ДАВЫДЕНКО
Наконец я побывала в Давыденко. Об этом селе много раз говорили жители Самашек. Сюда их отгоняли перед штурмом. Они не хотели идти, потому что трудно уйти из дома, когда начинается беда. Дом кажется местом спасения. Это еще одна иллюзия всех, кто погиб в своем доме.
Моя подруга Серижа Умарова — мать замечательных учительниц русского языка и литературы — рассказывала, как они из Давыденко следили за разгромом своего села. Им казалось, что на этот — третий — раз вся военная техника мира была стянута к их селу, такой мощи были удары. «Все ходило ходуном... Они оказались правы, федеральные солдатики, — говорит Серижа, — когда выгоняли нас из села. Даже в Слепцовске было слышно, как бомбили Самашки».
А еще она вспоминает слова отца: «Христиане, православные — это люди, которых надо любить». Вспоминает, как маленькая дочь Седа остолбенела, увидев красный шар. После бомбежки самолеты выпускали красные шары. Ребенок подумал, что это бомба.
Они бомбили, не думая, что здесь малик ду. «Малик ду» переводится с чеченского как ангел есть. Ангелом называют ребенка до совершеннолетия. Серижа добавляет: «Эльвира, это не имеет значения, чеченский ребенок или русский». Просто малик ду. Просто ангел есть!
«Остохприла! Боже мой!» — все приговаривает Серижа, не в силах определить, чем обернется в ее детях то, что она назвала адским бешенством: третий штурм Самашек.
Случай, который привел меня в Давыденко, особый: мы с майором Измайловым должны увидеть двух пограничников, которые не возвращаются домой. Оба приняли мусульманство. Один работает в Грозном. Другой учится в медресе. Как лучший ученик он скоро будет отправлен продолжать образование в Саудовскую Аравию.
Нам быстро указали дом, в котором живет один из пограничников. Вышел хозяин. Чеченец, рабочий человек. Шофер. «Нет, здесь русского никто не неволит. Если хочет, пусть уезжает. Но он не едет. К нему мать несколько раз приезжала. Да вот она и сейчас здесь».
Вышла моложавая красивая женщина. На все вопросы отвечала: «Не поедет!», «Не хочет», «В нашей деревне пьют, а здесь — нет», «А чем мусульманство не религия?», «Главное — живой».
Что-то мешало мне принять ее слова. Странно обязательные. «Галя, пойдем за дом по женским делам», — сказала я при мужчинах, и мы отправились за угол. Лихорадочно размышляю над вопросом, которым хочу сбить Галину интонацию.
Мне не понадобились ни мои размышления, ни вопросы, которых я так и не придумала. Галя заплакала. Навзрыд. Она уверена, что сын хочет домой, но боится. Сколько бы я ни говорила, что майор Измайлов сам увезет ее сына и что он это сделает только тогда, когда ему будут даны полные гарантии безопасности, Галя знала, что не сможет победить страх сына; «Они убьют его или при передаче, или потом... У них есть много способов убить или посадить... Сын это знает... Он молчит, но я чувствую... Эльвира, ты бы осталась. Поговорила с ним. Часов в пять он приедет с работы из Грозного». Я не осталась. Не могла. И никогда не узнаю тайну двух русских пограничников, принявших ислам. С этого дня начнется мое горькое знание одной страшной истины, о существовании которой я даже не подозревала. То, с чем я столкнулась, принадлежало другой эпохе. Так мне казалось. Но та, другая, эпоха по-прежнему живет и перемалывает судьбы людей так, словно в нашей жизни ничего не переменилось. Не представляла, каким тотальным может быть страх единичного человека перед системой и властью.
Синдром избегания властей — так бы я определила болезнь беглецов. А если шире — синдром бегства.
