АЛЕКСАНДР (САИД)
Он напрочь отказался от всех объяснительных, но согласился на разговор в курятнике. Результат тот же: не поедет. Не вернется.
Язман созывает на чай, но мы едем в дом Исмаиловых, где живет Саша. Кто-то останавливает нашу машину. В темноте различаю лицо Идриса.
— Вернитесь на чай. Прошу вас, вернитесь.
Неосторожно дотрагиваюсь до руки Идриса. Он отдергивает руку и еще раз просит нас как хозяин дома на чай. Ах, почему мы не вернулись? Почему? Что-то прежнее мелькнуло в лице Идриса. Из той, другой жизни. Или мне это просто померещилось во тьме...
Саша знакомит нас с новой родней. Главное слово принадлежит бывшему полевому командиру Сулейману Исмаилову. Очень молодой человек. Легковозбудимый и решительный. Наше позднее появление внесло разлад в дом. Саша удаляется с Сулейманом в другую комнату.
Разрешение на заявление получено, и мы с Сашей идем в соседний дом, принадлежащий одному из братьев Исмаиловых.
Как и всюду, отменная чистота, порядок.
Погас свет. Саша приносит свечу, и с этого момента весь рассказ, похожий на исповедь, шел через пламя свечи. Я держала свечу в руке. Воск плавился и покрывал мою руку жаркой коростой, но я ничего не чувствовала — ни ожога, ни боли. Боль была там, внутри. С ней ничто не могло сравниться. Он действительно писал заявление и после каждого слова останавливался, потому что знал: написанное есть лишь ярлык события, но не его суть.
Он отслужил ровно шестнадцать месяцев в погранвойсках. Из них три — в Таджикистане. В знаменитом Московском погранотряде. Ему нравилась служба в Таджикистане. Там были отличные ребята. Уезжать не хотелось, но ему был положен отпуск на пятнадцать дней, и друзья посоветовали им воспользоваться.
Отпуск не дали. Ни за Таджикистан, ни за службу в других «горячих точках».
Уже с Железноводска начал постигать то, что называется неуставными отношениями. Но было терпимо. Терпел. Терпел, когда в Дагестане их сменяли не через два часа, а через восемнадцать. Было и такое. Терпел бесконечные ночные подъемы и высадки на сопки. На то она и служба. Служить нравилось. Но уже тогда задумался: что за постоянные угрозы: «Пойдешь под приказ!» За что?
— Он спит, наш начальник, в бэтээре, а мы мокнем на сопках. Это куда ни шло. Но кто дал ему право на нас орать и издеваться? — называет фамилию обидчика.
Мысль о побеге пришла первый раз, когда Дума приняла решение продлить службу в горячих точках с полутора до двух лет:
— Вот, значит, мокну я и зябну на сопках и думаю: а почему я здесь должен пробыть дольше только из-за того, что какой-нибудь крутой козел деньгами отмазался от армии? Почему?
Мысль о побеге как спасении окончательно сложилась в течение двух последних недель, когда шла операция «Загнуть».
— Мордобой еще можно стерпеть, но загнуть — это лучше умереть.
Человека не сгибают, а загибают, чтобы ничего не оставалось от его воли, чести, совести. Причем загнуть надо вооруженного человека.
— Представляете, если я с оружием, когда могу ответить, загибаюсь, то что можно сделать со мной, когда я без оружия? Все! На это расчет: загнуть нужно затем, чтобы после дембеля забрать все причитающиеся тебе деньги. И мы — ушли.
Взяли оружие. Боеприпасы. Своих не тронули. Остановили первую попавшуюся машину — там были женщины с детьми. Отпустили. Та, которой воспользовались, была им уже известна. По номеру. Когда стояли на блокпостах, видели машину с «торчками». Наркоманы из Дагестана. Выстрелили в землю. Испугали. Понеслись к ущелью. А дальше — известно. Перед рассказом о расстреле свеча гаснет. Саша уходит во тьму. Приносит спички. Зажигает и рассказывает о той статье в «Комсомолке», подписанной Андреем Чужим. По спазму, который перехватил глотку, я могу понять, чего стоил ему даже рассказ об этой статье.
— Если бы вернулся в Россию и увидел этого журналиста, поверьте, я не просто посмотрел бы ему в глаза.
Однажды полевой командир Сулейман скомандовал: «Пошли в поле!»
Он знал, зачем уводят в поле. И — пошел. Что чувствовал?
А — ничего! Расстрел уже жил рядом. От своих или чужих. Уже тогда помогала только молитва.
В руках у командира была «Комсомольская правда». Саша тогда не знал, что там было написано о них. Конкретные имена.
Фамилии. «Идем мочить "чехов" (чеченцев), — пояснили они сослуживцам, прежде чем отправиться в рискованное путешествие».
Это написано про них. Про Мишу Бессарабца, Игоря Лавера и Сашу Ковалева. Можно себе представить, как это читали чеченцы. Они прочитали. Это для них стало сигналом: пограничников заслали. Решили ликвидировать...
Пришли в поле. Сулейман медлил, потом снова сказал: «Пошли!»
Пошли в лагерь. Не расстреляли. За минуту до расстрела Сулейману пришла в голову мысль: а что, если русские хотят руками чеченцев убрать своих военнопленных? Выполнять задание русских Сулейман не захотел.
Саша остался жить. Но теперь он был Саид. Бесповоротно.
Свеча уже догорала, когда в дом вошла старшая невестка — Мариам:
— Вот пришел он, Идигов, я его знаю... Измайлова сто раз видела по телевизору, а вот теперь еще эта...
Недружелюбное «эта» относилось ко мне, но быстрый взгляд Мариам был обращен к Саиду:
— Сынок, что они давят на твою психику? Не слушай их. Вот сидели двое русских в Ачхое, а потом попали в Россию — их посадили. Теперь они в Сибири. Родители прислали слезное письмо в Ачхой: лучше бы здесь сидели...
Хочу заикнуться, что я из Сибири, но Мариам уже узрела кровь на шее Саида:
— Я тебе давала пластырь. Зачем отодрал?
От белой простыни отрывается кусок. Сайд вытирает кровь. Я не унимаюсь и говорю о пользе официальной бумаги.
— Кто ее напишет? — витийствует Мариам.
Я неестественно гордо и громко произношу:
— Россия!
— А-а-а, — взвивается Мариам, — Россия?! Кто поверит в мире? Она утром подписывает, вечером отменяет... Не верь, сынок!
Что правда, то правда. Мариам не сбила нашу беседу. Саид совершал путешествие в ту, другую жизнь настолько ярко и зримо, с такой отдачей жизненных сил, что мне легко было представить, как он служил, каким был товарищем. Смертельная обида заливала сердце мое, стоило только понять, от каких сынов открестилось наше возлюбленное отечество. Потом он с болью вспоминал солдатика-баптиста, над которым измывались офицеры.
— Он не только не умел стрелять. Его убеждения не позволяли ему дотрагиваться до оружия, а они потешались над ним.
Потом солдатик сбежал. Позже они встретили его — больного, опустившегося, грязного.
— Наша новая вера не позволяла нам опускаться. А его вид был ужасным.
Он так и не знает, что сделалось с этим хилым баптистом. Рассказывал про Мишу Бессарабца. Как помогали эксгумировать труп, как сами нашли машину, инструмент, как ни шатко ни валко работали те, кто должен был помочь матери найти останки сына. Отношение власти к павшим лило воду на мельницу, что стояла на чеченской земле.
Свеча уже не подавала признаков жизни, когда Саша поставил число на листе бумаги, написанном легким почерком. У текста, начинавшегося словами «Я, Александр Николаевич Ковалев...», не было заглавия. Саша протянул мне листок, и я посмела молвить:
— Но ведь это и есть заявление?
— Вы хотите, чтобы я это написал?
— Да, — сказала я.
Он написал:«Заявление».
Так кому же в голову пришла мысль считать, что наше с Измайловым путешествие не было успешным? Даже если ничего больше не произойдет, кто-то должен был из России прийти к своим сыновьям и выслушать их. Счастью моему предела нет: я теперь знала подлинную цену каждой букве заявления. И эта цена была — жизнь.
Мы вошли в дом, где нас ждали братья Исмаиловы. Женщины готовились накрыть стол, но была уже кромешная ночь. Темнота так плотно опустилась на землю, что заполонила собою все, не оставив возможности отделить небо от земли. Все было одно, едино — стояла тьма.
Провожать во двор вышли все, мужчины и женщины.
— Я вижу, вы теряетесь и не знаете, кого обнять, — говорит Сулейман. Это он говорит обо мне. И он прав! Я готова обнять весь мир после таких двух встреч с пограничниками, распорядившимися судьбой на свой страх и риск.
— Давай обнимемся, Эльвира! Ты думаешь, они такие Правоверные мусульмане? Да они лентяи. Лодыри, скажу я тебе! Им лень после объятий вымыться и помолиться. Правду говорю. — Это старший брат Исмаиловых. Веселый Супьян, гарант спокойствия и жизни Александра Ковалева, которого в доме, да и во всем поселке Давыденко называют просто и коротко: Сайд. Нас не хотят отпускать в ночь. Полевой командир горько шутит:
— Посадят вас в яму, вот и переживай тут.
Но мы уезжаем. В руках у меня два листочка. Первое после 1995 года послание на Родину. Сделает ли Родина ответный шаг?
Я многого не поняла в этой истории, но встреча с Идрисом и Саидом неожиданным образом вернула меня к моим собственным ученикам — в 1989 год. Год выхода «Архипелага ГУЛАГ». Помнится мне, они все тогда ухватились за одну мысль Солженицына, которая не давала им покоя. Об отсутствии сопротивления. Почему жертва спокойно ждала своего палача? Почему все согласились молчаливо нести крест, заготовленный тираном?
Теперь я вспоминаю, что вопросы с юношеской жестокостью посылались и мне, их учительнице, спрятавшейся в чтение и изучение книг. Я не знала, что ответить своим ученикам, и вот теперь увидела, как жизнь отвечает на эти вопросы.
Еще совсем недавно, размышляя над тайной двух пограничников, я писала о бегстве как способе решения возникающих проблем. В этом есть правда. Но не вся. А суть заключается в том, что бегство, как это ни парадоксально звучит, содержит позитивный момент. Это способ сказать «нет!». Нет — системе, властям, тому порядку жизни, где человек превращается в ничто, где человек — средство достижения политических целей. Они не просто убежали. Они сказали: нет! Неправде и лжи. И сделали попытку выстроить жизнь на новых основаниях. Они отказываются от ролей героев и мучеников, потому что каким-то образом догадались, что у человека есть право на выбор перед лицом своей судьбы. Они воспользовались этим правом. Они сделали нечто, что я тщетно пыталась вычитать из книг, не подозревая, что отвечать на вопросы жизни можно кардинальным изменением вектора своего бытия, чтобы не утратить свою собственную сущность.
