ИНТЕРНАЦИОНАЛ ЕСТЬ!

  С. Умалатов. Житель города Грозного. Сентябрь 1995 года:
— Я думал, что интернационал — выдумка Маркса. Так вот, я скажу тебе, что интернационал есть. Видел его своими глазами. В нашем подвале было 65 человек. Жена выполняла роль старшей по подвалу. Как зовут жену? А я ее зову Беринана. По-чеченски означает «мать детей». Она и правда мать моих детей. Но тут есть нюансы. Замечаете? Не мать моих детей, а детей вообще. Кстати, она у Дудаева была министром образования. Замысел генерала — воспитать и обучить воинов. Девочки должны получить образование настолько, чтобы держать домашний очаг. Это был пункт Дудаева: мальчики — воины. Сам он вел себя по отношению к женщинам как джентльмен. Сорваться мог на любом, но на женщине ни-ни!
  Итак, про подвальную жизнь. Поначалу не было ясно, почему медсестра молилась: «Господи! Не дай нам раненых! Если так тебе надо, Господи, пусть будут убитые». Она знала, о чем молилась. Ни лекарств, ни воды. Все лужи высушили мы, подвальные люди. Как мы до сих пор живы? Ах, да! Интернационал... С танками еще можно примириться, но авиация... Привыкнуть нельзя. Против авиации человек ничего не имеет. Летчики это отлично знают. Авиация берет голой бомбой. Я понял: нам конец, когда начались ракетно-бомбовые удары. Бить по городу, где мирные люди... Оглядел подвал. Мать моя мамочка! Армяне, чеченцы, ингуши, русские, греки. Больше русских... Что? Об этом Ельцин не знал? Грачев не знал, что в городе полно русских, если уж нас, чеченцев, в расчет не берут? Или русский в Грозном уже второй сорт русского? Они все замерли, когда появилась авиация. Замерли в страхе. Я это точно знал по себе. Тогда я крикнул: молитесь! Каждый своему богу! В голос!
  И — началось! Они молились. Каждый на своем языке. Теперь я знаю, что такое интернационал и что такое «наш последний».
  Вера Григорьевна Умалатова, та самая, что Беринана, руководит народным образованием города Грозного. Со слезами на глазах рассказывает о первых солдатиках-танкистах, заблудившихся в городе: у одних карт вообще не было, у других — карты 1975 года.
  Стоял не по-кавказски дикий холод. Солдаты без рукавиц, в хлопчатобумажных гимнастерках. Когда вошли в подвал, ахнули: «Откуда здесь люди?»
  — Им перед выступлением сказали, что город пуст и бить надо по любой движущейся мишени. Нам их нечем было накормить. Полевой кухни, как мы поняли, у них тоже не было. Отпоили кипятком. Стволы поставили в ряд. Подвал плакал, когда эти дети спали. Жаль мальчиков. Их-то за что?..
  Самое ужасное в подвале — невозможность выползти и забрать труп. Мужа, отца, сына. Просто родственника...
  Мимо нас стремительной походкой, весь в лучах радости, пробегает мужчина. «Кто это?» — спрашиваю у Веры. Это — Вадим Вадимович Никулин. Физик 50-й школы (поселок Строителей). В школе лучший музей космонавтики. Кто бы знал, что у влюбленного в космос физика сгорело все. Дома нет. Все погибло. В тот день гороно собиралось купить учителю Никулину обувь. Не знаю, купили или нет. Какое же это счастье все-таки — учиться и учить!
  Каждый из войны выносит свое — Вера Григорьевна уверовала в судьбу и случай. Я записала ее потрясающие рассказы о том, как живет дом и семья, если отовсюду бомбят. Моя подруга Тамарочка привела меня однажды в дом к терской казачке Ольге. Казачка на пенсии. Дети с внуками на Украине. Никуда Ольга не поедет из своего дома. Никуда! С замашками атамана в быту, казачка делится со мной тончайшими наблюдениями над собственным поведением, повадками животных и гримасами военной техники.
  — Вот вздумалось мне блины печь. Света, газа нет. Остается костер во дворе. Значит, так: заливаю сковородку, он — бах! — все летит к чертям, но огонь жив. Бьет не переставая. Дай, гад, блин перевернуть. Затих. Выскочила, перевернула... Молодец. Дай теперь снять. Подожди, дай снять... Так и играли мы с ним. Все-таки испекла блины...
Олечка на пенсии. Вытаскивает наряды, старые тряпки, шарфы, шапки, я примеряю все подряд. Нутриевая старая шапочка делает меня удивительной красоткой, так считает казачка. Снять шапочку мне уже не удастся. «Ну как влитая!» — комментарий со всех сторон. Из всех щелей, мыслимых и немыслимых, бьет жизнь. Иногда формы она приобретает столь неожиданные, что попадаешь в состояние замешательства.
  Одно стало для меня бесспорным: по сравнению с теми, кого опалила война, я быласлепоглухонемая.
  Слух на жизнь и смерть, если позволительно так выразиться, у этих людей совсем другой. Порог чувствительности резко снижается.
Автобус шел из Назрани в Грозный через Серноводск. Вдруг по лицам сидящих пробежала тень. Лица посуровели. Мусульманин сложил перед собой ладошки. Началась молитва. Автобус превратился в натянутую струну. Моя соседка Тамарочка (которую я приняла за глубокую старуху, а она оказалась моложе меня) со страхом взглянула на мою беспечность. «Так нельзя, ты умрешь». Тамарочка напряженно и мучительно вглядывается в дорожную даль, но я упорно продолжаю ничего не видеть. (Глупо вспомнился эпизод из «Синей бороды» моего детства: «Анна, ты ничего не видишь?») Через несколько минут я увидела мчащийся на бешеной скорости бэтээр. Моторы ревели. Ветер рвал остаток российского триколора. А наверху, цепью привязанная к флагу, стояла огромных размеров кавказская овчарка и лаяла во всю силу своих возможностей. Российские мальчики навеселе обдали нас матом, и боевая машина резко повернула с трассы влево. Автобус вздохнул. Началась молитва — благодарение с размягченными слезами. Ситуация «ни мира, ни войны» (лето и осень 1995 года) развращает солдат и вконец изматывает мирного жителя.
  Кажется, в «Котловане» Платонова есть мысль о впечатлениях, от которых рождается и волнуется жизнь. Какая жизнь рождается от таких впечатлений? — вот в чем вопрос.
  9 сентября 1995 года на окраине Грозного, как раз там, где мы жили с Тамарочкой, на улице Широкой, военная машина «Урал» сбила чеченскую девочку четырех лет. Наш путь от дома к Широкой лежал через огромный пустырь, превращенный в свалку. Денно и нощно по нему бродили собаки и кошки. Меж ними, никого не страшась, сновали гигантские крысы, и далеко по трассе, растянувшись отдельными группками по пять-шесть человек, стояли люди. Тихо переговаривались и крепко сжимали кулаки. Вообще чеченцы мне показались достаточно тихими в бытовом поведении — в отличие от некоторых своих кавказских братьев.
   Подошла к одной группе мужчин. Историк из университета не мог говорить. Желваки ходили ходуном. «Опять солдаты напились». На обочине стоял «Урал», какие-то люди измеряли расстояние до места происшествия. Девочку увезли в больницу. Все ждали исхода.
   Стемнело быстро. Когда мы покидали трассу, люди все еще стояли. В темноте фигуры казались неподвижными и странно вытянутыми. Черные свечки вдоль трассы.
  Я не прощаюсь с тобой, Чечня! Не прощаюсь! Я вернусь на твои дороги . К людям твоим! И — спасибо за терпение и понимание. Прости меня, Чечня! Если можешь, прости!