БАМУТ
Военный комендант Ачхой-Мартана принял меня в кабинете, заполненном стариками. Шел какой-то обстоятельный разговор, который я прервала своим приходом.
— Башаев. Не Басаев. А Башаев. Хаджи-Мурат.
Услышав такое имя, я тотчас протянула руку. Хаджи-Мурат задержал ее и, сделав небольшую паузу, спросил без всякой злобы и без всяких там подтекстов:
— Классическую литературу читаете?
— Читаю, — сказала я поспешно. — Вот Ельцин с Грачевым не читают, отсюда такая беда.
— Камера? Блокнот? — это ко мне.
— Я все оставлю здесь. Ничего не возьму.
— А зря. Надо бы все это снять и показать.
Хаджи-Мурат выписывает пропуск на Бамут. Я поеду со своим другом Хасмагометом в его крошечной машине, предназначенной для перевозки пирожков. Остаются последние указания коменданта. Не отпускать русскую от себя. Следить за «растяжками». Не входить на территорию домов. Судьбе было угодно, чтобы я попала в Бамут в яркий солнечный день. День, когда жители Бамута получили разрешение войти в село.
И они шли. В стоптанных тапках, потрепанной одежонке. Женщины повязали головы яркими платками. Подойти к своим домам близко было опасно. Одни останавливались у дороги и долго-долго вглядывались в то, что было усадьбой и домом. Другие присаживались на корточки у дороги и продолжали сидеть неподвижно. Кто-то делал отчаянную попытку пересечь то, что было порогом, и тогда фигура сливалась с торчащими остатками дома. Сливалась напрочь, и, казалось, не было силы разъять их. Свидание с домом было столь мучительным, что почти все жители, кто пришел в то утро в Бамут, покинув свой дом, направлялись к центру села, словно сговорившись. Многие увиделись впервые после сдачи Бамута. Узнавали друг друга. Обнимались. Сдержанно плакали.
По случайности я оказалась в центре толпы. Всем было ясно, что я русская. Они видели меня, но не удостоили внимания. Им было не до меня и моих пустых рефлексий. У них не было дома. Погибли близкие. Уничтожен скот. У них появились могилы на чужом кладбище, потому что родовое оказалось заминировано.
Когда им надо было обняться с тем, кто стоял за моей спиной, они молча обходили меня, как обходят неодушевленный предмет. В глазах не было ни злобы, ни мести, и, уж конечно, не было любви.
Так я стояла несколько минут, сжавшись в комок, пока взгляд не упал на усадьбу, по которой решительно и смело шел мужчина. Было такое ощущение, что он попал на строительную площадку. Я увязалась за ним, как меня ни отговаривал Хасмагомет. Он ведь ходит, и ему ничего. Почему я не могу?
Мы вышли к дому, задержав свой шаг у здания школы, на котором аршинными красными буквами было начертано: «Духи — говно». Много таких лингвистических ценностей разбросано на классных досках школ Чечни. Указан и адрес: «В наследство вашим детям». Сама видела.
Хозяин усадьбы оказался строителем. Тридцать лет своей жизни работал в Алтайском крае, в районе Троицкое. Заслуженный строитель. Прекрасная русская речь. Один из тех чеченцев, которые никогда не мыслили своей жизни без России. Дом построен для родителей. Во время войны старики ушли через лысые горы в Аршты.
Лысые — так чеченцы называют горы, покров которых сожжен и уничтожен ракетно-бомбовыми ударами. А еще их называют Черные горы.
Махмуд-Гирей Алиевич Мурдалов — не знаю, точно ли я запомнила имя хозяина дома. Вытащить блокнот с ручкой что-то не позволяло. Дом Мурдалова — единственный в Бамуте, который внешне уцелел.
Здесь располагался штаб части 3654. Внутри все уничтожено. Осквернено. Разворочены потолочные балки, вырваны половые доски, топором стесаны оконные рамы. На полу валяются обрывки каких-то документов с именами, фамилиями.
Обходим всю усадьбу. Родители пытались спасти холодильник. Запрятали в сарай, замаскировав досками. Мы увидели во дворе корпус холодильника. Он еще хранил следы деталей, варварски извлеченных из него. Ни одной целой вещи.
— Как же так... Они же здесь жили. Если вы уж захватили, так живите по-человечески.
Сын не знает, как привезти сюда родителей. Он знает, что для них это зрелище будет последним.
Еще на Алтае, в Троицком, он увидел однажды свой дом и программе «Вести». Это был репортаж о взятии Бамута. Говорили так, словно взяли Берлин. Он узнал свой дом. Над ним водружали российский флаг.
— А до этого какой флаг был над моим домом? Какой? Почему я оказался враг?
Встреча с алтайским строителем впервые заронила во мне мысль, что именно Россия ускорила сепаратистские процессы и дала возможность оформиться идее — на этот раз навсегда покончить с Россией.
— Я не мыслил себя без России, но теперь... Пусть мир мои сосредоточится в моем доме, моем огороде. Но я буду знать, что внуку через пятьдесят лет не придется ходить по развалинам дома и испытывать стыд и страх перед своими родителями. Да, только отделиться... Обратитесь к нашей истории. Это не просто книжки и слова.
Он обвел рукой свою усадьбу, которая представляла кладбище всего, что было нажито, что составляло смысл не для одного поколения рода Мурдаловых.
Хозяин дома был на редкость внимателен ко мне. То ли он чувствовал мой позор и стыд, то ли еще что-то незнакомое мне руководило его поведением, но одно несомненно: окажись я в его ситуации, мне бы недостало ни терпения, ни мужества алтайского строителя, решившего свой спор с Россией, начатый еще его предками. Не в пользу великой страны.
Я много чего повидала в этих странных войнах на постсоветском пространстве, но посещение Бамута отняло у меня последние силенки, чего никогда не было раньше. Пришла на квартиру к Нине в середине дня и рухнула на кровать. Ровно сутки меня никто не трогал и ни о чем не спрашивал. Если кто-то приходил в дом, Нина тихо говорила: «Эльвира была сегодня в Бамуте».
Как же все они еще живы? Все те, кто своим ходом из Бамута возвращался в беженские вагончики и прочие времянки...
Вечером Нина с Денисом смотрели одну из серий фильма «Вьетнам, до востребования». Кто-то подрывался на мине. Летели бомбы на ветхие крыши. Ориентация матери и сына в фильме поразила меня. Утром Нина сказала:
— А это все про нас. Про нашу войну. Один к одному.
