МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА - ВОЙНА
ЧЕЧНЯ. ГОД 1995
Когда 7 апреля 1995 года бомбили Самашки, я знала, что в свой отпуск отправлюсь прежде всего туда. До осени мне ничего не оставалось делать, как достать с полки «Хаджи-Мурата» и читать. Но и тогда мне казалось, что мой любимый Толстой выдумал Хаджи-Мурата.
В повести есть пронзительной силы эпизод, рассказанный самим Хаджи-Муратом. Он смертельно ранил одного мюрида, и тот сказал ему: «Ты убил меня. Мне хорошо. А ты мусульманин, и молод, и силен. Прими газават. Бог велит».
«— Что же, и ты принял? — спросил Лорис-Меликов.
— Не принял, а стал думать, — сказал Хаджи-Мурат».
Где же они, думающие горцы? Так размышляла я дома, уставившись в экран телевизора, на котором пляски смерти сменялись орущей толпой с портретом Джохара Дудаева.
Было еще одно обстоятельство, которое вынуждало меня медлить с поездкой в Чечню. Это мои грузино-абхазские впечатления 1992—1994 годов. Находясь в блокированном Сухуми в октябре 1992-го, я сполна испытала то, что называла про себя чеченской угрозой.
По телевизору не раз выступал мятежный генерал с обещанием взорвать Тбилиси. Но самым моим главным «козырем» против Чечни стало горе одного грузинского отца по имени Сулико. Он потерял сына, российского студента из Екатеринбургского лесотехнического института. Вахтанг добирался до Сочи судном российского подчинения. Отец и сын поверили заключенному в Москве 21 сентября 1992 года перемирию. Недружественное рукопожатие Шеварднадзе и Ардзинбы было скреплено рукой российского президента. Это гарантировало жизнь. Так думали отец и сын. Бедные люди, они тогда еще не знали, что никакой официальный документ ровно ничего не значит, когда дело доходит до судьбы отдельного, конкретного, частного человека.
В Пицунде на корабль «вошли люди Чечни», как изволил выразиться капитан в докладной, и выбраковали людей по национальному признаку. Впервые тогда я услышала слово «чистка». Речь шла об этнической чистке. С этими чистками я столкнулась лицом к лицу в Южной и Северной Осетии, Абхазии, Ингушетии, Нагорном Карабахе. Об этом говорят спокойно, прямо и открыто.
Так вот: «люди Чечни», по всей видимости, уничтожили мальчика из Екатеринбурга, сына грузина и русской женщины. В течение шести лет (теперь уже седьмой пошел) я делаю отчаянные попытки найти всего-навсего одного человека. Помочь всего-навсего одному отцу. Но фраза капитана российского судна о «людях Чечни» въелась в мою кровь, породив сложное отношение к войне. Помнится, я не раз публично говорила, что, оставшись равнодушными к горю грузинского отца, мы, русские, пожнем свое горе. Это только кажется, что войны носят локальный характер.
В октябре 1992 года в доме великого режиссера Тенгиза Абуладзе я произнесла жуткую фразу: «Ну, подожди, Россия, дождешься и ты своего часа». Меня тогда потрясла реакция погранслужб на пропажу людей с российского судна. Капитан докладывал о варварском обращении с ним, членами экипажа и пассажирами.
И что же российские пограничные власти?
А — ничего! Ответ: следуйте своим курсом.
Уже тогда был сговор боевиков с федералами?
Война, как я понимаю, началась не в декабре 1994 года. Они началась и развивалась при нашем участии уже в 1992 году, по крайней мере.
Да, каюсь! Я не могла забыть ни Сулико, ни его сына, ни сотен женщин из Сванетии, искавших своих мужей и сыновей.
А чаще всего я вспоминала годовалого мальчика по имени Шалва, сына грузина и русской женщины, бежавших из Сухуми через Чуберский перевал.
Резо Ломидзе, шофер из Сухуми, вышел из родного дома со всем своим семейством (малые дети, старики) 27 сентября 1993 года. Ударили морозы. Шалва, которому было два месяца, замерз. Не было ножа, чтобы вырыть могилу. Положили ребенка в хозяйственную сумку и пошли дальше горе мыкать.
Инга, жена Резо, рассказывала мне: «Второй ребенок держится за подол, в руках сумка с Шалвой. Так и шли до Сакени. На дороге встретился сван. Разжег нам костер. Сидим греемся. Сумка у меня на коленях. Через час сумка зашевелилась. Дэда (мама)! Что же это?! Открыли сумку — ребенок улыбается. Живой. И что ты думаешь? Я обрадовалась? Нет! Мне стало страшно. Уж не видение ли это мне? Ночь. Костер. И шевелящееся тело под моей рукой».
Режиссер Миша Чиаурели, внук великой Верико Анджапаридзе, снимал Резо в тот момент, когда он оплакивал свою племянницу, выросшую в его доме. Она не выдержала дороги. Умерла.
«Знаешь, что самое страшное в пути? Невозможность похоронить близкого. Дети не понимают, почему мы труп оставляем и уходим. А как объяснить?» — спрашивает меня Резо.
Я не знаю, как это объяснить.
С семейством Инги и Резо я встретилась в Гори, в жуткой пятиэтажке, набитой беженцами. Приближалась годовщина исхода грузин из Сухуми. На подоконнике — портрет погибшей. Когда детям дают конфеты, они их прежде несут к портрету.
Шалве уже год. Я трогаю тельце мальчика и все винюсь и виноватюсь, как говаривали в моей деревне. Что же делала я в тот час, когда замерзал и воскресал из мертвых Шалва? Что?!
Я знала, что все равно поеду в Чечню, но продолжала медлить с отъездом.
. ..В начале сентября 1995 года я попала на съемку фильма «Тысяча и один рецепт влюбленного кулинара» с Пьером Ришаром в главной роли. Снимала фильм моя знакомая — режиссер Нана Джорджадзе по сценарию своего мужа Ираклия Квирикадзе
Грузинскую княжну, в которую влюбляется пылкий французский кулинар, играла Нино Киртадзе, сотрудница одного из крупнейших зарубежных агентств. Рыжая красавица парила в мягких лайковых сапожках, в белом кисейном платье. Это ее первая роль в кино.
В перерыве между съемками я разговорилась с Нино.
Вдруг Нино сказала: «Иногда мне все это кажется таким ирреальным, что хочется все бросить, потому что настоящая реальность, где ты сейчас должен быть, — это Чечня».
Вот это да!
Нино бывала в Чечне и до войны, и в самый разгар. Так как же, Нино, вы можете сочувствовать чеченцам? Неужели не помните отряд Шамиля Басаева в Абхазии? Неужели?
Вот тогда я и услышала эти слова: «О чем вы говорите, Эльвира? Те, кого я видела, боролись за свою свободу точно так же, как мы. Я никогда не забуду, как они молились перед боем. На экране телевизора их пляска нелепа и зла. Но когда ты видишь конкретного чеченца, дающего клятву умереть за свободу, ты не просто ему сочувствуешь. Ты знаешь, что он прав — вот в чем дело. Вы говорите о чеченцах-наемниках в Абхазии? Ну и что? Наемник нации не имеет. Думаете, среди тех, кто воевал против Грузии, не было грузин? Я и сейчас это вижу: пляска-клятва на закате солнца. Гибкие руки взметнулись к небу... Меня туда тянет. У моих друзей-журналистов чеченцы не раз спрашивали: «А где ваша рыжая? Почему она не едет?» Иногда я жалею, что согласилась сниматься...»
На следующий день я не явилась на съемки и предполагавшийся разговор с Пьером Ришаром. Я ехала в Грозный. В первые сентябрьские деньки, хотя меня предупреждали, что ехать надо после Дня чеченской независимости. Но мне было так стыдно за свое промедление, что именно к этому дню я рванула вГрозный.
На пути приключилось одно событие, которое надолго выбило меня из колеи.
