МОЛЬБА
Это случилось в Плиево — одном из двадцати палаточных городков для беженцев. Всего в Ингушетии беженцев свыше шестидесяти тысяч.
Проводник мой по городу — ни много ни мало генерал Башир Аушев. Он совершал плановую поездку по городкам. В первый день приезда в Назрань я случайно наткнулась на один из вагончиков, примыкающих к административно-хозяйственному блоку Совмина. За столом сидел генерал без охраны. Рабочий день генерала заканчивался. Белоснежная рубашка. Отменные манеры. Прекрасная русская речь. Ясная мысль и ясная воля — гак бы я определила суть молодого генерала. Время, когда я увидела генерала, не было простым. Он снят с должности министра внутренних дел и переведен в комитет по ликвидации последствий осетино-ингушского конфликта. Про опалу генерал предпочитал не говорить, хотя свое понимание ситуации у него было. Ну временный комитет — так временный комитет.
Он не хотел меня брать с собой. Ему надоели приезжающие из разных мест. Толку никакого нет, одна говорильня.
К концу нашей беседы он сменил гнев на милость. Выезд был назначен на завтра в 9.00. В 8.55 генерал сидел в машине.
В нашем городке — больше трехсот человек. Разница между реальными и зарегистрированными беженцами такова, что семья из восьми человек может получить еду только на пятерых или даже четверых. В нашем городке 222 ребенка. Босых. Голых. Полуголодных.
Я начала свой путь по городку с административного здания бывшей птицефабрики. С комнаты на третьем этаже. Смотреть на людей в тридцатиградусную жару в раскаленном вагончике невыносимо. Судьбе было угодно привести меня в семейство Темебербиевых. Никакими впечатлениями жизни не унять моего потрясения. Я буду видеть это всю жизнь.
Если ты, читатель, боишься, пропусти несколько абзацев. В самом деле, зачем тебе-то мучиться этой картиной...
У табуретки, на которой тарелка с остывшей лапшой, сошлись инвалид безногий, двухлетний резвый малыш, его мать-горбунья, даун с шестью пальцами и высохшая старуха, вдова участника Великой Отечественной войны. Извлекаются ордена, медали. Орден Красной Звезды попадает в мои руки первым. Листаю военный билет Темебербиева Ахмета. Из тряпья продолжают сыпаться медали. Смешиваются с остатками слипшейся лапши.
Первый раз они бежали на бэтээре из Владикавказа в Грозный, заплатив за проезд всеми своими сбережениями. Потом они бежали из Грозного в Назрань. Но прежде безногому инвалиду придется оказаться в заложниках. «Я неходячий. Меня бросили в мертвецкую. Там, среди мертвых, я и сидел».
Средств на жизнь — никаких. Теперь у семейства только ордена и медали погибшего отца.
Как же, интересно, мчались они на бэтээрс — безногий и даун? «Вцепились друг в дружку, так одним клубком и въехали в Грозный», — это вдова.
Потом я много чего увижу, но уже никогда ни одна встреча не выбьет из моей памяти семейства сирых и убогих людей, взиравших на меня с мольбой о помощи. Ничего, кроме мольбы, в их глазах не было. Они так и не поняли, что с ними происходит уже четвертый год. Им не до осознания. Им бы выжить в самом первом, изначальном смысле этого слова. Им все кажется, что кто-то однажды скажет им: «Все! Хватит! Аллах испытал вас. Все будет хорошо». Но никто не приходит и ничего не говорит.
...Между двумя вагончиками натянуты грязные тряпки — так отделен от семейства больной туберкулезом в последней стадии. Вхожу за тряпье и вижу задыхающегося от смертельного кашля мужчину. «Вот умираю. Если не брезгуете, посмотрите». Нет, не брезгую. Смотрю.
Жить мне негде. Случайно попадаю в президентский гостевой дом. Сауна. Ковры. Телевизоры. Туалеты. Никаких предписаний быть здесь у меня нет. Я жду, когда дом затихнет, чтобы занять место на полу. Но и в поздний час в доме суета. Ждут прибытия важного гостя. Сегодня этот гость — Михаил Лапшин из Аграрной партии. Радетели за народное счастье все лето в путешествиях. Из кухни доносится запах мяса. Хочется есть.
Выхожу во двор. Со стороны стадиона доносится голос певицы Азизы. Она посвящает свои песни беженцам. Значит, и семье Темебербиевых — проносится в моем мозгу. Стадион гудит. Мне начинает казаться, что мы все живем в какой-то вторичной реальности, созданной из знаков, мифов, символов, клише, а подлинная, истинная жизнь со своими всамделишными страстями, исконным горем и страданиями проходит параллельно, не затрагивая нашего сознания.
Мы встречаемся или не встречаемся с Михаилом Лапшиным. Поем песни про беженцев, которые их никогда не услышат, потому что несчастные люди тихо умирают в своих вагончиках. Стоят порушенные артиллерией дома, а где-то идет денежный дождь на восстановление разрушенного. Это ощущение усилилось, когда я услышала, вернувшись из Плиево, выступление Бориса Ельцина по телевидению. В ночных «Вестях» президент возмущался массовым нарушением прав человека в Боснии. Обещана большая гуманитарная помощь. Это какая? А в Плиево — какая?
Из дурацкого оцепенения меня выводит голос Олечки, помощницы одного из депутатов Госдумы. Она совершает вояж по Ингушетии. Вышла из сауны и полюбопытствовала: «Вы, дорогая, еще не были в Грозном?» Не дождавшись ответа, защебетала: «Знаете, я там не была. Но, говорят, это чистый Тарковский. Представляете, дома нет, а, допустим, есть одно окно. Вот оно и висит в пространстве. Почти как кровать. Вы помните этот кадр в фильме "Зеркало"?»
Кто-то заметил, что кривые зеркала имеют свою эстетику. Тем не менее пошлость — она всюду пошлость. На войне тоже. Щебетанье Олечки прерывает голос администраторши: «Не забудьте рассчитаться. Сутки пребывания в нашем доме стоят пятьдесят тысяч». Я провожу подсчеты. Рано утром, пока все спят, выхожу в другую дверь, прихватив все свои пожитки. Всю ночь мне снился мчащийся на бешеной скорости бэтээр с дауном и безногим инвалидом.
