СЕСТРЫ УМАРОВЫ

  Их восемь. И один брат. Я познакомилась с тремя сестрами: Луиза, Лиза и Седа. Первые две — учительницы. Третьей десять лет. Седа по-чеченски — звезда. Здесь, в доме Умаровых, я поняла, что Толстой был прав. Чеченец думает. Думает о своей личной судьбе. О судьбе своей многострадальной Чечни. О своей истории. И о России думает тоже.
  Как и повсюду в Чечне, в Самашках люди не верили, что война войдет  в их дома. Это вообще странное явление. Много раз, находясь в блокированных местах, я замечала, что до самого конца человек полагает, что чаша сия его минует. Что за этим стоит? Беспечность? Инстинкт самосохранения? Биологическая вера в чудо?
  На прекрасном русском языке девушки невиданной красоты рассказывают, что не успели воспользоваться коридором для выхода из села. Они пробрались в цокольное помещение дома дяди. Набилось человек сто, от грудного ребенка до старика.
  — Знаете, — говорит Луиза, — какая жуткая мысль приходит в подвале? Страшно подумать, но она такая: лишь бы не было раненых. Пусть будут убитые, но раненые!.. Им помочь нечем. Хотите знать, как работает психика на грани срыва? Как в одно мгновение рушатся вес прежние представления... Неужели это я совсем недавно говорила своим ученикам о русском солдате, о символах русской чести?..
  — Мы знали, — отвечает она на мой вопрос, — что село окружено. Но никогда не думали, что нас будет бомбить авиация. Сначала обстрелов не боялись. Но когда появились самолеты... Знаете, что такое осветительная ракета? Читаешь самый мелкий шрифт. А потом появляется самолет на малой высоте, и пошло-поехало... Два часа пятнадцать минут шла бомбежка нашего села. Железный дождь. Теперь я знаю, что это такое.
  Лиза:
  — Наши родители были сосланы в Казахстан в сорок четвертом. Рассказывали, как люди в дороге умирали от холода и голода. Странно, но у нас была как будто другая история. А вот когда я спускалась в подвал седьмого апреля, вдруг не то что представила, как мать моя страдала там, в Казахстане. Верите ли, я сама стала ею. Значит, вот как это было с ними тогда. Их история стала моей историей.
  Взрывается национальная генная память. Взрывается не только во взрослых, но и в детях.
  Сестры вспоминают Саид-Хасана Ахмадова. Отца четверых детей, учителя. Он погиб. Потом вспоминают своего одноклассника, раненного в стопу. На пятый день началась гангрена. На тракторном лафете вывезли из Самашек. Подбили в дороге. Не то у Ачхой-Мартана, не то у местечка Валерик.
  Места-то какие... Валерик. Я не успеваю вспомнить Лермонтова, хотя Валерик обжигает памятными строками.
  Лиза вдруг говорит как-то грустно и неожиданно: «Ненависти к русским нет... Какой мы народ, а? Все наши несчастья приходили на волне веры. Когда-то мы поверили аварцу Шамилю и заплатили полуторавековой войной с Россией. Теперь мы поверили Дудаеву...»
  А все-таки что это за война? Если правда, что идет война с бандформированиями, то почему, спрашивают меня сестры, боевик празднует свою свадьбу, проезжая через все блокпосты в сопровождении российского солдата?
  — Самое удивительное будет, если вскоре начнется всеобщая амнистия. Что такое эта война? Позорные игры с плачевными результатами для русского и чеченского народов?..
  Как в воду глядели сестры Умаровы. Учительницы русского языка и русской литературы, на память цитирующие Толстого и Лермонтова. (Какое счастье, что честь русского народа в той кавказской войне была спасена великими именами...)
  Где теперь сестры? Успели ли на этот, третий раз выйти через коридор? Сумели ли вывести сестер, брата, мать, отца, директора школы?
  Я выхожу за калитку и развожу руками, глядя на разрушения. «Ну кто же все это сделал!..» Я не спрашиваю. Мне и так все ясно. Просто сотрясаю воздух от отчаяния. Десятилетняя Звезда отвечает: «Русские...»
  Луиза рассказывает о своих учениках:
  — ...Это очень опасно, когда опыт жизни начинается с самого страшного. К приятию страшного человек должен успеть подготовиться. С тем, с чем они живут, нельзя жить. Понимаете, нельзя. Самашки подверглись разгрому трижды. «В селе не осталось мирных жителей», — слышала я по радио... Где же они? Не мирные жители вообще, а конкретный человек. Где Асма, Луиза, Лиза, где Нура, учительница начальных классов, мой верный проводник по Самашкам? Цел ли дом твой, Нура, где ты потчевала меня чем господь пошлет? Я ничего не умела сделать для вас. Ни-че-го!
  У меня было такое ощущение, что в вас жила тайная надежда на меня, как на всякого, кто оказывался там, ближе к Москве. Есть нелепейшее заблуждение, что там просто не знают всей правды. Теперь я знаю, что там не хотят знать правду. «Не приведи господи ни мусульманину, ни христианину» — этой чеченской поговоркой сестры Умаровы провожают меня из Самашек.
  В Ачхой-Мартан выбираюсь на частном «уазике». С похорон подорвавшегося на мине мальчика возвращаются родственники. Не приведи господи русскому сидеть в этот час среди родни погибшего. Сжатые кулаки. Скорбное молчание. Реплики по-русски (боязнь обидеть гостя) и что-то похожее на жалость ко мне, вертящейся на сковородке. Я высидела. Первая мысль-молния: как же мы с таким народом не договорились?

* * *

  — Мама, мама, опять Грачев летит.
  — Тихо, детка. Это Джохар Дудаев летит.
  Ребенок засыпает.