САМАШКИ
Чечня действительно оказалась другой, совсем не такой, как в моем искривленном сознании. Прости меня, Чечня, прости! Но начать свой рассказ о Чечне я хочу с Самашек. Моей боли и стыда. Позор российский — вот что такое Самашки.
Добраться до Самашек трудно. Кое-как попала в Ачхой-Мартан. Я искала школу. Стоял жаркий сентябрь. В школе № 3 работали строители, хотя и было воскресенье. Всюду в горячих точках отношение к работе особое. Именно работа, какой бы тяжелой она ни была, возвращает человеку его нормальное состояние. Он тянется к работе, как к глотку свободы и надежды на жизнь без войны.
Работа в школе № 3 кипела вовсю. Директор Осмаев Хасмагомет Хасанович, преподаватель истории, кипятил чай для рабочих. Его взгляд на войну — особая статья, но именно здесь, в кабинете Хасмагомета, я услышала слова: «Война сделала свое дело». Он это говорил и как учитель, и как историк. Предупредил: в Самашки дороги нет. Но ничуть не удивился, почуяв мою решимость добраться до Самашек.
Мы пошли на базар перекусить. И тут я была поражена отношением чеченцев ко мне, русской. Их природная гордость не позволяет предаваться унынию. Они держатся из последних сил.
Да, ты русская, но ты гость, и мой долг забыть о счете, который я могу тебе предъявить. У горца особый слух на фальшь. Когда я позволила себе сказать, что, возможно, взялась бы так же, как чеченцы, за оружие, сидящие за соседним столиком закусочной юноши прервали мое словопрение:
— Вы неискренни, мадам... Против кого вы стали бы воевать? Против войск своего отечества? Или как вы себе представляете эту ситуацию с оружием в руках?
И хотя в тот момент я была искренна абсолютно, ощущение общей фальши чеченец зафиксировал точно. Я научилась взвешивать и свое чувство, и свое слово.
Потом мы пошли с Хасмагометом к мосту, и тут я увидела двух молодых бородачей с автоматами.
— Кто это? — спросила я.
— Боевики, — ответил директор.
— А с ними можно поговорить?
— Отчего же нет?
Боевиков окликнула я. Подошли два парня лет двадцати пяти — тридцати. Прекрасные лица, отличная русская речь. Один из них бывший лесничий, другой — шофер.
Вот здесь-то, на мосту Ачхой-Мартана, началось мое постижение странной войны, которая ничего общего не имеет с официальной версией. Это было время сдачи оружия. Тот, что лесник, почти со слезами на глазах говорил мне:
— Я сдал свою «муху» — вы это можете понять? Но я в нашем Ачхой-Мартане назову вам с десяток шакалов, которые закопали оружие в огороде с ведома федеральных властей. За бутылку водки можно договориться с кем угодно и о чем угодно. А я должен сдать свое последнее оружие. Как я буду защищать свой дом? Вы знаете, что это для горца-мужчины — не мочь отстоять свой дом? Вообще ничего не понятно: кто с кем договаривается и о чем...
Нет, не было у этого лесника, ставшего боевиком, ненависти ко мне, русской. Он все еще отделял меня, частного русского человека, от политической российской машины. Но запас веры был на исходе.
Это было заметно. Каким встречу я тебя, Магомет, осенью 96-го года, когда снова приеду в Ачхой-Мартан? Каким?
Жив ли ты, Магомет?
До Самашек добираюсь тайными тропами. Автобусы в Самашки не ходят.
Так вот они какие, эти Самашки...
Это село называют Хатынью, как и поселок Дачное в Северной Осетии.
Что же с нашим сознанием произошло, если мы называли Хатынью российское село, взорванное российской авиацией? Недавно слушала по телевидению выступление секретаря Совета обороны Юрия Батурина. Образованный, интеллигентный человек. Глаза, спрятанные за темными стеклами очков. Вкрадчивый, осторожный голос вещает об исторических аналогиях: Ирландия... штат Пенджаб... Неужто он не знает, не нашел слова для Самашек? Неужто не будет найдено это слово?
Первое горе, с которым я столкнулась в Самашках, звали Асмой Махмудовой. 7 апреля, когда федеральные силы оповесгили жителей о предстоящей бомбардировке, Асма отправила своего пятнадцатилетнего Руслана пригнать телят. Ракетно-бомбовые удары начались по местному времени, а жители Самашек вели счет времени по Москве. Руслан погиб. Погибли телята. Муж Асмы Ширвани (1949 года рождения) 8 апреля сидел в подвале. Потом попал в фильтрационный лагерь. Отбили почки. Прошел лагеря Ассиновки, Моздока. Через лагерь прошло огромное количество мужского населения — чеченцев, ингушей. Это те, кто не взял в руки оружие, но попал под подозрение. Опыт лагерей — только отрицательный. Это еще Варлам Шаламов заметил о лагерях. Наших. Концентрационных. Пока мы разговариваем с Асмой, на базарной площади собираются люди. Еще одно горе.
...Мать ушла в поле убирать кукурузу. Сына оставила дома, боясь, что он подорвется на мине. Он подорвался в своем огороде, пока мать была в поле.
Здесь-то я и услышала новое для себя сочетание: «миновали поле». Прошли поле? Нет! Заминировали.
Постоянно до меня доходит скрытый грозный смысл разрушений. Чеченец смотрит на корячащийся остов своего дома и думает: откуда еще может прийти смерть?
