КОДОРСКОЕ УЩЕЛЬЕ
«ПОСМОТРИ. ЧТО С НАМИ СДЕЛАЛА ЖИЗНЬ...»
— Ты хочешь в Кодорское ущелье? — спросила меня Лиля Леонидзе, родственница классика грузинской литературы Георгия Леонидзе.
— Да, хочу, ~ сказала я, не подозревая в ту минуту, что могла на всю жизнь остаться в ущелье.
Нас было пятеро. Четверо беженцев из Сухуми и я. Три сестры — Тамара, Этери и Ламара. Возглавлял лихую поездку Павел, хозяин дома, которого нет. Дом горел синим пламенем, когда они бежали из Сухуми в сентябре 93-го года.
До Зугдиди едем поездом ночь. Все пятеро в одном купе. Белье не берем. Экономим деньги. Потом автобусом до Чубери со всеми прелестями сегодняшних автопутешествий. Грузины как-то быстро привыкли к ужесточившимся условиям жизни. Их терпимость к другому человеку не просто сохранилась. Похоже, она стала крепче всех остальных черт национального характера. Отвечать надо тем же, даже если на твою голову падает мешок с мукой. Ты можешь быть уверен, что твой мешок, свалившийся на чью-то голову, не будет встречен ропотом. Жизнь порой невыносима. Иногда встретишься глазами с попутчиком и прочтешь немое: «...Посмотри, что с нами сделала жизнь. Неужели мы стали другими? Что поделаешь, если нам выпало такое испытание. За что-то оно послано нам. За что?'»
Чубери — это Сванетия. Знаменитые сванские башни. Вековые деревья и тишина, сопровождаемая рокотом горных речушек. Пасется скот, прошуршит редкая машина. И снова – тишина. От развилки, где нас высадили, до Чубери километров семь. Взваливаем на себя непомерный груз и медленно движемся к жилью. Мы везем ящик водки, муку, спички, хлеб и прочие товары, каких нет в Кодорском ущелье. Что знаю я про ущелье? А ничего, кроме того, что осенними непогожими днями 93-го года тысячи женщин, стариков, детей шли через ущелье к Чуберскому перевалу. Шли, гонимые горем, позором и страхом. Я уже видела фильм Миши Чиаурели о событиях тех дней. Горький, мучительный фильм. С того 93-го года жила во мне отчаянная мысль — пройти дорогой беженцев. Вот с беженцами и иду в Кодори.,.
Еще засветло отыскиваем дом, в котором надеемся заночевать. Огромный зеленый двор, обнесенный оградой, где вместо калитки лестница, чтобы скот не вошел. В доме никого нет. Наконец появляется старуха, согнутая в три погибели. В одной руке палка, в другой — кошелка с инжиром, Она с трудом запрокидывает искрасна-рыжую голову и беззубым ртом смеется, По-детски радуется гостю. Это одна из трех старух, живущих в доме. Я так и не поняла, кто кому кем доводится. Им всем за восемьдесят. К темноте сходятся все: три старухи, сын с невесткой и внук. Последние трое приехали подготовить дом к зиме. Нас одиннадцать человек. Говорят все по-свански. Нижний этаж дома — большое цокольное помещение. Зиму все зимуют здесь, Верхний этаж закрывается. Топчаны с мутаками, печь, земляной, чисто выметенный пол, и единственная одинокая лампочка болтается на длинном шнуре. Вдоль окна деревянный стол с лавками человек на тридцать. Я бухаюсь на топчан и мгновенно засыпаю. Сквозь сон доносится гортанный сванский говор, и странный покой поселяется в душе моей, словно я нашла свою обитель после долгих странствий. Меня будят ночью. Стол готов к трапезе. Это мое первое застолье в Сванетии. Оторваться не могу от старухи, сидящей во главе стола. Это — тамада. Согнутая, но несломленная, Минадора обладает мощным низким голосом. Природа этого голоса такова, что, что бы ни говорила Минадора, ее речь звучит как поэтический текст. Этакий гомеровский гекзаметр. Ей почти девяносто. В прошлом гроза Сванетии. С вечным спутником — пистолетом она скакала по горам и долам, организовывая общее хозяйство. «Бандит хуже меня не будет», — витийствует Минадора. Она курит только «Астру» (папиросу за папиросой). Мечтает о фонарике. Света не бывает часто, и фонарь становится зимой руками и глазами свана. Надо бы привезти Минадоре фонарь. «Нет, уж лучше пистолет», — угадывает мои мысли старуха. –«Не бойся. Я зря не выстрелю. Если в лоб попадет пуля, знай, это по делу. Тут родственника моего убили. Если бы моложе была, бандит получил бы пулю мою. Ну куда двинешься?»
Откуда же это счастье, заполнившее меня всю? Откуда? Откуда ощущение, что я знала этих людей прежде своего рождения и вот только теперь свиделись? Значит, была она, тоска по этому краю, именно этому дому и этому семейству, в котором молодой человек на мой вопрос, что же он тут будет делать зимой, засыпанный снегом, отвечает просто и ясно, как, должно быть, отвечали в прошлом веке: «Защищать стариков буду. Разве этого мало?» Вот так и только так: буду защищать стариков.
Наш пир в разгаре. А Минадора произносит тост, обращенный ко мне: «Я дала бы сейчас отсечь себе палец за возможность говорить на твоем языке и вести стол по обычаям твоего народа», Может, это и есть то, что Пушкин называл днем соединений? День соединения со Сванетией?
...Наутро сгребли вещи и — на дорогу, ожидать автобуса. Все прут другу свои. Проходят дети в школу. Идет молодой учитель, вчерашний десятиклассник. Сосредоточен. Боится расслабиться. Истории жизни как на ладони. Мераб Чхетиани, житель Чубери: «Девять лет назад здесь был большой завал. Переехал в Дманиси. Доволен. Но могила отца здесь. Тянет. Хочу дом построить. Когда-то здесь делали мебель. Смотрите, какие леса. Работы было много. Сейчас ничего нет, Раньше неделя пройдет, пьяного не увидишь. Видите, «Жигули» туда-сюда по горам скачут? Эти с утра хотят выпить. Общего дела нет. Это плохо… Здесь из Америки были. Что-то выясняли. Потом заглохло. Из России никого не было. Я вижу, вы с людьми идете. Вам их жизнь интересна. Приходите, я много чего вам покажу».
Мельница работает на воде. Дверь открыта для любого. Я набираю в носовой платок смолотую кукурузу, чтобы унести кусочек этого края. Автобус не пришел.
Ранним утром второго дня Минадора приносит большой портрет в раме под стеклом. Это ее родной брат.- Красивое лицо горца. Облачение сванское. Блестит кинжал. Закро Ансиани был очень известным человеком в Сванетии. Его взяли в тридцать седьмом. Минадора тогда готовилась к свадьбе. Он думал, что вернется через пару месяцев. На свидании сказал: «Ты без меня не выходи замуж. Я скоро приду». Его расстреляли. Минадора замуж не вышла. «Он ведь сказал "я приду", а сам не пришел». Я что-то пытаюсь понять, но Минадора повторяет: «...сказал «приду», а не пришел...»
Только позже, в Кодорском ущелье, я пойму» что то, что мы называем фольклором, на самом деле существует не как устное предание. Он может существовать как способ жизни. Как тип мышления. Как способ понять и объяснить жизнь.
«Не слабое сердце у меня, — говорит Минадора, — но каждое утро подушка мокрая*». И так все шестьдесят лет.
К ночи приходят люди с известием, что накануне машина с полицейскими скатилась в пропасть. Молодые ребята выпрыгнули из машины и попали под колеса. С переломами позвоночников, рук, ног их доставили вертолетом в Тбилиси, Мы надеемся уехать завтра. Мораль ясна: не надо выпрыгивать. Да мне и не выскочить, как я потом пойму.
На третий день снова выходим к дороге. Мы будем выходить до тех пор, пока не явится машина. Потеряв свой дом» беженцы возвращаются в отчий. И нет на свете сил, которые бы их отвернули от намеченной цели. Мы уходим. Последние слова Минадоры: «Чтоб приехала!» Приеду. Даст Бог, приеду, мой друг Минадора.
...Визг Павлуши: «Автобус! Автобус'» Им оказалась грузовая машина «ЗИС-66». Нас с вещами забирают. Подсаживаются попутчики. Как гостья, я занимаю лучшее место в кузове. Вцепилась в железный борт у кабины и стою как столб. Рядом жестяные канистры с бензином, прикрепленные к борту проволокой. При каждом повороте канистры бьют нас по ногам. Никто на это не обращает внимания. Стало быть, и я этого не замечаю.
Дороги на Кодори нет. Есть горы, пропасти, огромные серые валуны. Есть дивный, завораживающий лес, сквозь который машины каждый раз прокладывают новую тропу. Есть странные деревянные мосточки, по которым все-таки проводят свои машины шоферы-камикадзе, шоферы-скалолазы, шоферы-каскадеры. Как хотите их назовите, но это в самом деле мистика, что мы еще живы. Мы еще движемся. На одном из подъемов машина стремительно поползла вниз. Мужчины успевают подложить под колеса валуны. Но дальше надо идти пешком. Полдень. Нещадно палит солнце. Я в кроссовках, куртке, брюках. Мое давление ползет вверх быстрее нашего движения. Странно, куда подевались эмоции? Есть только один-единственный биологический инстинкт: лечь и никогда не вставать. И чтобы все меня оставили в покое. Сложные психические реакции сняты, как снимают рубашку. Может, вот так было и с ними? Я знала, что они шли, потом ложились на камни и умирали. Те, кто мог идти, проходили мимо. Они ничего не могли поделать. Люди умирали. Иногда кто-то успевал прочесть фамилию на бумажке, приколотой к одежде умершего. Узнавали, нет ли среди умерших соседа. И снова шли. Этери, одна из сестер, протягивает мне сиреневый цветок. Где она его отыскала среди серых глыб? Я бросаю цветок. На красоту душа моя не отзывается.- Через полчаса Этери протягивает другой цветок. «Может, этот, Эльвира, лучше?» Мне не стыдно. Каждый шаг — целая жизнь. И вот, когда ты уже со всеми попрощался про себя, что-то в тебе открывается. Совсем новое. Другое. Ты идешь другим человеком. Отчетливо запомнила, что во мне прежде что-то умерло и родилось другое. Мы выходим на вершину. Садимся в грузовик. И становимся почти вровень с горами. Машина врезалась во владения гор,
...Ничего другого в мире нет. Есть только горы. И больше — ничего. Пусть они вечны, а ты смертен (минуту назад последнее стало почти реальностью), но сейчас мы дышим одним воздухом. Мы в одном пространстве. Ты вошел в горный эфир, и с этой самой минуты исчез страх. Плохо тебе или хорошо, не имеет никакого значения. Эти понятия остались по ту сторону границы.
Ежесекундно видишь пропасть, в которую можешь скатиться, но есть что-то еще, неизмеримо большее, чем ты сам. Это что-то дано тебе в эти минуты как ощущение части себя. Не оттого ли гибельность твоего частного существования перед лицом абсолютной красоты, обретшей форму гор, уже не имеет над тобой никакой власти? Надличностное правит тобой, хотя сознание необычайно обострено. Переживание нерасторжимости возможной смерти и предельно явленного чуда Бытия порождает почти физическое чувство отрешенности от всего, что тебя так занимало в этой жизни. Ценности не просто переворачиваются, они безжалостно исчезают, оставив пространство для прекрасного и мучительно высокого напряжения всех сил твоего существа, незнамо откуда взявшихся.
Может, это и есть невыносимая легкость бытия? Я все ждала этого мгновения — «Кавказ подо мною», но его не было нигде, ни в Дарьяльском ущелье, ни в Кодорском. Горы были не просто рядом. Мы существовали с ними в одном пространстве. Их воздух был нашим воздухом. Солнечный луч касался нас одно-
Временно почти на одной высоте. И все-таки Они всегда были выше нас. С этим ничего поделать невозможно. А как же Пушкин? – глупо печалюсь я, не найдя возможности занять ту же Позицию, что и он. «Знаешь, я думаю, он воспарялся. Мы же не можем с тобой, успокаивает меня Ламара, И, помолчав, добавляет: «Тебе не хватит бумаги все это описать». Я тоже так думала, а теперь поняла: дело не в бумаге. Она мне не понадобится. У меня просто нет слов, которыми можно было бы хоть приблизительно передать состояние шального отчаяния, сопровождавшего меня все то время, когда до гор было рукой подать. И вспомнился мне мой ученик Илья Максимкин, размышлявший и свое время над национальным характером грузин в кино и литературе. Мы много спорили всем классом. Однажды наши умствования нарушил Илья тихим вопросом: «А может быть, Эльвира Николаевна, все дело в горах... Люди имеют возможность каждый день видеть вечность перед собой. Это не может пройти бесследно. Только одним существованием горы задают другой масштаб, где жизнь — величина переменная, и твоя личная в особенности».
Илюша чувствовал это своей кожей. Он не раз пытался подняться на Белуху в горном Алтае, а потом на уроках тосковал по реальному ощущению головокружительной высоты, где каждый раз обязан был меняться. Иначе и не стоит ходить в горы. И все-таки тайна гор не просто завораживает, Она манит и не отпускает,
...Перед подъемом на Чуберский перевал мы останавливаемся. Ждем, когда спустится машина, идущая из Кодори. Мои попутчики смолкли- Напряженно всматриваются вдаль. Потом я пойму смысл этих сосредоточений. Они носят знаковый характер и возникают всякий раз, когда предстоит испытание тебе или кому-то другому. Как будто, застыв в немом молчании, человек добровольно берет на себя часть твоих испытаний. Я уверовала в спасающую силу этих сосредоточений и бесконечно благодарна каждому, кто внутренне собирался перед тем, как мне отправиться в опасный путь. Спасибо вам всем. И тем, кого не знаю по имени, и тем, кого не знаю совсем, но кто жаждал для меня счастливого исхода.
...Между тем машина одолела перевал. Все живы. Мы вздохнули и пошли на высоту. Беженка из Сакени показывает место, где 28 сентября погибли роженица и ее ребенок. Она родила прямо на перевале. Пошел снег, какого никогда не было в такую пору. Замерзли и ребенок, и его мать.
«Сейчас мы уставшие, а тогда мы были униженные», — говорит Павел, для которого (как и для всех остальных) нынешний поход в Кодорское ущелье неотделим от воспаленной памяти сентября 93-го года. На спуск, оказавшийся страшнее подъема, ушло пять часов. Шофер покидает нас в Омаришари. Надо самим добираться до дома. А дом в Генцвиши. Несколько километров по плохой, но дороге. Она прекрасна тем, что с нее можно не сойти. Вот так просто стоять и никуда не упасть. Древнее, утраченное чувство земли возвращается. Дотронься рукой, губами, лбом. Она лежит, одаривая тебя чувством равновесия и спокойствия. Какое это счастье — просто стоять на земле. Мы с сестрами не двигаемся с места. Мы стоим на земле и смеемся. Мы дома.
Генцвиши нас встретил плачем. Плакала Полиска, мать трех сестер. Необычайной красоты восьмидесятилетняя женщина сидела на могиле младшего и самого красивого сына Зураба, тело которого перевезли год назад из Тбилиси. По смертельной дороге сваны перевозят умерших на родовое кладбище. Плач собирает людей. По сванскому обычаю водкой окропляют землю.
Кодорское ущелье держится мужчинами. Вот уже четвертый год все мужчины ущелья разбиты на отряды самообороны. Есть штаб в Ажарах. Его возглавляет человек-легенда Нукзар Пангани. Они встали насмерть, когда это им позволили горы. Имеющие только охотничьи ружья, сваны-мужчины стали грозой даже 'ни чеченских отрядов, принимавших участие (чего греха таить!) в кампании изгнания грузин из Сухуми. «Для нации большего позора нет, — говорил мне Давид Пирвели, один из защитников ущелья. — Ты читала об этом в истории? Такое было? Сначала идет армия, бэтээры, бээмпэ, солдаты, а за ними тянется коридор женщин, стариков, детей... Почему армия не замыкает коридор, а открывает его? Ты не знаешь? И я не знаю». И Давид Пирвели плачет.
