ИГОРЬ (ИДРИС)
Нас трое: Леча Идигов, майор Измайлов и я. Подъезжаем к дому, в котором были в июле: тогда пограничник Саша Ковалев находился на работе в Грозном. Другой — Игорь Лавер — на учебе в медресе. Была мама Саши, измученная двойственной ситуацией: на родине сын все еще считается дезертиром и военкомат (видимо, за отсутствием другой работы) развивает бурную деятельность по поимке того, кто уже сменил свое имя. Рикошетом эта деятельность попадает в мать Саши, меньших братьев, которых дразнят чеченцами.
На этот раз Саши снова не оказалось дома, и мы махнули на Садовую, 47, к Игорю Лаверу, который теперь Идрис. К нашей миссии присоединился Султан, один из братьев полевого командира, в доме которого живет Саша, то бишь Сайд. Идриса в доме не оказалось. Он был в огороде. Его названная мать Язман, хотя и проявила горское гостеприимство, взволновалась нашим приходом чрезвычайно. Она не сразу пошла в огород за Идрисом. Она делала какие-то странные движения по двору, словно хотела отсрочить нашу встречу. Потом, не выдержав, прямо спросила у Лечи:
— Эти русские не сделают плохо Идрису?
Пришел Идрис.
Майор Измайлов был настроен решительно: мы берем в Москву двух пограничников. Они живут в его доме. Он гарантирует им безопасность. Как только решится вопрос о прекращении уголовного дела, которое заведено на пограничников, оба — Саша и Игорь — могут распорядиться своей судьбой как захотят. Ну а если не поедут, мы берем с собой заявления, в которых заявители рассказывают, что они шли защищать своего товарища, попали в перестрелку и были захвачены в плен.
В молниеносных вояжах майора Измайлова, заканчивающихся освобождением военнопленных, выработался свой ритм, свое построение сценария,
С первых секунд появления Идриса во дворе дома отработанный сценарий начал давать сбой. Идрис не хотел ехать в Москву и не хотел писать заявление.
— Я не буду лгать, — сказал он. — Мы не шли за товарищем. Мы просто ушли из части.
Тут мы с Измайловым понесли наш совковый вздор, смысл которого в том, что Родина совершила большую ложь, послав их в Чечню, и потому та ложь, которую они изложат в заявлении, уже как бы и не ложь, а нечто другое. Запутавшись в определении масштабов лжи государственной и личной, мы смолкли, как только поняли, что перетягивание каната с официальной верхушкой Идриса не волнует вовсе.
Нет, он не поедет в Россию. Он останется здесь. Он принял ислам. Начал новую жизнь. Точка.
Значит, нам надо уходить. Навсегда. Отчаянию нет предела.
Бросаюсь в омут с головой:
— Давай пойдем поговорим... в курятник.
Пока Язман ходила за Идрисом в огород, я облазила двор и приметила пространство, захваченное курами. Эдакий курятник под открытым небом. Справа открывался вид в поле. Там паслись овцы. А дальше, совсем дальше были горы, которые своим существованием говорили о другом, надмирном бытии, так не похожем на все то, что происходило с нами.
Идрис странно быстро согласился. И мы — пошли.
Наш разговор длился более часа. Вот о нем-то я и не могу ничего сказать. Нету слов. Все то, что я здесь сейчас наплету, есть слабый и искаженный оттиск события, которое называется встречей.
Да, мы встретились. Я — на закате своей жизни неизвестно зачем мотающаяся седьмой год по горячим точкам. Он — в начале новой жизни.
Я успела его рассмотреть. Он высок и строен. Огромные серозеленые глаза. Густые ресницы. Пробивающаяся борода. Мусульманская шапочка. Руки мастерового. И мощный интеллект человека, много думавшего и думающего о жизни вообще и своей в частности.
Моя задача — обратить Игоря к прежней жизни — отпала сразу, потому что передо мной стоял не Игорь, а Идрис. Все попытки сквозь новый облик увидеть прежнего Игоря заканчивались неудачей. Я полагала, что фокус будет двоиться. Нет, передо мной стоял человек, пришедший к новой вере и новому
— Сынок, — говорил Леча, — ты пойми, я сам мусульманин.
Тебе было тяжело, и ты нашел дорогу к Аллаху. Но есть дорога к твоему дому. К твоей матери. Братьям, которые меньше тебя и им небезразлично, как складывается судьба их старшего брата.
Это ведь связано и с их будущим!..
— Сынок, — говорил Султан, — под знаком веры надо родиться. В вере воспитываются с пеленок. Ты волен в выборе, но не уходи от шанса быть на Родине. В своей семье. Там, где ты родился. Я вижу, у тебя здесь твой дом, но он и там, где твои родные. Это проверено веками и не одним поколением...
Они не перебивали друг друга. Слово одного подкреплялось словом другого.
Мы с Измайловым притаились, как мыши. Все действо принадлежало им, немолодым чеченцам. Они, чьи дома порушены напрочь российской армией, просили за Россию, за ее землю, за ее матерей.
Значит, вот как оно бывает на свете... У Лечи Идигова в Орехове уничтожен дом. Тяжело заболели жена и младшая дочь. А он — про родину, которую нельзя забыть, про Россию...
Тьма наступила быстро, как это бывает в горах. Но отчетливо были видны лица говорящих. Они сделали то, что нам не удалось. Идрис взял белый лист бумаги и красивым почерком по-арабски написал свое имя. Потом, поняв мое замешательство, спросил:
— А прежнее имя тоже надо написать?
— Да, — сказала я и перевернула лист бумаги.
Между этими двумя росписями — целая жизнь. Старое имя еще хранит юношескую угловатость и неуверенность, в новом имени — дыхание человека, обретшего покой. Потом Идрис стремительно выбежал. Созывал людей на намаз.
Сюда, на Садовую, 47, пришел Сайд.
В прошлой жизни Александр. В прошлой жизни пограничник.
