем не знаем.
Показываю листок, на котором нанесена схема одного из решительных боев: Степанакерт — Шуша — Лачин. Потом гора Кире, на которую армянские бойцы поднимались в течение многих часов. Взошел на ту гору и четырнадцатилетний Гарик. Что же я знаю о нем? Да ничего! Мы внимательно рассматривали указания на схеме, сделанные рукой юноши. Направление стрелок то на Ходжалы, то на Малибейли, и я чувствую, как ко мне постепенно приходит понимание того, что, возможно, стояло за отточенными и категоричными фразами восемнадцатилетнего юноши, начавшего воевать четыре года тому назад. «Надо быть армянином, чтобы его понять», — сказал один из двенадцати. Сдается мне, что он был прав.
