БЕГЛЕЦЫ

  Майор Вячеслав Яковлевич Измайлов освободил из плена Сергея Худякова, которому 14 марта 1997 года исполнилось восемнадцать лет. Мы по наивности решили, что больной военнопленный может ехать домой. Власти рассуждали иначе. Надо пройти казармы сборного пункта, где тебе дадут рваную форму. Потом госпиталь, если в нем есть нужда, и опять казарму — в ожидании дальнейшей судьбы. Есть случаи, когда срок службы у солдата уже закончился, а он все еще содержится в казармах — бумаги на него не пришли. Сама видела таких солдатиков.
  Бог судил нам с Сережей целых двое суток, когда мы жили в ожидании отъезда домой. В самый первый день пребывания в Москве мы пошли на Красную площадь. «Ты иди к Мавзолею, а я куплю мороженое», — это я. Но он шел так, чтобы все время видеть меня. До Мавзолея не дошел.
  — Если в экскурсионной машине не хватит мест, ты поезжай один, а я тебя здесь подожду.
  — Нет, — сказал Сережа, — я один не поеду.
  Он волочил больную ногу в огромной тяжелой бахиле — эти бахилы ему дали боевики. Взгляд был безучастен. Невзирая на все просьбы экскурсовода «посмотрите налево, посмотрите направо», Сережа смотрел только прямо. На Поклонной горе он впервые произнес: «Это бы сфотографировать...» Что-то похожее на радость промелькнуло в лице и тотчас исчезло.
  Зоопарк не произвел на него большого впечатления. Увидев гепардов, с тихой радостью сказал: «Кошки... кошки спят!» Не впечатлила рысь. У них в тайге водится рысь крупнее и окрасом лучше. Изумился, войдя в «Ночной мир», где собраны летучие мыши, крысы и все те обитатели, которых в любой деревне навалом. За что им такая почесть — сидеть за стеклом и быть освещенными — так и не понял. «О чем ты говорил с чеченскими охранниками?» — спросила я. «О чем с вами, о том и с ними. Обо всем, что люди говорят».   — «Как кормили?» — «Получше, чем в части». И опять — молчание.
  Пожалуй, только жираф пронзил нас своей неземной красотой и безразличием к нашему любопытству. Он несколько раз прошел мимо нас, видя и ведая то, что соответствует его росту. Мы покинули зоопарк, дивясь радости и виду многочисленной толпы.
  Только на второй день через краткие отдельные реплики я поняла, как созрела у него и его друга Миши Бурылина идея — бежать из части.
  Они пробыли в ней семь дней. В течение шести дней их били. Жестоко. Каждый день. «Почему не сопротивлялись?» — «А тогда поднимают в казарме ночью, и начинается "темная"».
  Они уже знали, что после присяги будут бить сильнее. И по лицу. Сейчас, до присяги, по лицу не били.
  Однажды соседу по казарме сделалось плохо. Солдата-новобранца после избиения трясом трясло. Это случилось ночью. На следующий день их вызвал командир и сказал, что он был в Чечне, что контужен и что если кто будет ходить в санчасть, то он будет лечить его сам...
  «Как сумел так быстро сговориться с Мишей? Ты ведь его не знал до армии?» — «Просто. Там об этом думают все». О бегстве.
  Жалеет своего друга Мишу. Тот остался в плену. У Миши была записная книжка, в нее он заносил все: куда и какими путями шли, у кого жили, с кем общались. Все мытарства, связанные с побегом, в той книжке. Чеченцы сначала ее отобрали, полистали, а потом отдали. «Вот бы вам эту книгу». Он так и сказал — «книгу». Там все записано...
  Там записано, как они сутками спали на земле. Как бродили в горах, как обходили блокпосты, как однажды остановили машину и, заглянув внутрь и увидев милицейскую шинель, поняли, на кого нарвались. Милиционер тоже сразу понял, что мальчики — беглецы. Надел на них наручники, посадил в машину и провез через два блокпоста. «Он бы мог за нас повышение получить или какое вознаграждение, а он нас спас».
  Хватаюсь за эту мысль Сережи и начинаю выстраивать свою «психотерапевтическую» линию: вот посмотри, Сережа, как тебе повезло! Милиционер спас, шашлычники, у которых вы работали двадцать дней, хоть и не заплатили вам, но не продали в рабство. А какая была замечательная чеченская семья! Помнишь: гроза, ливень. Вы стучитесь в первый попавшийся дом, и это оказывается дом чеченца, у которого сын погиб в боях. Чеченец предложил вымыться. Накормил, напоил, уложил спать, а наутро, узнав ваш маршрут, дал адрес своей родни. Он сказал: «Если будет плохо, возвращайтесь сюда».
  А потом они сразу согласились на предложение какого-то чеченца ехать в Гудермес, чтобы попасть на железную дорогу. На вокзале в Гудермесе водитель крепко повздорил со своими земляками, которые служили на таможне. Вот они-то заковали Сережу с Мишей в наручники. Теперь было ясно, что это плен. «Сережа, а у тебя нет ощущения, что тот чеченец вас предал, что он устроил показушную ссору?» — «Нет, — говорит Сергей. — он хотел нас посадить на поезд... Нет, он со своими сильно ругался. Нет, он не виноват». Я тут же хватаюсь за ниточку-веревочку и веду «жизнеутверждающую линию», которую заканчиваю неожиданным, молниеносным появлением Измайлова в Пятнадцатом городке, где сидел Сережа. Ведь мог Измайлов остановиться на другом солдатике. Посмотри, как все складывается!
  Нить моя безжалостно рвется. «Я теперь никому не верю. И себе тоже».
  Бегство как способ ухода от проблемы подкреплялось на каждом шагу, где приходилось встречаться с системой.
  Ни разу, нигде, ни на каком этапе освобождения Сергея Худякова из плена он не услышал: «Молодец парень! Будешь теперь жить. Мы рады, что ты вернулся».
  Комиссия по розыску и обмену военнопленных располагается в здании бывшего ЦК партии. Мы шли оформлять документы. Никто из комиссии не захотел взглянуть на мальчика, которого майор Измайлов с таким трудом вырвал из плен». Мы так и остались у стен Старой площади. На Сережу пропуск не выписали, на меня и подавно. Он сел по-крестьянски прочно на корточки и рассказывал, что в их местах сейчас вовсю идет шишкование. Он предпочитает залезть на дерево и сбивать шишки, а не причинять дереву вред. А еще вспоминал, как учил собаку охотиться на зайцев.
  — Я ее выпустил, а заяц как выскочит прямо на нее! И они играть начали. Собака ничего не поняла и все играла-играла, пока заяц не убежал...
  — А ты потом травил собаку?
  — Нет. Она же сама поняла, что заяц ее обманул. Очень обидно ей было.
  Мы пришли на сборный пункт, чтобы приписать Сергея и дождаться направления в госпиталь. Следователь был уже наслышан, что судьба Сергея под контролем высоких имен. Но жестким голосом произносил слова «побег», «уголовное дело»...
  Я сделала глупую попытку влезть с общей логикой: почему обсуждается побег, а не его причины? Оказывается, причина недоказуема.
  Сережа сидел на краешке стула, закрыв лицо огромными крестьянскими ладонями. И вдруг заплакал. Плакал беззвучно, слезы лились сквозь пальцы. Он как-то уменьшился в размерах и стал похожим на старичка, будто хотел навсегда исчезнуть из этого мира — и не мог.
  Он подумал, что мы с Измайловым его предали.
  Потом точно так же он заплакал в госпитале, где белокурая бестия врач крикливо потребовала сдать мочу прямо в приемном покое. Когда за Сережей плотно закрылась дверь одного из отделений, я вспомнила, как он рассказывал мне о чувстве закрытого пространства в плену. Их закрывали в семь вечера и открывали только утром. Через несколько дней возникло ощущение, что он никогда не выберется из плена.
  Теперь всякий раз, когда за ним закрывалась дверь, а мы с майором Измайловым оставались снаружи, он был уверен, что плен продолжается.
  Когда вступают в силу наши законы, не учитывающие ни психических состояний, вызванных пленом, ни чрезвычайных обстоятельств, в каких оказывается конкретный человек с конкретной судьбой, когда эти законы множатся на чиновничью бесчеловечность, мы получаем только одно — бегство.
  Бегство из части, бегство из армии... Куда угодно — в плен, в другую религию, в другую семью, в волчью нору, чтобы только не было встреч с властью. Это как смерть. Да, надо умереть и родиться в другой стране, в другой вере, в другом пространстве.  С другим именем, другим людским окружением. Надо все это принять, как принимают жизнь, иначе ты потеряешь шанс задержаться на этом свете.
  Я все боялась, что Сережа сбежит со сборного пункта, если попадет туда после госпиталя. Кажется, он избежал сборного пункта и многого другого, что следует отсюда. Избежал ценой болезни. Весь месяц Сережа плакал днями. «Как увижу во сне что-нибудь из того, что было, плачу».
  Я сказала неправду, что никто не радовался Сережиному освобождению. Радовались! Служители метро, зоопарка не просто пропускали нас бесплатно. Каждый раз они делали движение навстречу нам, словно хотели обнять нас и задержать в своих объятиях. В отделении подольского госпиталя все, начиная с врача Анатолия Александровича и нянечек, любили Сережу и делали все для возвращения его к жизни.
  Слава богу, он скоро уедет домой, в маленькое село, где всего триста двадцать жителей, где мама — воспитательница детского сада, отец, который еще ни разу не давал сыну ружье на охоте, где друзья-товарищи и где Сереже надо срочно пересдать экзамен на водителя, а права на трактор у него уже есть. Он впервые широко улыбнулся, когда сказал: «Мама уже выслала шишки Нелли Константиновне». Нелли Логинова была ангелом-хранителем Сережи в Москве.
  ...Не понадобится встреча с властями двум пограничникам. Приняв другую веру и другое имя, они навсегда освободили себя от изнуряющих доказательств, что ты — человек и имеешь право на жизнь.
  Еще тогда, когда машина шла из Давыденко в Назрань, я знала, что не сумею рассказать о том, что видела. Я и сейчас страдаю от той немоты, что не давала мне покоя все дни пребывания в Чечне. Что же это было все-таки? Что?
  Разговор один на один сначала с одним пограничником, потом с другим. Ведь были же эти разговоры. Были. Но каждый раз, когда я пыталась выразить в слове все, что реально происходило в двух чеченских домах, слово изменяло мне, и я пони-мала: сказанное есть фальшь. Фальшь до мозга костей. С этим ничего поделать было невозможно. А еще: всякий раз, готовясь произнести слово, я начинала плакать. Было непонятно, отчего слезы: от жалости к пограничникам, сменившим свое имя, от жалости ли ко всем участникам давыденковской истории? А может, были они, эти слезы, платой за невозможность не только высказать, но и понять все, что стоит за судьбами двух молодых пограничников, не захотевших вернуться на родину? В Россию.
  Как только давыденковская история получала шанс вербализоваться, она сразу становилась другой. Становилась неправдой.
  Не только в психике нашей, но и в жизни есть целые пласты, лежащие по другую сторону слова. В нем, этом неназванном тигле, вершится чья-то судьба и самое потаенное, самое главное для человека. Каким-то неведомым чувством ты улавливаешь это невербальное пространство жизни и замолкаешь, остановившись перед тайной того, что не имеет имени.
    Я впервые в своей жизни столкнулась с историей, которая начиналась, формировалась и получила свое завершение в молчании.
Однажды, в ноябре 1995 года, хлесткое печатное слово об этой истории чуть не привело ее участников к роковому концу. Пограничников, слава богу, не расстреляли. Их молодым жизням пока ничто не угрожает. Но я боюсь. Боюсь, как бы и мое слово не оказалось невольной провокацией. Я дала себе зарок на этот раз промолчать, но мысль, что эта история еще может получить другое продолжение, вынуждает меня рассказать обо всем, что я видела поздним вечером 28 сентября в чеченском селе Давыденко, что в двух шагах от моего любимого Ачхой-Мартана). в котором живут мои прекрасные друзья чеченец Хасмагомет и русская учительница Нина Макаренко, мой главный путеводитель по чеченской истории. 
  Итак, если все по порядку...