ЧЕЧНЯ. ГОД 1997

  Вячеслава Яковлевича Измайлова я увидела на презентации книги Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва».
  Он сидел ко мне спиной. Увидев на погонах звездочки майора, я решила, что это Измайлов. Все майоры в мире были для меня Измайловыми — так страстно хотелось мне попасть в Чечню.
  — Возьмите меня с собой! — это я.
  — Ни за что! Поездка не подготовлена, много вопросов, — это он.
  С этой минуты я не спускала глаз с майора. Через полтора часа он поднимается, и я следую за ним. «Позвольте мне сопровождать вас», — произношу я. И вдруг ловлю себя на мысли, что это слова Треплева, обращенные к Нине Заречной из чеховской «Чайки». Рассмеяться я не успеваю, потому как следую за своей «чайкой» в редакцию.
  В течение двух часов майор ведет прием посетителей. Пришла женщина с зажатой в руке стотысячной купюрой. Просит не называть ее имени. Длинную речь произносит испанка, которую девочкой привезли в Россию. Надо же такому случиться — она ступила на российскую землю 14 июля. Именно в этот день спустя шестьдесят лет уезжает в Чечню Измайлов. Испанке это кажется знаком...
  Пришла чеченка Мариам, дочь которой в больнице. Девочке было шесть месяцев, когда вся семья сидела в подвале. Трое суток не было еды. Мать перетягивала ребенку живот, полагая, что так можно утолить голод. Вышли из подвала. Ребенок не принимает пищи. Сделали переливание крови. Занесли вирус. Выясняю, что подвал тот — у консервного завода. Это район Грозного, в котором я жила в 1995 году. На улице Обухова. В доме у Гурчиевой, бедной одинокой ингушки. «У Тамарочки?» — спрашивает Мариам. Конечно, у Тамарочки. Мазанка.
  Две малюсенькие комнатенки. Кухня с разоренным полом и гуляющими крысами. Мариам учит меня завязывать косынку по-чеченски...
  Раздается звонок. Это матери российских солдат из Чечни. У них кончились продукты. «Слава, вся надежда на вас». Потом я пойму, что это на самом деле так: Измайлов — единственная и последняя надежда солдатских матерей.
  К концу приема майор сказал: «Я вас беру». Мое имя уже занесено в полетный лист. Интересно, когда он успел решить и когда успел все сделать?..
  Я еду в Чечню! В третий раз! У меня негласная миссия: уговорить матерей вернуться домой.
  В Моздоке нас отговаривают ехать. Не то что отговаривают, а дают почувствовать порох в воздухе. Над нами кружит вертолет. Идут поиски банды, проникшей в Северную Осетию. Автобус с солдатами по тревоге выезжает к границе Ингушетии. Однако майор Измайлов ведет себя так, будто ничего не происходит. Ему надо провезти пятнадцать тонн груза до Грозного. До конкретных людей, которых он знает.
  Смотреть на тощих солдатиков, перегружающих продукты на границе с Ингушетией, невыносимо. Почти дети. Тонкие шеи. Руки — как плети. Майор оставляет солдатам коробки с едой. Не выходит из головы один солдатик из Моздока. Шея обвязана бинтами. Уже вторая операция на лимфатических узлах. Боится, что понадобится третья. Живет солдат в Сочи. Что чаще всего вспоминается? «Речка...» — «А море?» — «Море... Скучно... Речку надо...» Служить еще долго. Шея болит. Говорит, что болезни лимфатических узлов нет в перечне противопоказаний службе в армии. Сквозь бинты видны швы...
  Ехать в Чечню ночью не рискнули. Заночевали у Лечи Идигова, представителя Чечни в Ингушетии. Хава, жена Лечи, крутится с утра до ночи. В войну обострились все болезни. У младшей дочери Риты, яркой блондинки с голубыми глазами, резко затормозилось психическое развитие. Последствия войны теперь круглые сутки перед глазами родителей. Лечи снимает дом. От собственного осталась груда развалин в Орехове. Лечи особенно жалко книг. Их было много. Теперь они остались только на фотографиях.
  Совершаю свою первую ошибку: сажаю щенка Рекса на лавку.
  — Здесь сидят те, кто молится, — это хозяйка дома делает мне замечание.
  Мне нравится уклад жизни чеченцев: как воспитываются дети, какими хозяюшками становятся девочки уже в десять лет, как сын не смеет без позволения сесть за стол, где сидит отец. В женской половине дома нас семеро, включая четырнадцатилетнего сына Арсена. Спать ложатся на полу, вповалку. Мне дают место на кровати. Я сопротивляюсь. Хава показывает, что кровать держится на честном слове. Все ломано-переломано. Я подчиняюсь. «Что ты, Эльвира! В Слепцовске нас было человек пятьдесят в одном доме. Ноги затекали насмерть. Изменить положение было нельзя. Лежишь как в колодке. А здесь можно и разбросаться». Место Хавы — среди детей на полу. Какое же это счастье, когда можно уснуть не под гул самолетов!
  На границе с Чечней нас остановил крик: «Слава! Не выходи из машины». Сердитый крик принадлежал Асланбеку, одному из полевых командиров. Он первым заметил нас на границе. Отложил свои дела. Сел в машину и возглавил наш путь в Грозный в качестве охранника. При этом не забыл добыть нашему шоферу автомат с семью зарядами. С этой минуты я имею возможность свободно изучать то, что про себя назвала «феномен майора Измайлова».
  Впервые я услышала это имя в Чечне в октябре 1996 года, когда с двумя боевиками разъезжала по Грозному. Я знала только их имена — Лечи и Асланбек. Они были очень молоды. Совсем мальчики. Но уже имели боевой опыт. Добровольно взялись сопровождать меня по обгоревшей столице.
  Я увидела этих юношей в центре города, в так называемом междугородном переговорном пункте, приютившемся в чудовищных развалинах. Они пришли к своим друзьям, хозяевам пункта, у которых я коротала время. Шел разговор о том о сем, и наконец Асланбек сказал: «Я бы поставил майора Измайлова министром обороны».
  — За что же так высоко? — поинтересовалась я.
  — За отношение к солдатам, — услышала в ответ.
  И еще: майора Измайлова чаще всего благодарили за правду. Этнопсихологи говорят, что в языках кавказских народов закреплено  понятие, которое мы бы назвали «мерой», «правдой» и другими словами, приблизительно передающими то, что ощущается каждым кавказцем как «чутье на истину». Оно принимается даже в том случае, если неблагоприятно отражает твое собственное поведение. Мера есть мера.
  Их сорок с лишним. Мальчиков и девочек от трех до шестнадцати. У них одна мама — Хадижат. Рыжеволосая красавица.
  Сгружали еду все, от мала до велика. Босоногие. Едва прикрытые старой одежонкой. Их теперешняя мама — сама детдомовка. Как медсестра, работавшая в комендатуре, Хадижат столкнулась с первыми сиротами в самом конце войны. Тех, первых, было семеро. Она уже знала, что их не отпустит. Потом собрались и другие...
  — Что, Хадижат опять спит? — это майор Измайлов витийствует в обшарпанном подъезде, где три квартиры принадлежат семейному детскому дому. К майору льнут все.   Успевает схватить за руку прохожий — рыжий чеченец: «Вы майор Измайлов? Спасибо за правду».
  Среди взрослых обнаруживаю трех русских женщин. Они — сотрудницы детского дома. Хадижат — их крыша. Это тяжелая доля. Уже не раз Хадижат избивали за покровительство русским.
Мать всех детей стоит насмерть за русских женщин.
  Первое открытое горе, которое попадается на глаза, — Айха Гериханова. 1935 года рождения. Здесь ее внуки. Бека — девяти лет и Белка — десяти. Зять умер до войны. Сын погиб в бою. Дочь пошла отомстить за брата. Погибла. Айха потеряла память. Что-то вспоминает, а то, что не вспоминается, обращается в муку мученическую. Квартиры нет. Сквозь бессвязный поток слов прорывалось одно главное и ключевое: «мое помещение». Еще на грузино-абхазской войне я обнаружила, как слова обнажают свой истинный смысл, когда с них слетает  образность. Вот и Айха говорит о помещении... своего тела. «Мое помещение». Человеку негде поместиться.
  Знакомлюсь с русскими женщинами. Одна из них — Наташа Бундина. Светловолосая. Молодая. Родилась и выросла в Грозном. Родители в Волгоградской области. Делала попытку уехать из Чечни. Не получилось. Сейчас вот не может оставить детей:
  — Как я без них? А они — без меня?
  Я знаю, что Наташу били наши федеральные мальчики. Об этом вспоминать не любит. Не может. А было это так: нужна была  солярка разжечь костер, чтобы чай вскипятить. Послали к нашим. И — началось: «шлюха», «чеченская подстилка»... Били сильно. Не сопротивлялась. Но когда командир приказал Наташу раздеть, что-то внутри взбунтовалось. «Я лучше умру, чем ты меня разденешь». Откуда-то взялись слова, которых никогда не произносила в своей жизни. Ночью к ней домой пришли солдатики — извиняться. Это пьяный командир приказал бить русскую женщину.
  — Знаешь, сначала взяла обида. Смертельная. А лотом — ненависть. Сейчас с трудом отхожу от той историк, — это Наташа сейчас о  себе.
  Из Грозного не уедет.
  Все дети говорят с Наташей по-русски. С Хадижат — по-чеченски. Но и сама Хадижат часто переходит на русский. В семье есть русская девочка, изнасилованная нашими  солдатами.
  Мотив всех ее речей, обращенных к матери, один:
 — Мама, никогда не выдавай меня замуж.
  У многих этот семейный дом вызывает сомнения. Нет порядка, необходимого государственному заведению. Много чего нет.
  Но есть главное — есть к кому обратиться со словом «мама».
  — Пусть белый свет для меня померкнет, если я кого-нибудь из детей выделю. Они для меня одно целое. Вы можете определить, где мои дети?
  Нет, я так и не угадала, кто родные дети Хадижат.
  Галина Шамсутдинова — русская. Муж погиб вместе со своей матерью, свекровью Галины. Это было в январе 1995 года.
  Убило одной бомбой. Михаила называли ясновидящим. Это он сказал жене:
  — Ты похоронишь меня без гроба.
  — Ты что? С ума сошел? Я что, денег на гроб не найду?
  Не нашла. Было не до гроба.
  Им всем, пришедшим за водой к единственной колонке, казалось, что летчик видел их всех. Принесли воду. Михаил побежал в дом матери за ключами, а она, мать, шла ему навстречу.
  Летчик все-таки сбросил бомбу. Галину отнесло волной, а муж и его мать убиты осколками. Обоих Галина закопала в огороде. Михаил оказался прав.
  А еще она помнит, как свекровь в этот день ставила тесто.
  Хотела испечь любимые сыном пирожки.
  — Быть беде, — сказала, — тесто первый раз в жизни посолить забыла.
  Беда стряслась через несколько часов. Галина печалится о сыне. Нервный стал. Сидели в подвале. Женщины послали сына за мешком сахара. Кипяток подслащенный был основной едой. Вышел из подвала. Попался на глаза нашим солдатам. Поставили к стенке. Расстрелять решили. Дали последнюю сигарету закурить.
  — И ты взял? — это Галина.
  — Я хотел прожить еще пять минут, — сказал сын.
  А тут офицер откуда ни возьмись. Увидел сына — и вопрос:
  — Ты татарин?
  (Первый муж Галины — татарин.)
  — Да, — сказал сын. Ему было уже все равно.
  — Ребята, я забираю этого мальчишку с собой, — сказал офицер. Привел к себе. Поставил водку, тушенку, еще какую-то еду.
  И ну спрашивать: «Ты знаешь такую-то улицу? А такую?» Все про Казань спрашивал, поскольку сам оттуда. Сын сроду в Казани не был, но от страха поддакивал. Не знал, чем все кончится, Отпустили его и мешок с сахаром отдали. Офицер приказал тем же солдатикам, что собирались сына Галины расстрелять, нести мешок до подвала. Но сын понес сам. Вот с тех пор и проблемы. Случилось это 12 января 1995 года. А через день погибли муж со свекровью.
  Галина держит на руках годовалую девочку-сироту. Ее нашли месячной среди трупов. Взяли ребенка на руки и долго стояли у разрушенного дома: может, кто хватится ребенка.  Видимо, все погибли. Прехорошенькая девчушка, похожа на цыганку. В тот день ей нездоровилось. Галина рукой мерила температуру лобика.
  ...А мужа со свекровью она перехоронила. Теперь у Михаила есть фоб.
  Они, матери российских солдат, узнавали о пропаже своих детей в тот момент, когда из военкомата к ним приходили с обыском. Им приносили грозную бумагу: «Верните своего сына на добровольных началах». Так их сыновья попадали в разряд СОЧ (самовольно оставившие часть). С этого дня родители сами добровольно, на свой страх и риск принимались за поиски своих сыновей. В части им говорили так: «А вы их найдите и приведите к нам!» Когда пытались выпросить деньги на работе, им говорили: «Вот возьмите в части справку, что сын пропал, тогда...» Если сын находился, он тут же должен был написать заявление об амнистии. Мать тоже должна написать заявление с просьбой амнистировать сына.
  Интересно, а Грачев писал заявление об амнистии? Пусть не обижаются на меня те, кто по долгу службы разыскивает наших солдат. Я вполне допускаю, что они работают. Но есть счет материнского сердца. Это счет и на время, и на пространство, на грех и прощение.
  По этому счету многое в нашей жизни непонятно: почему отдыхает президент, если дети маются в плену, почему в отпуске депутаты, если до сих пор не решены вопросы обмена? Как быть с теми солдатами, которые не принимали участия в боевых действиях, но попали в плен? Они захвачены на станциях, в поездах и просто на дорогах. Не сумели определить, что пересекли границу Чечни. Таких в пятнадцатом городке около двадцати человек. Другие спрятаны в чеченских семьях, ждущих выкупа.
  ...Чего я только не слышала о матерях российских солдат: что они психически сдвинуты, что вся их акция — это организованная провокация, бросающая тень на наше правительство и президента (даже историческая аналогия проводилась: поход детей к гробу Господню), и даже — прости меня, Господи! — что женщины устроили себе южный курорт, освободив себя от домашних обязанностей.
  Так вот свидетельствую: они в полном рассудке и никогда не покинут Чечню, пока не найдут своих сыновей, живых или мертвых.
  Как только попадаешь в Чечню, начинает работать фактор пространства. Оно тоже, это пространство, одно и для сына (погибшего или живого), и для матери. Мать дышит одним воздухом со своим ребенком — и в этом весь смысл!
  Любой шаг, сделанный в Чечне, воспринимается матерью как  путь к спасению сына, даже если этот шаг опасен для жизни и ведет в никуда. Это все-таки действие, а не томительное ожидание.
  Лилия Богатова — моя землячка, из села Мамоново Новосибирской области. Домой без сына не уедет. Он у нее один. Мужа нет. И таких много. Переписав адреса женщин, я поняла, что государство безостановочно лупит по социально уязвимым.
  — Что же мне — поехать в свой дом и удавиться? — это вопрос ко мне.
  Группа матерей и отцов (последних в мою первую поездку было шестеро) — в постоянном движении. Приезжают, уезжают. Но есть и старожилы, как Татьяна Ильючик. Разыскивает сына, пропавшего без вести в ночь на 1 января 1995 года. «Пропал в эту безумную ночь» — так она писала в письме, которое я увезла в «Комсомольскую правду».
Условно все живущие на Вольной, 121, делятся на три группы, Деление определяется судьбами детей. Есть аргунская группа: сыновья захвачены в Аргуне. Матери видели своих детей через день. Разговаривать не разрешалось. Просто стояли и смотрели на свое дитя. Приносили еду. Кого ею кормили — неизвестно. Дети менялись резко. Гасли звезды. Ощущение одно: их предали. Потом свидания прекратились — детей перевезли в другое место. Документы для обмена были собраны. Не хватало подписи генерального прокурора. Все подписи запаздывают. Кажется, сейчас с аргунской группой все в порядке. Преступников Джабраиловых амнистировали, и наши мальчики вернутся домой.
  Вторую группу составляют родители детей, которые не принимали участия в боевых действиях. Они отличаются особым нетерпением: как же так? Войны нет, а ребенок в плену. Почему его никто не вызволяет? Они еще не успели уяснить, что государству наплевать на их детей.
  «Мама, я прочитал твою записку. Быстрей заплатите выкуп и освободите нас. Мама, сделайте это без всякой глупости, а то нас не будет в живых».
  «Отец, я прочитал вашу записку. Я очень рад, что вы приехали. Постарайтесь поскорее заплатить выкуп, а то нас не станет в живых».
  Эти записки получили от своих детей Ирина Пустовалова и — Дорог каждый день. Нашим детям не становится лучше, — это Ирина, рассматривающая слепой снимок двух солдатиков, прикованных к огромному булыжнику. Один из них ее сын.
  И, наконец, третью группу составляют матери, бродящие по Чечне третий год. Это самая трагическая часть родительского лагеря...
  Светлана Беликова ищет сына с января 1995 года. Учительница. Муж — кадровый военный. Вынужденные переселенцы из Туркмении. Прошла все подвалы военной Чечни.  Ходила с фотографией по всем фронтам. Нашла боевиков. Показала карточку. Сказали, что видели такого...
  Потом боевики взорвались:
  — Ты зачем сына послала воевать?
  Светлана;
  — Ну убейте меня, если я виновата. Что же стоите?
  — Ладно, мать, прости нас, — сказали боевики.
  Светлана поняла, что только с боевиками может попасть за линию фронта. Сначала не брали. Потом согласились. Но поставили условие: поесть в столовой.
  — Господи! Ем, давлюсь слезами и все смотрю, не уехали бы они. Выхожу из столовой, а они все на одно лицо. Где же они, мои-то боевики? Где?..
  Нашла. И — пошла по фронтам. Самашки... Шали... Новые Атаги... Ведено... Наши бомбили. Укрывалась с боевиками. В Самашках подошел боевик Султан. Взглянул на    фотографию. Сказал: «О, я этого парня знаю». Подошел Хусейн, сказал, что сын Светы жив. Пленный российский солдатик прямо так и сказал: «Олежка жив. Ранен не в плечо, а в предплечье».
  Олег женат. Успел с женой пожить четыре дня. Свадебные карточки сына Светлана держит при себе.
  — Вот скажите мне, почему за восемнадцать лет никто ни разу не спросил меня, как я растила своего сына. Хватало ли хлеба, молока? Сын принадлежал мне. Почему же после восемнадцати его судьбой распоряжаются все? Не мать, не он сам, а кто-то другой. Судьбой детей должна распоряжаться только мать. Хорошо помнит российских солдатиков на Северном: лапша на донышке. Знает, сама видела, как забывали про солдат, дежуривших на блокпостах, как они ели плесневелый хлеб. Нет, второго сына Светлана в армию не пустит. Решила твердо. Ни за что!
  Пребывание родителей в Грозном может быть нарушено только чрезвычайным обстоятельством — такие болезни, как микроинфаркт или гипертония, в расчет не берутся. Пока Валентина Кругоярова из Оренбургской области искала в Чечне своего сына Костю, дома завели уголовное дело на другого сына, уклоняющегося от армии. Валя, подруга моя, бросает поиски, мчится домой вызволять из беды другого сыночка. Смилостивились: отложили уголовное дело на время поисков старшего сына в Чечне.
  Есть еще два сына — Анатолий и Василий. Последний только пошел в школу, в «нулевку». Неужто всех сыновей отберут у матери?
  За сыном, который пропал, числится СОЧ.
  — Пробыть восемь месяцев в Чечне и заслужить СОЧ — это как? — спрашивает меня Валя.
  Не знаю — как...
  Матери стали профессиональными сыщиками. По крупицам, мелким деталям они воспроизводят ситуацию боя, в котором погиб или без вести пропал сын. Проходят сложнейшими маршрутами по всей Чечне. Взбираются на любую гору. Преодолевают все препятствия.
  Людмила Стукова, потерявшая сына в январе 1995 года, знает все доподлинно: как часть, в которой был сын, подставили. Как бежали солдаты, как ранили сына на вокзале. Нашла русского врача, сидевшего с двухлетней девочкой в подвале. Он был свидетелем ада, поглотившего сына Людмилы. Мать знает, по каким улицам они шли. До товарного двора дойти не удалось. Раздался крик командира: «Бегите куда хотите». Ночью бежали. Есть свидетели, видевшие сына раненым в кассовом зале вокзала.
  — Леша сидел. У него на лице была гримаса боли. Ведь гримаса бывает у живых? Я думаю, он не был убит.
  Я киваю головой в знак согласия. Потом Людмила ездила по другим свидетелям. Говорили разное. Один будто бы слышал, как Леша сказал: «Документы не трогай». Пить просил. Потом потерял сознание. У него была не рана, а дырища. Больше Лешу не видел никто. Она повторяет в конце:
  — Он хотел пить.
  Последнее желание сына?
  Люда вспоминает российских солдатиков. Помнит одного в Ханкале в феврале 1996 года. В большущих валенках. Ну чистый Филиппок и только. Маленький росточком, совсем ребенок. Он сказал, что матери у него нет. Воспитывала бабушка. Хотел письмо написать, но ни бумаги, ни конвертов в помине не было. «А сейчас где он?» — «Не знаю».
  Еще вспоминает одного — безродного. Видела его в одной чеченской семье. Что-то у него было с головой не в порядке. Домой не рвался. Странный такой, но очень красивый мальчик. Потом до Люды дошел слух, что этот солдатик зарубил топором чеченца. Ну его и убили.
  Все хотела понять, как строится работа родительского сердца. Когда услышала, что группа собирается к четырем часам на встречу с боевиком в школу номер 46, остановить меня уже было невозможно. Я забыла обо всем: о приказе не покидать двор, об опасности, угрожающей всем, о слете боевиков и о многом другом, о чем должен помнить каждый, кто попадает в Чечню.
  Нас было шесть человек — пять женщин и один мужчина. Григорьев Григорий Яковлевич из Хакасии. Мне придумали роль. Я — сестра Полины Захаровой из Барнаула. Ищу своего племянника Пашу. Полина уже схоронила одного солдатика и уверена, что он чужой. Не ее сын. Знает по приметам, известным ей одной. С мужем фактически развелась. Он уверен, что схоронил сына. Смирился. Все точно! Никаких эксгумаций! Полина ищет следы Павла. Находит. Снова теряет. Какая-то медсестра по имени Даша, увидев Пашу на снимке, сказала: «Я такого лечила». Кто-то видел Павла раненым, но сказал, что тот Павел не из Барнаула, а из Иркутской области. Полина вскрикнула:
  — Эльвира! Ты понимаешь, это он, мой сын! Ведь раньше, до Барнаула, мы жили в Иркутской области. Все сходится!
  Проходим рынок. Площадь. Весь город в боевиках. То ли слет какой-то, то ли рядом чей-то штаб. Обшариваем школу. Здесь я была в девяносто пятом году. Здесь чеченские дети писали первые сочинения о войне. Они писали моим ученикам в Сибирь. С большим удивлением обнаружили, что существует кто-то на свете, кому небезразлична их судьба. Горе, переживаемое в одиночестве, обладает способностью удваиваться. Они очень быстро взяли в руки ручки и написали на отдельных листочках свои первые слова о войне. Они еще не знали, что испытания впереди, что война возобновится дважды с новой силой.
  А тогда, в сентябре 1995 года, казалось, забрезжила маленькая надежда, и детская рука выводила слова: «Не дай бог ни одному народу испытать то, что выпало на нашу долю».
  Школа 46, слава Богу, цела. Встреча с боевиком Али, оказалось, назначена в школе номер 30 — рядом. Пришли в тридцатую. На первом этаже, похоже, сходка фундаменталистов. Очень молодые люди. Внутренняя сосредоточенность. Они — как натянутая струна. Кажется, женщины на сбор не допускаются. Я вошла и упорно спрашиваю боевика Али. На меня смотрят как на заблудшую овцу. Терпят. Наконец выясняется, что Али болен. Гриша из Абакана настроен решительно. Просит адрес Али,хочет  попасть домой к боевику. Я отговариваю Гришу.
  — Да нет, мне быстрее надо. Быстрее! Вдруг его найду! Сегодня пятнадцатое, а двадцатого у моего сына день рождения!
Мы с Полиной Захаровой выходим на двух чеченских посредников. Молодые ребята. Внимательно всматриваются в фотографии, которые передают им матери. На ксерокопированных снимках все солдаты одинаковы.
  — Ну и что я узнаю по этой копии? Кто его узнает? В каком селе?
  — Но вот у меня фотография. Она единственная. Больше ничего нет.
  Мать протягивает оригинал и задерживает в своих руках. Это все, что у нее осталось от сына.
  — Я же верну тебе. Сама подумай, зачем она мне? — спрашивает Аслан и тут же бросает взгляд на меня. Взгляд быстрый и точный: — А вы кто?
  Я что-то плету про племянника Павлушу, но Аслан уже все знает про меня и дивится моему недоверию. Смысл восточных бесед мною уже мало-мало освоен. Вот и сейчас мы с Асланом «поговорили». Жалею, что не сказала правду.
  Многие явления на чеченской войне принято объяснять стокгольмским синдромом. Это когда жертва принимает методы и мотивы преступника. Возможно, этот синдром и имел место. Но история пребывания родителей российских солдат в Чечне говорит о другом феномене, вскрывающем глубинные сущностные силы материнства и отцовства.                       I
  Смена доминанты — так бы я определила то явление, с которым столкнулась.
  Устремленная только к одному — найти своего сыночка, — мать попадает в чужой мир, в мир другого языка, другой культуры, других обычаев. Говоря языком пропаганды, она попадает во вражеский стан. Движимая только своей любовью и страстью, она тем не менее должна разделить горе другого народа, которое оказывается таким же, как ее собственное. Другого пути войти со своей бедой для нее нет. Человек другой нации включается в твои поиски часто по случайным обстоятельствам, и ты начинаешь видеть и понимать то, во что вникать совершенно не собирался. Ты обязан понять логику другого, его печали, иначе ты ничего не узнаешь о последнем пути своего сына. Зрение
обретает объем.
  — Как ты думаешь, Эльвира, легко ли мне, русской матери, идти по Бамуту, от которого не осталось ни одного дома? Вот сидит чеченка у разбитого корыта, а я к ней с карточкой своего сыночка: не видала ли ты, мать, моего ребенка? Не был ли здесь? А может, и был... Чеченка потеряла свой дом, весь скот. Потеряла сына. А я к ней со своей бедой... Как спрашивать мне ее, скажи?
  Это ведущий трагический мотив российских матерей.
  Все матери и отцы, живущие по году, два и более в Чечне, настоящие этнопсихологи. Они расскажут вам все о чеченском народе.
Например, почему чеченец привстает, когда машина въезжает на мост? Одни считают, что так облегчается дорога в рай. Другие полагают, что едущие облегчают участь моста...
   Как надо вести себя, если едешь в автобусе, а у тебя нет денег?
   Виктор Мителев из Абакана:
  — Ты, когда будешь выходить, обязательно скажи водителю, что у тебя нет денег. Он даже улыбнется в ответ. Но они не любят, когда выходишь, не объяснившись. Получается — как оскорбление ему наносишь. Обязательно скажи, не бойся.
  Они расскажут, что чеченская мать точно так же ждет своего ребенка, как и русская. Хорошо бы начать обмен с чеченцев.
  Отдайте их детей! (Это требование Вали Крутояровой.)
  Они расскажут о гостеприимстве горцев. Виктор Мителев:
  — Мне не позволили лечь на пол. А кровать была одна. Тогда хозяин положил по подушке в каждый конец кровати и предложил мне самому выбрать место. Не знаю, обидел я его или нет. Может, это оттого, что у нас веры разные?
  Они расскажут, как жили неделями в чеченских семьях, разделяя с хозяевами все тяготы их жизни.
Люда:
  —...Познакомилась с русской учительницей. Она меня вывела на чеченцев. До этого пять раз в Ростов ездила. Спасибо Щербакову (заведующий ростовской патолого-анатомической лабораторией. — Э. Г.), дай Бог ему здоровья.
  Пять часов на меня потратили. А потом начались хождения по Чечне. По рынкам ходила. Знакомилась с ингушами, чеченцами. Потом попала к боевикам. Однажды ночью спускалась с гор в сопровождении трех боевиков. Знаешь, когда я испугалась? Когда утром увидела, на какую гору взобралась. Дух захватило. Двенадцать дней пробыла в чеченском доме. Картошку с ними сажала. До сих пор спина болит. Там река Аргун протекает. Красивые места. Ходила к родственникам хозяев-чеченцев. Угощали чем могли. Помню, как в грозу спускалась с гор. Сплошная темень, кругом обрывы, а у меня в руках палка... Мне помогали все, кто попадался. У меня так много теперь знакомых в Чечне!
  Полина Захарова:
— Сына надо было искать в горах. А как попасть? Чеченка мне повязала платок по-своему, и боевики провели в горы. Выдавали меня за ее сестру. А она и была мне как сестра.
  С гордостью рассказывают, как чеченцы убирают свой город.
  Валя Крутоярова:
— Подумай, Эльвира, кругом развалины, а они мусор соберут и все метут, метут... С раннего утра. И все бесплатно.
  Мария Кубата:
  — Если проезжаем кладбище, автобус останавливается. Все молятся. Это для них свято. Они знают, что для чеченца гость только три дня гость, а дальше — родственник.
  Горе не ожесточило матерей и отцов. Душевное зрение на чужую боль стало острее.
  Люда Струкова:
  — В Пятнадцатом городке сидит мужчина. Разговаривать-то не дают. Но он шепнул свой телефон: 33-26-3... Деревня Бутереновка, что ли. Трудно было разобрать. Но Воронежская область — это точно. Жену Надей зовут. Ты позвони. Скажи, что он здесь. Родные про него ничего не знают. А мы жену в городок сводим!
  Я дозвонилась. Деревня оказалась Бутырлиновкой. Жена Надя приехать не может, сидит с грудным ребенком. Ничего о муже не знает. Андрей Владимирович Емельянов.   Гражданский человек. Ехал в Краснодар к отцу. Последние слова Нади не разобрать. Плачет.
  Они ходят в Пятнадцатый городок, где содержатся пленные.
  Подходят к казарме. Смотрят на детей. Приносят еду.
  — Не наши дети, но все равно родные, — это Гриша из Абакана мне объясняет, зачем ходит.
  Сегодня видели очередного Филиппка, коими, как я поняла, укреплена наша могучая армия. Шейка тоненькая. Взгляд пугливый. Совсем ребенок. В ботинках на босу ногу. Хромает, ногу подволакивает.
Через день Филиппка — Сергея Худякова — освободит из плена майор Измайлов. Он приведет его в дом к матерям.
  — Эту сцену не описать, — говорит майор. — Как они его мыли, одевали, кормили, обласкивали! Сын — и все тут.
  Особый предмет родительской заботы — сироты. Если есть возможность заодно со своим сыном прихватить из плена сирогу — прихватят непременно. Если отдадут...
  Шестого августа чеченцы отмечали годовщину начала операции «Джохар». Шли фильмы о войне. Боевики стреляют. Мать:
  — Вот так же, наверное, в моего попали...
  Фильм смотрели молча, реплики бросали тихо:
  — Смотри-смотри, какие они здоровенные все, боевики-то, а наши...
— Господи! Детей-то за что? Что их матери пережили! Смотри, ребенок мертвый... А у этих-то, деток, страх Божий в глазах.
  Что деется, что деется...
  — Смотри, это ведь дома горят. Интересно, на каком направлении? Будто Ведено... Я была там...
  — И кому это надо все было!
  — Надо было всем бастовать. Посадили бы в тюрьму — сейчас бы вышли.
  — С чеченскими матерями пойдем на Москву. Ты, Эльвира, передай им: пусть подметут уголок на Красной площади для нас. Палатку поставим.
  — ...поставишь! Бульдозером снесут и тебя, и палатку, да дубинкой по голове получишь в самый раз.
  — Девочки, я вот все думаю: почему генерала ни разу не украдут, а все наших детей?
  Смотрят все программы. Идут новости.
  — А про нас и наших детей опять ничего...
  Это точно — ни-че-го!
  Через сутки спокойно выносишь и такое:
  — Да, да... Увезла в кулечке косточки сына...
  — Дай Бог ей, если это кости ее сына...
  — Могилу раскрыли, а там они без голов...
  — Мы с Олей Миловановой перебрали в Ростове столько трупов. Все вагоны были наши...
  — Роза Халишкова с сердцем в Ростов попала. Давление зашкаливало. А вот мое как на месте не стоит, будто болтается. Это
что?
  — ...Он еще жив был. А они написали, что скончался. Ответственность списать надо было...
  Петра Олимпиева из Пскова я не застала во второй приезд.
  Ищет труп сына. Семейное положение — типичное для тех, кто потерял своих детей: Петра сократили на работе, жену — тоже. Есть еще сын. Пошел во второй класс. Как хочешь, так и живи. Петр увозит останки солдат в надежде найти свои. Останки сына.
  Однажды случилось и такое. Спасибо один полковник авиации помог. Дело было в Моздоке.
  — А ты поищи за ангаром трупы. Тут на днях хоронили, может, что и осталось.
  Осталось. За ангаром Петр нашел останки двух солдат. Без голов. Поехал в Ростов. Как вез останки? Говорит: просто. Попросил в части простыню. Потом полиэтилен. Такой мешок получился. В самолет не взяли. Пришлось в Ростов поездом ехать.
  Так с косточками и ехал.
  Сына Олимпиева зовут Андрей. Олимпиев-старший уже два года в Чечне.
  Ему один «пинжак» сказал: «Искать, кроме вас, никто не будет». Петр это понял сразу. Ищет сам. Приедет в сентябре-октябре снова. Чеченцы обещали: как соберут бахчевые, постараются череп сына найти. А без черепа ничего путного не выходит с выяснением, сын это или не сын.
А еще ходит среди родителей слух, будто из Сибири в Чечню лес пришел. А в нем записка: «Нас много в Сибири. Мы валим лес». И подпись: «Чеченцы».
  Родительское сердце подхватило этот слух: вот бы этих чеченцев обменять...
  Гриша Григорьев:
  —...А если у вас чеченцев нет, то так и скажите. Тогда надо другие меры. Послабления какие-нибудь чеченцам делать, чтобы они гужом волокли наших детей, живых или мертвых.
  Приехал Любимов из «Взгляда». Его ждали. Готовили праздничный обед. Включенные камеры и микрофоны изменили материнские лица и речи. Начались заявления, так не похожие на подлинные страдания.
  А рядом со мной медсестра Раиса Кузьминична Мусина из Воронежской области. Плачет:
— Дома увидят «Взгляд» и скажут: опять мама ничего не сказала про Сашу.
  Саше 29 лет. Лейтенант медицинской службы. Поехал за ранеными. Пропал. Генерал потом говорил матери: «Мы ведь не знали, что каждые пятьсот метров у них засада».
  Раечка размышляет:
  — Что ты за генерал, если этого не знаешь и ничего рассчитать не умеешь! Ведь сына послал. За что же ты генералом стал?
  Сын рос болезненным. Он был поздним ребенком. Мать все думала: а вдруг он один останется — да больной? Пусть уж лучше врачом будет. Себя вылечит. Врачом стал. В Чечню послали.
  — Господи! Лучше бы он пастухом был!
  Она стелила мне постель. Мы легли позже всех. Ночью она ю и дело вставала. Не спится. И все плачет. У мужа больные почки. Да и с работы ее, наверное, уволили. Кто будет ждать...
  А еще печалит ее собственное немногословие:
  — Жизнь прожила, а ни с людьми, ни с Богом говорить не научилась. Что ни скажут, я все только «да», «нет»... Что так узнаешь? Есть слух, что сын жив. Может, у Хоттаба работает в больнице. А как узнать?..
  Так мы и просидели на топчане, пока родители беседовали с Любимовым. Она плакала, а я утирала ей слезы. Один раз она спросила как-то очень незлобиво: «Кто за все ответит?» После долгой, мучительной паузы сказала: «Мы отвечаем за все».
  Более прекрасного человека я на свете не видывала.
  Дай Бог тебе силы, Раечка! Дай Бог!
  Дома брошены на мужей, если они есть. Или на соседей, если в доме нет хозяина. Таких большинство.
  Мария Васильевна Кубата в Чечне год. Дом — на соседке.
  Денег нет. Здесь, в Чечне, есть время подумать о многом, в том числе и о том, почему не сумела «преодолеть барьеры, которых нагородила воспитанием». Это ее слова.
  А было так. Маша увидела своего сына 18 июля 1996 года. Сердце сжалось. Предчувствовала беду. Захотела увезти домой.
  — Мам, а как я ребятам в глаза буду смотреть? — это сын.
  И вправду! Что же другие-то подумают... Вот они, барьеры наши.
  Вертолет в тот день в Моздок не полетел.
— Мама, не уезжай. Побудь со мной еще одну ночь.
  Это последние слова сына. Все!
  Его называют здесь кузнечиком. Так похож он на одного из героев фильма Леонида Быкова. Судьба та же.
  По вечерам из головы красавицы Маши вырываются волоски — один, другой, третий. Матери гадают на детей. Берешь роскошный Машин волос, продеваешь через кольцо и застываешь в ожидании над фотографией сына. Если кольцо стоит неподвижно, сын мертвый. Если движется — живой.
  Иногда что-то сбивается в гадании, и тогда охранник матерей боевик Аюб дает свою фотографию:
  — Проверь на мне, я ведь еще живой!
  Говорят, что охранники матерей — из отряда Салмана Радуева. Деньги им присылает Адам Имадаев, живущий во Владивостоке. Это он, Адам, в канун Нового, 1997 года перевез замерзших и голодных матерей и отцов из Ханкалы. В общежитии, где жили родители, уже были отключены свет, вода и тепло. Генералам матери всегда мешали.
  Это им, генералам, принадлежат перлы: «Пленные — отработанный материал», «Меня не испугаете, я всю Чечню прошел», «Новых нарожаете», «Вы же матери убийц»...
  Это — матерям об их детях.
К  аждый перл имеет авторство. Родители помнят время и место произнесения каждым генералом его афоризма. Называть фамилии не хочу. Противно.
30 декабря 1996 года чеченец Адам нанял за свои деньги несколько грузовиков и перевез родителей российских солдат со всем их скарбом. Он отдал им свою родовую усадьбу. Она была разграблена. Но к приезду солдатских родителей быт отладили. Два дома со всеми удобствами, мыслимыми в Чечне. Не берет ни копейки. За свет, газ платит сам.    Отдал и мешки с мукой. «Живите, сколько хотите. Будет мир — приезжайте, когда хотите. Как домой». Валя Крутоярова убеждала меня, что дом сдан на десять лет.
  Матери кормят охранников, как своих.
  Женщины располагаются в двух домах. Кровати двухъярусные, как в казарме. Между домами перекрытие. Под навесом — топчаны. Это прибежище мужчин. За порядок отвечают сами. Я вышла ночью из спальни. У входа бодрствовал с автоматом боевик. Другие вповалку лежали в соседней комнате. Спят чутко, как на войне. Стоило мне взяться за ручку двери — проснулись все.
  Овчарка Найда, любимица всех, на русских не лает. Такой у нее условный рефлекс. Меня, новенькую, обнюхала и ушла, завиляв хвостом.
  Военных облаивает всех, независимо от национальности.
  Майора Измайлова укусила за ногу.
  На ночь массивные железные ворота закрываются наглухо. Поначалу охранники держали наготове автоматы. Сейчас охрана слабее. Иногда перед самым сном, когда во двор спускается темень, женщины спрашивают друг друга с тревогой: «Все охранники на месте?»
  На сердце у них спокойно, когда Аюб, отложив автомат, играет в нарды. Сегодня, седьмого августа 1997 года, он играет с зятем Анны Ивановны Соловьевой. Ей семьдесят лет.   Она лесовод. Ищет любимого внука Алешеньку. Прекрасная речь и точное мышление. Ей на смену приехал отец внука.
  ...Обнаруживаю аппарат для измерения давления. Начинаю измерять всем. У всех высокое. Запредельное. Все больны.
  — Аюбу, Аюбу смерьте... Что-то он вчера прислонился к косяку и взялся за сердце, — это Анна Ивановна.
  Аппарат зашкаливает. Но Аюб остается нас охранять. Матери знают, что квартира Аюба разгромлена, что жена с двумя малыми детками ютилась семь дней в подвале. Аюб не мог прорваться к подвалу. Он и по сей день дрожит от мысли, что дети могли погибнуть.
  На днях отмечали день рождения Люды Стуковой.
  — Это правда, что ты танцевал? — спрашиваю я.
  — Да. Танцевал. Жестоко.
  Это означает, что Аюбу было хорошо.
  Когда смотрю, как Аюб охраняет родителей, как матери кормят охранников, что-то в моем мозгу сдвигается, и я напрочь теряю ориентацию. Где правда? В чем она? В чем смысл происшедшей бойни и всего того, что случилось со всеми нами, а главное — с нашими детьми? Какова логика движения сейчас, сию минуту, когда мы все — единое целое: Аюб, матери, отцы, два родовых дома со всеми душами, живущими в них, собака Найда со щенятами, лунная ночь и чьи-то тихие шаги по ту сторону железного забора?
  Где мы? Кто мы?
  Недавно в доме на Вольной появился наш представитель. Он зачитал бумагу, из которой следует, что российская сторона не несет ответственности за безопасность российских матерей и отцов.
  На этой бумаге стояла и подпись Махашева.
  Сейчас мы ведем себя так, словно там, в Чечне, не осталось русских. Ни живых, ни мертвых. Словно там остались только враги.
  А что, если однажды Аюб со товарищи покинет дом на Вольной, 121? А что, если..?