ДЕТИ ШУШИ
«Я родилась в Степанакерте и жила пять лет. Когда началось это движение, мама отвезла меня в Ереван к дяде. Мать с младшим братом остались под "градом " в Степанакерте. Город бомбили. Мама с братом жили в лесах. Спали на траве. А в Ереване мы голодали. Света нет, газа нет. По талонам полнеба и картошка. Отца ранили. Увидев его на костыле, я поняла странное поведение мамы: она от меня скрывала.
В один воскресный день я шла на молитву. Во дворе все были грустные. Я поняла почему. Меня перевезли в Степанакерт. Город начали бомбить. От каждого удара бомбы я синела и у меня отнимался язык. Отец ушел на позиции».
Аванесян Кристина, 15 лет
«26/I 92 г., когда напали азербайджанские омоновцы на Корин-Таг — это самый тяжелый день в моей жизни. Однажды мы поднялись на высоту и оттуда посмотрели, как азербайджанцы бомбят Степанакерт. От установки "град " погиб мой отец. 19 февраля. Через год 6 августа мой младший брат был ранен в глаз. В ту же ночь из Агдама бомбили Степанакерт. Когда освободили Шушу, мы вернулись в дом деда. Сейчас его восстанавливаем».
Гагик Багерян, 15 лет
«В 1992 г. в июне мы стали скитальцами. Вместе с нами скиталась наша бабушка. Она все время плакала. Когда мы уходили из дома, она посмотрела на оставленный очаг и сказала: «О, Господи! Помоги моим детям».
Оказалось, что худшее было впереди. Я видела, как люди бросались в реку от озверелых азербайджанцев. Кто умел плавать, плыл, кто не умел — просил у Бога пощады Один ребенок упал в воду. Мать вскричала и блуждающим взглядом смотрела по сторонам. Казалось, она сошла с ума. Но это было мгновение. Вдруг как сумасшедшая она стала бежать по течению реки за ребенком. А ребенка кидает с камня на камень. Появился русский солдат. Он бросился в воду и боролся с пеной. Мы на все смотрели с ужасом сверху. Ребенок в руках солдата. Они на берегу. Ребенок был мертв. Я запомнила именно это».
Мирзабекян Нунэ (7-й класс)
«Я родилась в Баку. Училась только в первом классе. Потом мы спасались. Приехали в Кировакан. Попали под землетрясение. Переехали в Карабах. Через два года мой отец погиб в Мардакерте. Это было 6 января 1994 года.
Он оставил шестерых девочек. Мы играли во дворе. Я слышу крик. Когда вошла в дом, бабушка говорит: «Жизнь моей дочери искалечена». Что случилось? Дядина жена сказала: «Ничего не случилось». Но я вспомнила один случай: когда погиб брат отца, тоже говорили, что ничего не случилось. Я поняла, что мой отец умер. Я упала в обморок. Уже больше года я не произношу слово "папа ". Тем, кто такого не видел, я пожелаю не видеть этого никогда. После смерти моего дяди родилась его дочка. До смерти он кольцо оставил жене. Это единственная святыня в доме. Дети целуют кольцо. Моя бабушка потеряла двух сыновей».
Аванесян Сусанна (9-й класс)
* * *
Учительница: Поговорим о смысле жизни.
Ученик: Сейчас пролетит самолет, не будет ни смысла, ни жизни.
(Из разговоров на уроке)
* * *
Они падали в обморок, узнав о смерти отца.
Они синели от страха и теряли дар речи.
Они научились терпеть и ждать смерти.
Они помнят, что было с дедушкой и бабушкой, братом и сестрой, тетей и дядей, соседом и другом.
Они знают, что умер не просто отец, а сын бабушки и брат тети.
Они научились читать путаные слова и молчание взрослых, тайный смысл знаков и жестов, которыми обмениваются близкие.
Они знают, чем отличается снаряд от бомбы.
Они - это дети Карабаха, в душах которых ночь, если верить учительнице, потерявшей на войне сына. Если ночь, то откуда ТАКАЯ сила взора, жажда учиться и помнить?
Откуда такая сила молитвы, от которой меня, взрослую, бьет дрожь?
...На ночь Вероника Восканян ставит своей внучке пластинку с армянской пронзительной мелодией о журавле. Это была
колыбельная для сына Алика. К этой музыке бессознательно потянулась дочь Алика Лилия. «Как она это узнала?» — спрашивает меня Вероника в ночи. В ночи, потому что нет света. Какие бы снаряды ни свистели, нить жизни, хоть и прерываясь, тянется дальше, обретая в потерях силу, в горе — мудрость и стойкость.
У соседки плачет ребенок. Я — бегом, унять плач. Лиза, мать ребенка, не торопится. «Пусть плачет. Я послушаю. Плач ребенка для армянина — радость: значит, ребенок жив!»
«Знаете, что было самым страшным, когда мы вышли из подвалов? Мы узнавали друг друга только по голосам. «Карина, это ты?» — «Ах, Соня, неужели это ты?» Мы враз изменились. Ничего страшнее не бывает» (из рассказов пенсионерки К. Г.).
...На четвертом этаже дома, где я живу, тихая свадьба. Это значит — без веселья и музыки. Год назад у тетки жениха погиб сын. Любовь Нерсесовна, мать погибшего, в черном. Учительница. Завуч школы. Сын родился 1 сентября. Кому день знаний, а кому — день кладбища. И так каждое 1 сентября. Пока будет жива. 1 сентября — день кладбища. Мать жениха остановилась у портрета племянника: «Там ведь тоже такой сын», — показывает в сторону соседа. Сосед — Азербайджан.
Иду по Степанакерту. Высоко, на уровне девятого этажа, протянулись веревки — от дома к дому через всю улицу. На кусках материала, прикрепленных к веревкам, огромными буквами написаны какие-то слова. Сначала я решила, что это реклама. Потом, собравшись с духом, прочла: «Гагик, 19 лет», «Хачик, 20 лет», «Гурген, 23 года», «Славик, 29 лет». Небо переплетено проводами, с которых взывает смерть. Взывают погибшие. Я не могла смотреть на небо. Карабахцы видят и погибших, и звезды. Они увидят и Хачика со Славиком, и звезду, даже если их самих настигнет смерть.
* * *
Возвращаюсь затемно. Не могу найти свой дом, хотя ориентир, выданный хозяйкой, хоть куда: «Спрашивай аптекин дом», — ну, то есть дом, где аптека. Из-за угла выныривает мужичок. За спиной болтается рюкзак.
— Где был?
— На огороде.
— Далеко?
— Километров пятнадцать.
— А чего рюкзак пустой?
— Знаешь, посадил огурцы, помидоры — все погибло, — улыбка до ушей. Может, я что-то не поняла?
— И ничего не осталось?
— Почему не осталось? Осталось. А знаешь, если честно, ни-че-го не осталось.
Вот так и стоим вдвоем и смеемся. Здесь, в Нагорном Карабахе, этот дурацкий смех много значит: «Мы живы! Мы ведь с тобой и взаправду живы!»
— Виктория, смотри, горит дом. Пожар! — это я кричу что есть мочи. Густой дым валит с четвертого этажа. А на пятом стоят юноша с девушкой и мирно беседуют.
Приходит Виктория.
— Это не пожар, Эльвира. Просто на четвертом этаже готовят обед. Печка дымит. А те, кто на пятом, привыкли. Подумаешь, дым! Они ведь останутся живы... Чего же им волноваться? Они останутся живы... Дай-то Бог!
Моя хозяйка Виктория говорит, что находились армяне, которые пытались свой угол в подвале оклеивать обоями: вдруг придется жить не один год? Это про карабахцев говорят: «Храбрые уехали. Остались те, кто ничего не боится».
Они и в самом деле ничего не боятся.
Соне, внучке Хачатура Григоряна, участника Великой Отечественной войны, было двенадцать, когда началась война. Живет в Мартуни. Мы встречались с ней в Степанакерте, в доме ее деда.
— Сначала было красиво, — говорит она, — ведь не понимаешь, что смерть пришла за тобой.
— Что — красиво, Соня?
— А что вас интересует, снаряд или бомба?
О господи! Я не об этом. А она — ОБ ЭТОМ.
— Соня, было желание уехать?
— Нет, я поняла, что надо терпеть и ждать.
— Чего ждать. Соня?
— Смерти. А что еще может быть? Когда убили соседей, я подумала: а чем мы лучше? Они были такие же армяне, как мы.
И мы можем погибнуть.
— А бежать?
— Некуда. У нас другой земли нет. Только эта.
В другой раз Соня сказала:
— Когда турки начали бомбить...
— Какие турки. Соня? Это что? В пятнадцатом году?
— Да, и в пятнадцатом, и сейчас.
Говорит так, словно пятнадцатый год прожила точно так же, как девяносто второй.
«Каждым выстрелом враг напоминал нам, что мы — армяне» — это она сказала мне на прощанье. Взрывается национальная генная память. Войны, которые здесь ведутся, почему-то называются локальными. Психологические же последствия — ТОТАЛЬНЫ.
* * *
— Что это такое? — спрашивает Алик свою дочь, показывая на ереванский троллейбус.
— Это чижелый танк.
* * *
Теперь я точно знаю, что буду видеть перед смертью, если память мне не изменит. А увижу я вот что: ложбина меж гор. Ослик, идущий по шаткому мосту, и горсть редиски, политой слезами, в руке армянина.
В эту ложбину привел меня Алик Восканян. «Вот вам сюрприз перед отъездом», — и показал на источник, из которого била вода. Это был натуральный нарзан. Отец Алика в прошлом — буровой мастер. Вся жизнь и все силы отданы каспийской нефти. Ловильный мастер — это тот, кто умеет провести сварочные и прочие работы на большой глубине. Помимо точного расчета нужна особая интуиция на поведение механизма под водой. Завен, отец Алика, прибыл из Баку в Нагорный Карабах добывать воду. Десятки артезианских колодцев, прорытых в Карабахе, это его дело. Я бродила по Степанакерту с Завеном, изумляясь его слуху на то, что невидимо скрыто в глубинах земли. Нарзанный источник — детище Завена.
...День быстро сменился тьмой. С гор медленно сползал груженный мешками ослик. Рядом шел мужчина с хворостиной.
Мы поравнялись. Узнав, что я русская и приезжая, мужчина начал судорожно развязывать мешок. Извлек горсть редиски и протянул мне. Ему показалось мало, и он опять полез захватить редиски как можно больше. Я-то уже знала, что такое в этих местах горсть редиски, и, чтобы продлить встречу, начала расспрашивать про жизнь. Путая русские слова с армянскими, мужчина рассказал мне о смерти сына. Убили в бою. Теперь они с женой — одни-одинешеньки на всем белом свете. Он что-то еще хотел мне сказать, но слова не слушались, и вдруг, остановившись на полуслове, он заплакал. Он утирал слезы рукой, в которой только что держал редиску, перепачканную землей. Эта земля уже покрывала щеки, а слезы лились и лились. На глазах он превращался в немощного старика. Потом, видимо, понял, что не сумеет мне рассказать, как хотел, и, слабо махнув рукой, пошел по узкой тропе между гор, погоняя осла. Я долго смотрела ему вслед. Он свернул с тропы, и гора прикрыла его от меня.
А в голове все тот же вопрос: стоила ли независимость жизни ЭТОГО ЮНОШИ, сына ЭТОГО крестьянина?
...Это всегда так, когда уезжаешь из Нагорного Карабаха. Только настроился на философски-отстраненный лад, заглядевшись на горы и звезды, ан — какая-нибудь нечаянная встреча с человеком на дороге опалит тебя таким подлинным, истинным, непереносимым горем и так сожмется сердце, что весь следующий год ты только и живешь ожиданием новой встречи с Карабахом, чтобы утолить печаль свою, которая никогда не кончается. Неужели это и есть судьба Карабаха? Неужели?
