ПО-НАД ПРОПАСТЬЮ

  У могилы Зураба я увидела удивительно красивую молодую женщину, Натуральное золото полудлиннных волос, гладкая кожа, не знающая косметики. Только потом я заметила, что юбка в дырах, кофта заштопана, у домашних тапочек отстала подошва. Держалась женщина просто, со сванами на равных, но была в ней какая-то внутренняя независимость, странно сопряженная со славянской мягкостью, которую ощущаешь сразу при первой встрече. Я обрадовалась, услышав прекрасную русскую речь впервые за неделю пути. Она переводила мне поминальные речи мужчин-сванов, поразив тончайшим пониманием душевных движений тех, кто говорил. Временами, не найдя адекватного русского слова, она вдруг с печалью говорила: «Понимаешь, у нас, русских, нет не только такого слова, у нас нет этого ощущения. Это для нас закрыто». Мы стали друзьями. Дом Светы Ципиани, русской по рождению, пермячки, попавшей в раннем детстве в Сухуми, стал и моим.
  У Светы трое детей. Старшую, пятнадцатилетнюю Лику, украли этим летом. Гиони, муж Светы, поднял все село на ноги. Вооружились до зубов. Войны с Омаришари, куда выкрали белокурую русскую красавицу, казалось, не миновать. Но пришла «из плена» записка, написанная рукой Лики явно под диктовку старейшин села. В ней утверждалось, что все будет хорошо. Сердце матери подсказало, что воевать уже не имеет смысла. «Мы с тобой сходим к ним», — тихо говорит Света. «Как? — взрываюсь я. — Они нашу девочку украли. Они наши враги». — «Нет, — говорит Света так же тихо, — это хорошие люди и хороший дом. Они лучшие из тех, кто мог украсть Лику». Света достает фотографии, какие сумела вывезти из Сухуми. Нервно ищет нужную и никак не может найти. Наконец нашла. «Смотри, какие у нее были глаза в восемь лет. В них вся ее судьба и эта летняя история тоже. Значит, так тому и быть». Глаза в самом деле не детские. В них — не затаившаяся драма. Нет-нет, это драма, уже увиденная и схваченная пронзительным открытым детским взором. В доме еще две девочки — первоклассница Лана и четырнадцатилетняя Инна. Большое хозяйство (иначе не проживешь) ведут все. Как в той сибирской деревне, где я учительствовала. каждый в доме знает, что он должен делать. Проследить, не вышла ли свинья в огород, время ли идти за коровой в горы, пора ли готовить для чачи месиво (в длинное жестяное корыто насыпаем ведрами яблоки, груши, долбим тяжеленной кувалдой, а потом закладываем в чан закисать), — все делается естественнейшим образом, точно так, как мы пьем, едим, дышим. Ципиани живут в отчем доме. Их квартира в Сухуми разграблена и занята чужими людьми. Я получаю адрес и телефон. Мне не терпится позвонить и узнать, как ощущают себя люди в кругу чужих вещей. Но я этого так и не сделаю, потому что на самом деле я хочу узнать совсем о другом. Однако это другое не выговаривается — вот в чем мучение. Свету ранили в Сухуми. Бомбили российские самолеты, и русская женщина Света прекрасно это знала. Гиони ушел из города раньше жены, хотя участия в боевых действиях не принимал. Свану оставаться в Сухуми было невозможно. Этот мотив — я ведь русская! — сколько же раз он подводил человека, сколько раз он ровным счетом ничего не означал, словно Родина-мать, называюшая себя великой и могучей державой, была слепа, глуха и нема, когда раздавались стоны ее детей, гибнущих от пуль, отлитых на просторах родины чудесной.
  Света истово верила, что она, русская по крови, отстоит свой дом, что ее не тронут. Ее предали. Она называет армянскую фамилию, но тут же спохватывается: «Только не дай вам бог плохо про армян подумать. Одни меня предали, другие армяне меня спасли. Сначала надо было переправить брата, по отчиму он грузин. Ему была бы крышка. Вывозили тайком, ночью, на «скорой помощи». Потом дошла очередь до меня с детьми. Я уже к тому времени была ранена в плечо. Везли меня как потерпевшую. Лане было четыре года». Но до этого несколько недель пришлось прятаться в платяном шкафу соседки. В это время уже вовсю шли бои в Богатских скалах. В Сочи ее вывезли армяне. Поселили у своих родных. Предлагали остаться, «Что же будем есть?» — спрашивала Света, зная, что сами армяне живут на квартире. *Что мы будем есть, то и ты», — услышала в ответ. Наконец уговорили проводника довезти до Москвы за полцены. Ехала с детьми в Пермскую область, на свою родину. Еще в Москве узнала, что Гиони жив. Родина встретила не то, что неласково. Пермская деревня жила своей обычной жизнью, и кавказские страсти были от нее так далеки. Мужики пили. Работы не было. «Я могу сказать это только тебе, Эльвира. Я давно не видела русских. Они оказались другими, чем жили в моей памяти, Я никого не виню. Им тоже несладко. Но когда твоя подруга детства, у которой полно кур, не дает твоему ребенку одного яйца, я плохо себя чувствую. На Кавказе такое невозможно. И еще; мужчина-сван не может жить вне своего дома. Гиони приехал к нам. Несколько месяцев промаялся, и я поняла, что покой обрести он может только в доме своего отца. Мы приехали в ущелье. Отец был еще жив. Мы успели за ним походить, когда он болел. В апреле он умер. Похоронили здесь. Мы нищие, но у нас есть свой дом. Это лучшее, что мы можем желать себе в этой жизни». Света работала в Сухуми гидом. Переводчик с польского. Дети говорят на трех языках. Свято соблюдаются в доме все сванские обычаи, некоторые из них Света не разделяет, но не перечит. «Это обычаи народа, к которому принадлежат мой муж и мои дети». Бережно хранит 300 тарелок. Это общие для села тарелки — на поминки или похороны. За три последних года никто не припомнит свадеб.
  ...Оставляю Лане маленькое полотенце. На следующий день ищу его, чтобы вытереть руки. Оказывается, что еще с вечера Лана свернула полотенце в куклу. Целовала эту куклу и улеглась с ней спать. Досада берет, что с собой мало вещей, которые можно было бы оставить. Башмаки девочек пропускают воду. Что же будет, когда наступят холода?
  ...Продираемся сквозь дикие заросли к горной речке. Выходим к валунам. Перепрыгиваем с валуна на валун. Другого способа передвижения нет. Я бы уже и остановилась, но Лана и Инна истово верят, что нам будет очень плохо, если мы не найдем то место, где крестил их священник из Тбилиси. Коллективное крещение, полагали взрослые, может уменьшить психическое напряжение, в котором пребывают все дети Кодорского ущелья. Они помнят все до мельчайших подробностей; как чуть не погибла мама, как кружили с воем и грохотом российские самолеты, как потом люди бежали в Кодорское ущелье, бросив свой очаг, как многие не дошли и умерли на дороге. Они помнят события по годам, числам, часам и минутам, как помним мы: «22 июня. Ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Инна хотела стать певицей. До войны купили пианино. Теперь Инна перебирает вместе со мною фасоль и вслух размышляет, надо ли идти к соседке за клизмой для теленка, который утром оступился. В Инне мучительнейшим образом столкнулись две жизни: та, довоенная, еще имеет власть над ней и противится всему, что ей предлагает новая.
  Любимое занятие девочек — ходить на кумед. Это площадка, с которой начинается пропасть. Ходить по-над пропастью - милое дело, оказывается. Наше Генцвиши в горах. Но ощущения замкнутого пространства нет. С горами появляется другое чувствование пространства, мне, равнинному жителю, незнакомое. Открывается вертикаль. Все время ловишь себя на том, что смотришь в небо. Неужели именно это имел в виду писатель Юрий Трифонов, сказавший, что в глазах старика-грузина он увидел мироздание. Тянет вверх из горных теснин. Тянет в мироздание, дающее тебе сверхчувственное (нечувственное) постижение начала бытия.
  Впервые столкнулась с явлением культурного голода, или как там еще назвать это состояние. У детей почти нервическая потребность в книге, в картинках, во всем том, что мы называем культурными знаками. «Я тебе покажу замечательную книгу, всю в картинках. Там столько животных, и все разные». Я приготовилась увидеть альбом, но маленькая Лана приносит мне учебник биологии за седьмой класс. Мятый, ужасающая полиграфия. Обычный наш российский школьный учебник, который в условиях книжного голода играет роль путеводителя в другие миры и пространства. Неужели природа не может компенсировать тяги к этой второй, книжной, знаковой реальности? Какая магия в ней?
В доме учительницы местной школы Дали есть магнитофон и две кассеты. Лана поворачивается к нам спиной и стоит перед магнитофоном, как перед алтарем. Оторвать ее нет никаких сил. Когда это видит Света, она плачет, Сколько же дети недоберут в развитии! Какие пласты культуры закрыты для них надолго, если не навсегда!
  А что, если культура таит в себе особый тип сенсорики (в широком смысле слова), без которой какая-то часть нашей души остается невостребованной?
  Дурацкая аналогия пришла в голову: Маугли. Ребенок искусственно изымается из культурной среды и помещается в природный мир, который, казалось бы, больше, чем культура, да и мы сами. Но что это за сила, влекущая ребенка к черненьким крючочкам в книге и мутным картинкам с изображением слона и жирафа? Какая сила заставляет ребенка застывать, словно в столбняке, когда он слушает звуки фортепиано и скрипки? Какая? Вот он перед тобой, весь мир, атакой первозданной красоте. Зачем же нужны тебе бумага и краски, чтобы перенести этот мир в собственную картинку? Возможно, тоска ребенка по культурным знакам есть тоска по прошлой жизни. Не знаю, но именно маленькие дети, а не большие, остро переживают культурный голод. Некоторые родители с беспокойством об этом говорят. Мать троих детей в Кутаиси, о чем я позже расскажу, спрашивала меня, не больны ли ее дети, читающие запоем одну и ту же книжку. «Знаешь, они как больные, как сумасшедшие. Читают то, что совсем не понимают. Лишь бы была книжка. Я пугаюсь, когда это вижу*. Беспомощность родителей перед лицом ребенка, в тысячный раз мусолящего учебник ботаники, невыносима.
  Но странное ощущение покоя царит в доме, несмотря на то, что нет стирального порошка, нет обуви, зубных щеток, нет той привычной жизни, которая была так прекрасна, несмотря на то что рана не затягивается, с годами саднит все больше и больше. Этот покой, как я потом пойму, побродив по всему Кодорскому ущелью, исходит от любви. Да, да, любви мужа к жене, матери к детям, детей к родителям, снохи к родителям мужа, любви всех к больным» немощным, сирым, глубоким старикам. Никогда в жизни мне этого не увидеть больше в таком не замутненном житейскими мелочами виде. Открытая, явленная, названная и бесстрашная любовь, за которую цепляются, как за последний якорь. Ради нее стоит жить. Если точнее, только ею и живы. Витальная, «организменная о сила любви. Только она одна способна удержать от безумия.
  ...Мы бродили по-над пропастью. Навстречу Гиони, отец девочек. Он идет проведать свою делянку. Она высоко в горах. Горы почти отвесные. Лане семь лет. Она хватает отца за рукав и умоляет взять ее с собой. Гиони колеблется, а потом вдруг с силой произносит: «Я так люблю тебя, что не могу сказать "нет"». Инна остается со мной у пропасти, а отец с дочерью поднимаются в гору. Осеннее солнце клонится к закату, и мы видим, как тени от идущих ползут в гору, чуть отставая от тех, в кого мы так пристально вглядываемся. Почему-то надо видеть, как люди идут в гору. То они скрываются за деревьями, то появляются в просветах леса. Высоко-высоко-высоко. Потом они превращаются в две маленькие точки, потом сливаются в одну и, наконец, исчезают совсем. В тот момент, когда мы уже ничего не видим, кроме горы, покрытой лесами, Инна произносит: «Она так его любит, что ходит в горы как взрослый человек».
   Гоним с Гиони чачу. «Я вот все думаю, как можно сохранить красоту подольше, ну хотя бы лет на пять или десять. Что я должен сделать для Светы?» — не то спрашивает, не то размышляет Гиони. Я включаюсь с дурацкими рецептами, поскольку для меня этой проблемы уже нет. Чем больше я трещу, тем отчетливее понимаю, что мы с Гиони находимся на разных «этажах» разговора о красоте. Для него красота его жены — это самоценность, которую можно противопоставить жестокости мира и жизни. Это единственное, во что он верит. «Как бы ни был сладок сон, слаще всего пробуждение, потому что первое, что я вижу при пробуждении» — это лицо моей жены». Вот так они и живут...
  …Греемся поздним вечером у печки. Вдруг Инна начинает судорожно целовать руку отца. «Если бы вы знали, как я люблю папу...» Света рассказывает, как однажды удалось через военных соединиться с Гиони, Он уже был в Генцвиши. Один. Без семьи, В тот день он находился на позициях. Его вызвали по рации. Он не знал тогда, жива ли Света. «Он плакал на той стороне. И здесь, где была я, плакали все, включая военных. Вы все спрашиваете меня. почему мы отсюда не уезжаем. Я однажды видела сон: над Кодорским ущельем всходило два солнца. Два огромных шара. Для меня и моего народа. Этот сон дал мне надежду Именно с Кодорского ущелья я вернусь домой, где буду снова чувствовать себя человеком. Ущелье — это наша судьба».
  Хозяина дома, куда я приехала с сестрами, зовут Нодар. Ему пятьдесят лет. Похож на Хемингуэя. Моложавое лицо. Седая борода. Дом Нодара в Сухуми сгорел. Он видел, как дом вспыхнул свечкой. Жена Нодара живет с детьми в Мцхете, в каком-то барачишке. Мы привезли с собой весть: родился внук. Его назвали Георгием. Когда дед увидит внука и увидит ли — об этом знает только Бог. Здесь все друг другу так или иначе родня. Всего-то несколько фамилий в Генцвиши: Пирвели, Чоплиани, Ципиани, Дзачвиани, Хергиани. Нодар — командир отряда самообороны села. В доме штаб. За первые двое суток здесь перебывало все село. Стол был накрыт круглосуточно. В первый же день Нодар посадил меня напротив и очень сердито предупредил: «Никуда не идешь без сопровождения. Что-нибудь случится, разнесется по всему миру: ах, эти сваны, эти сваны, горные козлы». Я ослушалась Нодара, и однажды мне пришлось вспомнить грозное предупреждение командира. Об этом как-нибудь в другой раз, да и то вскользь. Что бы с тобой ни случилось, все уже не имеет значения в сравнении с историями, которые пережили все люди ущелья. Все абсолютно.
  На разбитой колымаге меня доставляют в Ажару. Там штаб самообороны. Там — человек-легенда Нукзар Пангани, о котором слагаются песни, стихи. Усадьба Пангани воскресила в моей памяти советские ленты о партизанской борьбе. Только вместо елей и берез стояли пальмы. За широким пнем сидели командиры сельских отрядов. Вырабатывался новый план зашиты ущелья. Мое появление прервало секретную работу. Пангани оказался светловолосым улыбчивым человеком. Отличная русская речь. Выпускник Ленинградского физического института. Как истинно мужественный человек, Нукзар в ответ на мой вопрос о самом трудном эпизоде борьбы рассмеялся и рассказал, как в первый раз шел с разведывательным заданием, а дойдя до цели, понял, что вернулся туда, откуда вышел. О героизме ни слова, о трудностях — тоже, В тот день перекрывали крышу хижины. Это действительно хижина. Посредине — огромная печка и комната, в которую то и дело входят бородатые самооборонщики. Большой стол с едой. Кто-то приходит, ест, уходит. Приходят новые. И так целый день. Хозяйку хижины зовут Ольга. Родом из Сергиева Посада. Филолог по образованию. С Нукзаром встретились в Сухуми. Там был их дом. Трое детей. Младший, Георгий, родился, когда вовсю шла война. Идет бомбежка, а Ольге рожать. Света нет, Нукзар внес в палату генератор. Другие рожали во тьме. Одна от страха не могла разродиться. Умер ребенок, не родившись. «Причем первый», — замечает Ольга. Отношение к миру материальных ценностей такое же, как у многих беженцев. О вещах не любят вспоминать. Ольга так и не могла припомнить ни одной, о которой бы тосковала, Ажара — село. Дети физика и филолога со столичным образованием ходят в сельскую школу. Я спрашиваю Ольгу, не обидно ли ей, что дети не получат хорошего образования. Ольга не сразу понимает меня. «А-а, вы про образование? Сванское? Сельское? Ну и что? Они дети свана, Но не в том соль. Мы ведь все живы, Эльвира. Мог не быть живым мой муж, или я, или кто-то из детей. А мы живы. Все. Вы понимаете, все... Вот у нас есть Андерсен и Бажов. Мама прислала. Нет, ничего не жаль. И страха смерти нет. После прохода через ущелье я ничего не боюсь. Помню, автобус светил фарами, а мы шли, чтобы не сбиться с дороги. Было трудно. Нукзар сказал тогда: "Мы что с тобой, больше других хотим жить?" Такое сразу все расставляет на свои места. Все приобретает свою истинную циену. Теперь я доподлинно знаю, что такое переоценка ценностей. Все, что имело какое-то значение, оказалось прахом и пылью. Причем враз. В национальные конфликты не верю. Это ловушка для политиков...»
  Со смехом рассказывает, как наблюдатели ООН разыскивали дом легендарного Пангани:
  «— Это дом Пангани?
  — Да, это дом Пангани.
  — Это дом Пангани?! — в голосе недоверие и ужас при виде избушки на курьих ножках.
  — А где жена Пангани?
  Я — жена Пангани...
  Стою с тохой за спиной. Сапоги сорок второго размера. Жена легенды. Мы, по их представлениям, должны жить в коттедже с бассейном».
  Смеется.
  Уходят одни люди, приходят другие. Выпиваем за тех. Кто ушел на войну и не вернулся. «За тех, кого для нас нет» ~ так но переводится со сванского.
  Среди вновь пришедших обнаруживаю молодого русского врача. Алеша Зверев из Коломенского, Выпускник московского сеченовского мединститута. Работал на Камчатке, в Чернобыле. Есть семья. Однажды к нему подошли грузины и предложили безбедно содержать его семью. Взамен предложили место врача в Кодорском ущелье. Алексей поехал к черту на кулички. Поселился в доме свана. Другой сван отдал дом под больницу. Заработков никаких. Столуется у хозяина. «А мне здесь нравится. Изучаю их обычаи. Нравы. Очень непростой народ, но очень интересный, Кое-как добился вести прием больного один на один. Выгоняю всех. Но в окнах все те же лица. Беда. Приходят с мешком: «Мне положена гуманитарная помощь. Дай лекарства!» Ну не с мешком же идти к врачу. Хотел пробыть один год. Остаюсь на второй. Им здесь без врача нельзя. Болеют часто. Открылись старые болячки, и новые приобретаются так быстро. Долго пребывать в стрессовом состоянии нельзя, а у них вся теперешняя жизнь — стресс».
  Я интересуюсь, почему хирург Зверев не войдет в миротворческие силы или Красный Крест — это и деньги даст, «Кто хочет заработать деньги, таким путем не идет. Вы, я надеюсь, тоже не зарабатывать деньги приехали». Это уж точно, не зарабатывать деньги. Алеша принимает меня в своем рабочем кабинете. Отменная чистота и порядок. Измеряет давление. У меня сто восемьдесят на сто. Дает лекарство, и мы расстаемся. Родная русская душа, куда тебя загнало? Вот ведь, оказывается, какой может быть интерес — узнать другой народ. Вся надежда в ущелье на Зверева.
  Еще раз мне удалось увидеть Алешу в нашем Генцвиши. Две сестры, которым за восемьдесят, пошли в лес заготавливать дрова. Одна из них, Бабуца, оказалась в расщелине дерева, и, когда оно согнулось, лопнула шейка бедра. Сначала Света услышала плач — «Кто-то умер», - потом определила, что плачут в доме Бабуцы. Мы шли по направлению к плачу. Там уже перебывало все село. Несли кто сыр, кто мацони, кто водку для компресса. Бензин, чтобы съездить к врачу, собирали по домам по стакану. У кого не было стакана, несли на донышке блюдца. Каждый день с детьми мы ходили к Бабуце. Дети знают, что мимо дома больного пройти нельзя. Грузины на самом деле очень ритуальная нация. Поскольку ритуал в крови, он кажется присущим природе грузина. На самом деле всем этим надо овладеть. Дети Светы учат меня, как надо входить в дом, где больной, что следует сказать и чего ни в коем случае делать нельзя. Назавтра идем в Ажару менять быка на корову. Вечерами лазаем по горам —- ищем своих коров. Коровы — скалолазы. Такое увидела впервые, А еще мне показывают гордость Кодорского ущелья — гидроэлектростанцию. Долгое время электричества не было. Отключили, и все тут. Решено было в каждом селе своими силами построить гидроэлектростанции. Мы карабкаемся вверх по горе до того места, где в резервуаре скапливается вода. Потом она с шумом несется в машинное отделение, дверь в которое не заперта на замок. Мы вошли. Изумились хитростям гидростроителей. Потом я спросила у Нодара, почему дверь не на замке. «Вот я так и знал. Вы, Эльвира, как наши сваны. Если дверь закрыта, надо ее взломать, а так — раз открыта, можно и не входить. Но ты молодец, что вошла. Ты видишь этот свет?» На длинном шнуре болтается лампочка — страшенный дефицит. Лица сидящих за длинным столом сияют. В Кодорском ущелье есть свет. В каждом селе.
  Я не скрываю, что боюсь ехать машиной через перевал. Страх мой возник на следующий день по приезде. Он растет с каждым днем. На чем бог пошлет уехать — неизвестно. На перевале уже «товли модис» — идет снег. Надо спешить. И вдруг мне однажды приходит отчаянная мысль. Это был тот период суток, когда день внезапно сменяется тьмой. Сумерек здесь нет — я с радостью обнаружила отсутствие этих сумеречных вечеров, внушающих мне всегда тревожные мысли. Тьма спускается с гор сразу.
  Неумолимо, Вся твоя возможная рефлексия кажется никчемушной. Высыпают крупные яркие звезды, светящие там, в небе. А на земле темно, хоть глаз выколи. Света с детьми провожает меня до дома Нодара. Скручивают бумагу в факел. Поджигают. Так мы движемся к дому. А что, если остаться здесь на год? На целый круглый год. Устроиться в школу, учить детей русскому языку и никуда отсюда не уезжать. У меня нет денег, у меня много чего нет... Но все-таки, все-таки... У меня нет того, что есть у Ольги и Светланы, — способности ни о чем не жалеть, если круто меняется жизнь. Что-то мне мешает круто поменять свою жизнь. Что? Роняю факел и спотыкаюсь больно о валун. Однажды Гиони сказал: «Ты умрешь, мы не узнаем где. Мы умрем, ты тоже ничего не узнаешь». Эти слова покажутся дикостью только тому, кто не жил в Кодорском ущелье. Я там жила. И понимаю, о чем говорит Гиони. Здесь, в ущелье, не бывает незначащих встреч. Это здесь «и дольше века длится день».