ПРИКАЗАНО - ВЫЖИТЬ!
Нет, не хотела я идти на встречу с Виталием Ильичом Козменко. Не хотела. Не потому вовсе, что тяжело слушать рассказ о злоключениях в плену.
Рассказов-то как раз и не бывает. Видела многих вызволенных из плена. Чувство стыда за то, что ты не помог, за то, что пил чай в тот момент, когда твой собрат мучился в кандалах, настолько сильно, что я не хотела еще раз пережить свое бессилие. Знала точно, знала по себе - испытала это в блокированном Сухуми: у каждого, кто попал в мясорубку войны, возникает острое чувство недоумения. Неужели там могут спокойно пить, есть, смотреть телевизор, если здесь тебя накрывают бомбы?
Не сразу понимаешь, что могут. И даже очень! Чего здесь больше - иллюзий по поводу человеческого сострадания, наивной веры в добро и солидарность? Не знаю.
Отрезвление, если оно наступает, дорого обходится. Вот этого я боялась: встретиться глазами с тем, кто сидел в кандалах.
Майор Измайлов не боялся, потому что многое сделал для освобождения Козменко. Когда я не услышала его имени среди тех, кто вызволял старого человека, удивлению моему предела не было. А Измайлов? Он - как Ванька-встанька: у него всегда найдутся силы взглянуть на мир, как в первый раз.
И мы вошли в дом Козменко.
Уходили из дома ночью.
Смотреть в глаза Виталию Ильичу оказалось просто. Его не сломил чеченский плен. Ни физически. Ни духовно. Он сразу устранил все наши неудобства в общении одним-единственным способом — умением выйти за пределы своих страданий. Это особая статья — выживание в плену. Возможно, Козменко об этом напишет сам. Меня же не покидало странное чувство знакомости всего того, о чем рассказывал Виталий Ильич. Что же было мне знакомо? Рассказ о кандалах? Краюхе хлеба, брошенной в яму? Угрозах юного чеченского отморозка убить ни за что ни про что? Нет, что-то другое было знакомым.
Когда Виталий Ильич назовет в самом конце рассказа ряд исторических имен, я пойму все. Он выжил и не сломился, потому что у него не было ненависти к чеченскому народу. Он жил среди чеченцев много лет. Знал хорошо их обычаи, нравы и смотрел на зверства, учиненные по отношению к нему, с немалым изумлением.
— Откуда взялись эти звери? — спрашивает он сейчас своего друга чеченца Ису. — Я никогда раньше их не видел. Спрашивает незлобно, как спросил бы толстовский Платон Каратаев, не надеясь отыскать причину и следствия.
Он рассказывает про своего первого молодого хозяина, отличавшегося особой жестокостью. Посадили в яму. На руках и ногах — кандалы, замкнутые амбарными замками. Сделать движение невозможно. Он просил ослабить наручники, потому что боялся нарушения кровообращения. Хозяин отказался. Но все-таки начал искать возможность хоть как-то общаться. Спросил, как они будут друг друга называть. Виталий Ильич промолчал. Чеченец сказал, чтобы Виталий Ильич называл его «сынок», а он будет его называть «дедом».
Вот так и жили. «Сынок» и «дед»... Затекали руки. Во сне снилось счастье: рука свободно лежит на бедре. «Сынок» бросал в яму кусок хлеба. Виталий Ильич уверен, что и сами хозяева не ели ничего другого.
«Сынок» считал, что «дед» - из ФСБ. Его предупредили, что «дед» владеет особыми приемами побега.
Временами в подвал доносились звуки жизни. Их жадно ловило ухо Виталия Ильича. Он слышал женские разговоры. Пытался по обрывкам фраз воспроизвести ход чьей-то жизни.
Другой жизни. Отличной от его заточения.
Интерес к тому, что не в яме, интерес к тому, что лежит за пределами страданий, — это (как станет ясно потом) спасет Виталия Ильича.
...Его взяли в собственном доме. Он приехал в Грозный за книгами. За своей библиотекой. Его многие отговаривали. Но ведь он ехал к себе домой. Чего же ему было бояться?
Что попал в плен, понял сразу. Когда проезжали город многолюдными местами, сделал попытку вырваться. Как теперь говорит, зря. Согнули беглеца в машине и били.
В носках лежали деньги. Триста тысяч старыми. Это все, что у него осталось после ограбления.
В подвале вспомнил о деньгах. Предложил «сынку» пятьдесят тысяч: «Сходи на рынок. Скоро Новый год, купишь семье еды и меня угостишь». Виталий Ильич знал, что чеченец денег не возьмет.
Так и случилось. В ответ на предложение «сынок» рассказал, как убил одного русского офицера. Тот перед смертью сказал, что у него остались деньги. «Возьми себе», — сказал офицер. «Сынок» не взял и теперь с особым шиком рассказал «деду», как подстреленный русский рухнул в яму вместе со своими деньгами.
- Интересно, - говорит Виталий Ильич, - как это у него сочетается несочетаемое? Ведь я же мог понять по голосам, что он бывал и другим. Это война производит такие сдвиги в психике? Что-то жуткое запечатлелось в его мозгу...
Наступило время, когда Виталий Ильич понял, что начинаются в его организме процессы, которыми он управлять уже не в состоянии. Это было самым страшным. В глазах начали появляться блики. Они застили тьму подвала. Ощущение времени и пространства исчезло.
...Сидя в яме другого чеченца, попросил свет в подвал. Хоть какой. Лишь бы свет. Провели трубку, по которой шел природный газ. Дали спички, На трубке не было вентиля. Иногда газ прекращался, и узник часами принюхивался, ожидая, когда подача газа возобновится. Заснуть не имел права: умер бы.
Попросил у хозяина книгу. «У нас в доме нет книг», — сказал чеченец. Виталий Ильич закручинился. «Как же нация будет возрождаться, если нет книг?» Тем не менее хозяин принес книгу. Называлась она «За тюремной решеткой». «Нельзя сострить ядовитее», - сказал бы чеховский дядя Ваня. Чеченец не острил. Это просто была единственная книга в его доме.
Пригодилась чисто прагматически - секретами выживания. Потом появился «Энциклопедический словарь». Виталий Ильич придумал систему изучения: сначала — все советские социалистические республики, потом страны и континенты, их растительный и животный мир.
Чеченца-хозяина снабжали книгами соседи. Особенно впечатляли Виталия Ильича стихи Константина Симонова о войне. Выучил все о Халхин-Голе, потом «Жди меня», «Открытое письмо женщине из города Вычуга». Наконец наизусть постиг поэму «Сын артиллериста».
Здесь, в подвале, познакомился со стихами Яндарбиева. Заинтересовало, почему автор назвал одно из стихотворений «Симфония». Не понял. Смутила строчка другого стихотворения — о деревьях, «одетых в зеленую робу». Начал сравнивать с Пушкиным. Яндарбиев сравнения не выдержал.
Особое место в заточении заняли размышления об узнике Петропавловской крепости Морозове и декабристе Михаиле Лужине. Виталий Ильич может говорить о них сутками. В рассказе есть доминанта: когда Морозова после двадцати пяти лет заточения спросили, как он это вынес, узник ответил: «Я сидел не в крепости, а во Вселенной».
...Перебрасывали из подвала в подвал не раз. Последняя отсидка показалась раем. В полуподвальном помещении высотой в 70 см он увидел раскладушку и даже простыню. Слышал голос хозяйки, обращенный к мужу: «Ты поел, почему русского не кормишь?» Продолжал прислушиваться к жизни. Хозяйский сын ходил в арабскую школу. Постоянно читал Коран. Виталий Ильич спросил, преподаются ли в школе светские предметы. Сказали, что нет. Не преподаются. «Хочу, чтобы сын стал человеком», — сказал хозяин. Сидящий в подвале русский считал, что без светского образования нация не выйдет на мировые рубежи.
Он и раньше не одобрял образовательных инициатив Дудаева.
...Одно время Виталий Ильич сидел в подвале под домом. Чувствовал, что телевизор включали громче именно для него. Как правило, это были «Новости».
Так явно и неявно складывалась некая система отношений с хозяевами. Этими контактами Виталий Ильич дорожил. Он знал, что те, кто его охраняет, ни в чем перед ним не виноваты. Они сами заложники. Он верит в неподдельную радость своих последних хозяев, которые сообщили ему однажды, что близится его освобождение. А еще он чувствовал, что они скрывали от соседских глаз наличие в их подвале русского пленника. Значит, стыдная это затея - держать узника. Само освобождение повергло Виталия Ильича в испуг: ему развязали глаза. Он увидел тьму машин и сотни людей. Решил, что его сейчас отобьют бандиты. Телевизионные камеры, которых тоже было предостаточно, запечатлели замешательство человека, мужественно пробывшего в плену год и два месяца.
...Сейчас он вспомнил, что, живя в Москве, много раз слышал обидные слова про чеченцев. Не раз в электричках до него доносилось: «...всех бы их, как Сталин в сорок четвертом...»
Он ввязывался в спор. «Что вы знаете об этом народе? — кричал он. — Я жил с чеченцами рядом...»
Вспоминая те прежние дебаты, готов повторить эти слова. Последний тост предложил за Магомеда, у которого сидел перед освобождением.
Время близилось к полночи, когда майор Измайлов, оглядев всех собравшихся за столом, произнес тост за Кавказ, который навсегда останется нашей родиной. Все, кроме меня, оказались жителями Северного Кавказа.
С особенным чувством именно здесь, в доме Виталия Ильича и его прекрасной жены Ольги Павловны, я вспомнила русских, армян, евреев, греков, да и чеченцев, покинувших Чечню.
. ..В сентябре 1995 года, в разгар войны, я искала министерство просвещения Чечни. Тоже нашла времечко для поисков! Здание министерства лежало в руинах. Мне указали на девятиэтажный блочный дом. Над подъездом криво висела сбитая пулей вывеска «Детский сад». Я спросила вахтершу, где найти министра, и услышала; «В ясельной группе. Где же еще быть министру...» Там я и нашла министра просвещения Чечни Леонида Гельмана. Учитель. Физик. Директор знаменитой физико-математической школы при грозненском университете.
У Гельмана сгорела квартира. Она находилась рядом с президентским дворцом. Сгорело все дотла. Знаете, о чем жалел Гельман, принимая меня в ясельной группе? О Коране. Издание XVIII века. Редкий экземпляр, его в доме особенно берегли. Грозный лежал в развалинах, а по коридорам детского сада деловито ходили учителя, словно ничего не произошло. Нет! Произошло! С опозданием, но все же начинался учебный год. Пробежал учитель из Старопромысловского района. Никулин, тот самый, что создал лучший в Союзе школьный музей космонавтики.
Гельман работал сутками: то отправлял детей на лечение, то решал вопросы с классными комнатами, пробитыми снарядами. Он любил Грозный. Знал и понимал чеченский народ. Готов был разделить с ним все его страдания. От всех заманчивых предложений покинуть город решительно отказался. Потом его похитили бандиты. Я потеряла след Гельмана. Говорят, он учительствует в Нальчике. Могу представить себе, чем отзываются в его душе чеченские события.
Наверное, уже нет в Ачхой-Мартане Ниночки Макаренко. Учительницы русского языка и литературы. Это она входила в класс после очередной бомбежки и бесстрашно спрашивала своих учеников: «Дети, вы ничего не хотите мне сказать?» Учительница готова была отвечать за все сама. Дети благородно молчали.
Я прожила у Нины две недели в 1996 году. Она была главным моим путеводителем по истории чеченского народа. Она любила в этом народе все, начиная с того, как строится дом, кончая передачей опыта от отца к сыну.
— Нет, ты посмотри, где здесь хоть одно дерево? Покажи мне дерево! - почти стонал от горя армянин Юра, с которым мы ехали в автобусе по Лачинскому коридору. Шел 1996 год.
Ехали мы в Нагорный Карабах.
Юра — мастеровой. Классный обувщик. Родился и вырос в Чечне. Все друзья детства и юности — в Чечне. Вынужден был покинуть Грозный в первые дни войны. К Еревану привыкнуть не может.
— Одни камни... Взгляни! Ни клочка земли... земли... Знаешь, чего'я боюсь? Умру — меня похоронят в камнях. Представь, если воскресну, то как выберусь на поверхность? Никак не выберусь. Ты это можешь понять?
Юра уверен, что если бы умер в Грозном, то обязательно воскрес бы...
На прощание он посетовал: «Выхожу утром из дома, кругом одни армяне... Скажи, можно так жить?»
Имена. Фамилии. Судьбы. Чеченец Иса произносит тост «За возвращение в Чечню русских, евреев, армян, греков». Последняя фраза — почти платоновская: «Без них Чечня неполная».
