«РАЗ НАС ОСТАВИЛИ ЖИВЫМИ, ЖИВЕМ...»
— Вся школа осталась на второй год, — горько шутят в учительской средней школы села Самашки.
Школы физически нет. Ее сожгли. Дети учатся в здании управления какого-то предприятия, которого тоже нет. Стены вы-биты. Полы выщерблены. Классных досок нет. Мела нет. Учебников — тоже нет.
Учителя тем не менее в сборе. Не получают ни копейки. Учат детей. Русскому языку и русской литературе в том числе. Одна из них — Анна Эльжуева. Красивая. Темпераментная. С большой внутренней силой и достоинством. Ее рассказ:
— Понимаешь, у меня молодой муж. Ему сорок семь лет. Ни к каких боевиках не состоял. Но когда начался этот ужас с паспортизацией, я поняла, что должна спрятать его и моих мальчиков. У меня два сына. Одному двадцать, другому — шестнадцать. А как?..
Сидим в подвале. Забегают федеральные солдатики с криком: «Прячьтесь! Контрактники идут!» Не успели. Вывели из подвала и всех мужчин поставили к стенке. Велели руки заломить за голову...
Да, там одна жуткая история в подвале была. Брали парня. Совсем мальчик. Сестра легла на него и кричала: «Стреляйте в меня! Пуля останется со мной!»... Не помню, чем все кончилось.
Не помню.
Ну так вот. Женщин — в одну сторону, мужчин — в другую. Ждут приказания. А уже идет вой; это женщины криком кричат. Только мужчинам прикажут отойти — женская толпа в рев. Вижу, мои мальчики стоят спиной к нам... Заявляется один, который главный. Слышу: «Расстрелять»... Понимаю, что это относится к моим. Вижу того, кто их повел. Тут началось: я висну на исполнителе. Буквально. Хватаю его за руку. Не даю автомат вскинуть. Он от меня отпихивается. Слышу, главный приказал вывести наших за сарай. Ну, думаю, все! Хорошо помню, что ему нравилось произносить это слово: «Расстрелять». Или мне так тогда показалось.
Вывели мужчин за сарай, и тот, второй, на ком я висела, быстро оторвался от меня. А я бегу. Догнать не могу. Мне почему-то казалось, что, если я отведу выстрел, он никогда больше не прозвучит. Глупая! И вот между нами несколько метров. Он вскинул автомат. Палец на курок. Я понимаю, что не успеваю схватить его.
Раздается выстрел. Смотрю и вижу, что мои мальчики стоят, а контрактник с автоматом упал. Сначала я решила, что сошла с ума. Я ведь слышала выстрел. Мне показалось, что я вижу то, что хочу увидеть, а не то, что есть. Но контрактник лежал мертвый. Это было ясно как день. Мои мальчики стояли. Все трое. Не сразу поняла, что его выстрел упредили боевики. Они в него стреляли, и он упал замертво, а наши стояли и знали, что выстрел в них, и, наверное, не понимали, почему еще стоят.
Спаслись мои мужчины. Но это мое сумасшествие... Оно со мной. Всегда, неотступно. Ты спрашиваешь, как мы живем после этого? Раз нас оставили живыми, живем. На этот раз оставили живыми.
В клетушке, приспособленной под учительскую, появляются чай, кофе, конфеты. Чеченские учительницы, которых я вижу в третий раз, рассказывают о последнем штурме Самашек, начавшемся 15 марта 1996 года. Как и при первом штурме, самолеты кружились над селом. Ревели орудия, толпы людей шли на Серноводск. Голова этой колонны была в Серноводске, хвост — в Самашках. Вдруг начался вой, крики, слезы. Толпа зашевелилась. Люди шли обратно.
Оказалось, что на пропускном пункте забирают всех мужчин, в том числе и самых молодых. Из-под мышки матерей рвут детей и гонят в сторону. Всем ясно, что гонят в фильтрационные лагеря, откуда не возвращаются. А если и возвращаются, то инвалидами на всю жизнь. Толпа хлынула назад, в Самашки. Все думаю, найдется ли кто-нибудь, кто просто проведет опись операции нашей армии на войне, как-то: установление конституционного порядка, паспортизация, зачистка и что-то там еще у нас есть из полководческих деяний. Как сказал один чеченец, освобождали населенные пункты от боевиков ценой уничтожения всего населенного пункта.
Мовлади Борщиков, заместитель главы администрации Самашек, рассказывал, что все ультиматумы, предъявленные селу, были настоящим издевательством над жителями. Сколько раз давали слово не входить в село и не бомбить. Входили. Бомбили.
— Меня поставили в тяжелое положение, — говорит Мовлади. — Я вынужден выступать за отделение от России Другого выхода у нас нет.
Серижа, мать моих знакомых учительниц Луизы и Лизы, провожает меня в Ачхой-Мартан. Стоим на окраине села. Вот здесь несколько месяцев тому назад она стояла со своими детьми. Танки, солдаты, беженцы из других сел. Мучительное ожидание штурма. Они уже знали по опыту первых двух штурмов, что будет бойня, но не предполагали, что такая. Вот отсюда, с этого места, их погнали, как скот, в Давыденко.
Сейчас Серижа пронзительно быстрым взглядом оценивает ситуацию:
— Ах, Эльвира, почему ты не села? В той машине старый человек сидел. Он ошибки не допустит. Ждем машину со старым человеком. Дождались. Чеченец, правда, едет не в Ачхой, а ближе — в Шатой. Но я, дурная голова, подсаживаюсь, даже не предполагая, как буду выползать из Шатоя.
— Старый человек придумает, — прощается Серижа. И долго-долго смотрит мне вслед.
— А Самашки? Самашки — всегда Берлин, — это я услышала от попутчиц.
На развилке дорог старый чеченец ссаживает своих женщин. Они пойдут пешком до Шароя. А я еду, стало быть, до Ачхой-Мартана? Так и есть!
Он довозит меня до самого центра. Я пытаюсь всунуть десять тысяч рублей, но старик качает головой:
— Я плохо тебя довез. Обязан был привезти с женщинами к себе в дом. Накормить. Напоить. Только потом увезти домой.
Война принесла много бед в семью старого чеченца. Он никак не возьмет в толк, за что этот кромешный ад на земле. За какие грехи?
На прощание он говорит мне, что Аллах ограничил нас смертью, но мы забыли об этих ограничениях. Покусились на Бога.
Вот от этого все и идет. Вполне возможно, что старый чеченец прав.
