ШУША
«Сорок тысяч мертвых окон там видны со всех сторон» — это Мандельштам о Шуше. И о поденщике дьявола тоже. Я спала и видела Шушу. Первый раз я увидела ее воочию в сентябре 1995 года. Вот она, втянутая в поднебесье, политая кровью земля. Что же видно со всех сторон? Хачкар. Рядом со школой — хачкар. Впившись губами в каменное распятие, стоит девочка. 23 сентября ей исполнится шесть лет. Рядом братик. Три года. Кому хачкар? Отцу? Брату? Деду? Оказалось — всем, кто погиб. Взрослых рядом нет. Как попала сюда? — Сама! И он — сам!
Так они и остались у хачкара, являвшего вместе с маленькими детьми одно изваянное целое. «Страх, соприродный душе» — теперь я знаю, что это такое.
Ноябрь 1996 года. Я попадаю в Шушу в третий раз. С моим другом Аликом Восканяном. «А я не люблю Шушу», — сказал он, когда мы, поднявшись по крутизне, въехали в город. На обратном пути заметил: «Если бы вы знали, сколько здесь крови и сколько погибших!» Мне рассказывала мать Алика, моя подруга Виктория, как 9 мая Алик пришел из Шуши с тремя тюльпанами: «Он был весь в крови. А мы сидели в подвале и ничего не знали. Все выбежали. И вот эти тюльпаны. Они тоже были как будто в крови. Алик оказался первым, кто сказал нам о победе... Были такие, кому война — сестра родная. Даже уважаемые в городе люди не стеснялись грабить дома. А мой сын — с тремя тюльпанами... Хорошо-то как... Свободный человек, да?»
...Свободный человек привез меня в знаменитую шушинскую тюрьму. Белые крепостные стены описывают огромный круг, в середине которого мощные каменные постройки с плацем посредине двора. Из мостовой плаца выдрано несколько каменных глыб. По мнению специалистов, это древнейшие хачкары, которые недругом использовались не по назначению. Алик дотрагивается рукой до каменных букв, физически ощущая, как и все армяне, зов предков.
Начальник тюрьмы — молодой человек. Ему не больше со рока. Мне разрешено встретиться с двумя азербайджанцами. Фаик Гадимов. Семьдесят пятого года рождения. В плену с апреля девяносто четвертого. Эльчину Жафярову девятнадцать. Фаик вышел к нам в остатках национальной одежды. В прошлом боксер, бывал на сборах в моем родном Новосибирске. Попал в плен. Долгое время пас коров в Мардакертском районе. Выучился армянскому. В камеру шушинской тюрьмы вошел со словом: «Баревзес» (здравствуйте!). Сокамерники-азербайджанцы опешили. Фаик контактный человек. «Нет, ты можешь себе представить, — говорит Алик, — что тюремный врач освободил его от всех работ. Так бился за него!» У Фаика черепное ранение. Глаз слепнет. Оба парня из беднейших семей. Выкупать их никто не будет. Обменивать, похоже, тоже. Один из них рассказывал, что, только побывав в карабахских домах, понял, что должно быть в доме.
Я спросила Фаика, какие ему снятся сны. «Все годы вижу один и тот же сон: отец и мать плачают». Он повторил: «Они все время плачают. Хоть сон прервется, хоть нет — все одно и то же!» Фаик из Сумгаита. Живет в одиннадцатом микрорайоне. У Эльчина мать русская. Но сам он по-русски не говорит. Попался Эльчин по-дурацки. Состоял в РДГ — разведывательно-диверсионной группе. Пошел за водой. Не заметил, где граница. У него был бочонок воды. Не хотел воды дать. Начал ругаться по-азербайджански. Его и схватили. Семья у Эльчина большая — еще трое младших братьев. Во сне видит только дом. И больше ничего. Состояние духа угнетено настолько, что никакие фоку11.| Фаика не вызывают у Эльчина улыбки. Он так и не понял, как попался, а главное — за что. Мы перешли на русский. Эльчин замолчал. Фаик безудержно говорил, переходя с одного языка на другой и на третий. И тут вдруг все работники тюрьмы, что присутствовали на нашем свидании, начали быстро переходить на родной язык Фаика и Эльчина, на азербайджанский. Им показалось, что я неправильно поняла юношей. Бог ты мой! Какое это было зрелище! Огромный каменный мешок без окон. Армяне, бойко говорящие по-азербайджански, помогали своим военнопленным точно выразить то, что у тех наболело, что саднит их душу. В лицах было такое напряжение и такая страсть, такое желание понять другого на его родном языке, чтобы мне, русской, стало ясно, чем живет пленный! Наступил миг такой ясности и такого понимания друг друга, что могучие стены шушинской тюрьмы показались мне нелепой и смешной декорацией. Всего несколько мгновений мы все были просто человеками, но эти мгновения ничего не решили. Настало время прощания. Я увидела, как мальчики двинулись через весь двор к своей камере. Тюрьма продолжала жить своей обычной жизнью. В руках у меня остались только адреса родителей. И больше ничего! Ни-че-го!
