ПАЛАТКА КАРАБУЛАКА

  Как всегда, помощь наша была адресная. Мы искали наших друзей.
  Уже было темно. Стоял отчаянный холод — тот самый, какой бывает только на юге. Промерзаешь сразу и до костей. Сколько бы потом ни грелся, нутро все равно ледяное. Карабулакские палатки во тьме похожи на могильные курганы. Мертвящее душу зрелище.
  Мы искали своего друга Асламбека Домбаева, директора школы-интерната. В прошлом году мы привозили в Грозный гуманитарный груз. Домбаев — педагог очень высокого класса, эдакий чеченский Сухомлинский. А возможно, и выше, если учесть те испытания, которые выпали на его долю. В годы первой войны он изъездил на грузовике весь Грозный. Собирал детей по подвалам. Русских в том числе. Год назад он, переживший войну, был деятелен, бодр и полон сил. Меня тогда потрясло именно это: мощная педагогическая и человеческая энергия.
  Мы знали, что Домбаев с детьми в Троицком. Петляли по разбитым дорогам, трижды возвращались в Назрань — и все-таки нашли грозненский приют.
  Вот с этого все и началось.
  За годы блужданий по «горячим точкам» я уже поднаторела в вопросе о том, как начать разговор с человеком на войне.
  Помню, как несколько лет назад одна девочка-ингушка по имени Ася все открещивалась от слова «беженка». Она еще соотносила напрямую слово и реальность.
  — Беженцы — это когда ты бежишь и куда-то прибегаешь. А мы скитаемся. Мы никак не можем никуда прибежать. Мы скитальцы. Ты понимаешь?
  ...Скиталец Домбаев сидел в углу дощатого летнего домика и грел руки на батарее. Накал был слабый, батарея не грела.
  Наши водитель и охранник встали у входа в дом.
  И Асламбек нас не узнал...
  — Это я — Измайлов, это я!
  — Это я, Эльвира Горюхина! Помните, мы к вам приезжали в Грозный?
  Он морщил лоб и глядел мимо нас. Туда, где стояли люди в пятнистых одеждах. Потом он с трудом впустил в себя наши вопли. Но те, кто стоял у входа с автоматом, не отпускали его.
  — Да, да. Слава, Эльвира... — сказал он рассеянно.
  И тут же:
  — А это кто? Кто они?
  Потом достаточно внятно произнес:
  — Слава, я их боюсь...
  Он сказал это дважды. Слово в слово.
  Роза, жена Асламбека, пыталась привести мужа в чувство, но это ей плохо удавалось.
  Измайлов знал, что учителя не получают зарплату. Он передал им деньги, собранные читателями «Новой газеты». Они плакали. Благодарили. Слышать слова благодарности в кромешном аду — не приведи господи ни мусульманину, ни христианину, как говорят чеченцы.
  ...В одном дощатом домике с промерзшими углами лежала Залина, студентка грозненского медицинского института. Температура сорок, ангина. Ни тепла, ни лекарств. Здесь же — ее брат, сестра, меньшие. Испуганно смотрят на больную. Лариса, мать Залины, в толк взять не может, как жить, когда жить невозможно. Лариса — учительница. Она уже не плачет. А все смотрит и смотрит на дочь.
  — А я сейчас — никто, — тихо произносит Залина.
  Уж не бред ли, подумалось мне.
  Лариса объясняет, что все это правда: нет ни зачетки, ни паспорта.
  — А сейчас мы все никто, — успокаивает мать больную дочь.
  Шепчу изо всех сил про себя: ангина, ангина, перейди с Залины на Эльвиру... Ангина, ангина...
  С этим заговором уезжаем в ночь.
  Нас провожают до ворот.
  - Нам очень жалко вас, — говорит Роза.
  Я начинаю орать, что у нас все хорошо. Зачем жалеть нас?
  — Вам там плохо из-за вашего отношения к нам.
  Вот оно, слово найдено, как говаривала одна из героинь Островского перед своей гибелью.
  Это слово; ненависть.
  Чеченцы это ощущают кожей. Нас, россиян, объединила ненависть. И, возможно, это и есть самая большая гуманитарная катастрофа, которую мы приняли за спасительный выход.
  Все вертелся на языке один вопрос. Меня этим вопросом бьют по голове: «Ну и что же ваши чеченцы не боролись с Басаевым?» — на что я тут же отвечала вопросом: «А что же мы с Ежовым не боролись, с Берией? Да и сейчас есть с кем побороться...»
  Как спросить у женщины, если вместо зимних сапог видишь домашние рваные тапки на босу ногу, если дите плачет, а муж неизвестно где?
  Все-таки спросила. Спросила у Розы, жены Асламбека. И в тысячный раз убедилась: мы не один век на Кавказе, но так и не удосужились узнать ни один кавказский народ. Ни один...
  — А он, Басаев, уже смертник... На его руках кровь и чеченцев тоже. Помню, как для устрашения он показал по телевидению одного чеченца, который им же был обвинен в сговоре с федералами. Ты думаешь, у казненного чеченца нет родни? Или у других, кого убил Басаев? Он не будет живым. Ты это знай.
Я вспомнила своего друга Хасмагомета, директора школы Ачхой-Мартана. Он говорил, что существуют обычаи и привычки чеченцев, которые русским кажутся смешными. «Но они регулируют нашу жизнь», — сказал учитель истории.
  Интересно, что же регулирует нашу жизнь?
.  ..Ангина с Залины перешла на меня.
  Мы покидали детский дом в ночь. Еще мотались по Слепцовску и Карабулаку в поисках семьи Идиговых. Вы их знаете по главе семейства Лечи, который помогал нам в освобождении заложников. Он делал все, чтобы мы ощущали себя в безопасности. Леча рисковал всякий раз, когда принимал нас.
  ...Почему-то сейчас мне вспомнилось, как Леча спас нас с Измайловым. Мы привезли гуманитарный груз. Чеченская сторона решила выяснить законность нашей акции. Представитель правительства связался с Шамилем Басаевым, и тот распорядился арестовать и нас, и наш груз. Вот тогда Леча остался один на один с заместителем Басаева.  Когда разговор закончился, мы не узнали Лечи: взъерошенный, доведенный до белого каления, лицо в красных пятнах.
  А там, внизу, у дома Красного Креста, ждали нас наши чеченские друзья. И среди них — шофер Руслан.
  - Вас бы не взяли. Некому было бы взять, — только и сказал Руслан.
  В руках он сжимал гранату.
  Ведь все это было, понимаете, было...
  Хава плачет.
  Мы нашли Идиговых на следующее утро. В двух маленьких комнатушках располагались не то тридцать, не то двадцать человек...
  На рваном тюфяке лежала, укрывшись с головой, мать Лечи. Я дважды гостила в ее доме в Орехове. Сейчас она ничего не знает ни о муже, ни о сыновьях. Хава, жена Лечи, — моя ближайшая подруга. Она плачет и плачет не переставая. Тихо спрашиваю о ее давнем опасном недуге. Хава слабо машет рукой. Не до болезней!
  Иногда мне кажется, что она плачет еще и от радости, что мы с Измайловым ее нашли. Постоянно улыбается младшая дочь Лечи Риточка.
  Она улыбается еще с той, первой чеченской, войны. Получила сильную психическую травму.
  Старшая дочь Роза качает сынишку. Сама на сносях. Где будет рожать?..
  И все то время, что мы были в доме, в одной, неизменно одной позе стоял пятнадцатилетний сын Лечи Арсен. Надежда и гордость семьи. Он ничего не знает о судьбе своего отца, которого всегда видел сильным и мужественным. Отец Лечи успел отстроить в Орехове дом на месте разрушенного. Бабушка с внуками бежали из этого дома.
  Арсен смотрит, как плачет мать, как охает бабушка, как зябко путаются в лохмотьях сестры. И вдруг мне сделалось страшно от одной мысли: как может сложиться судьба Арсена? Если бы я была Ельциным или Путиным, я собрала бы всех чеченских подростков и за несколько лет дала бы им хорошее образование. Опыт долгих блужданий по тропам войны и встречи с обездоленными детьми убедили меня, что хороший учитель и книга могут оказаться спасительными. Видела это и в Шуше, и в Абхазии... Впрочем, о чем это я размечталась... Во что выльется суровое молчание Арсена, как сотен других мальчиков, видящих, как растаптывается достоинство их родителей и сестер?
  ...Я пишу об Арсене и вспоминаю раннее-прераннее утро в Шатили. Грузинские пограничники разрешили мне бродить за заставой. Как правило, беженцы появлялись из-за гор с первыми лучами солнца.  В полукилометре от заставы они располагались шатром. Спешно перекусывали, поправляли свой жалкий скарб, меняли пеленки младенцам, растирали сбитые ноги. Наши войска начали бомбить дорогу, ведущую на Шатили, именно тогда, когда пошли беженцы. Уничтожены три переправы через Аргун.
  Так вот: отчаянно плакал годовалый ребенок. Мать со сбитыми ногами утешала свое дитя, но интонация была угрожающей. Я спросила женщину, о чем она так грозно причитает. Она смерила меня взглядом с головы до ног, а потом стала как-то странно стихать. И уже совершенно спокойно, отчетливо произнесла: «Как только сын начнет понимать, я расскажу ему все. Он не даст спокойно жить России».
  Надо сидеть с ними на одной земле, надо чувствовать эти горы, немые свидетели нечеловеческих страданий, чтобы ощутить сказанное матерью как программу жизни сына. Чтобы понять — другого выбора нет. И еще: войне с Чечней не будет конца. Но Арсена еще можно спасти.
  ...А потом мы будем сидеть почти десять часов в ожидании самолета, В закуток назранского сарая, называемого аэропортом, набились те, кто нашел деньги улететь, и те, кто ждал самолет из Москвы, чтобы забрать вещи, лекарства, пересылаемые с пассажирами.
  В эти часы много чего было. И открытая охота за Измайловым, и встреча с человеческой бедой напрямую. Нараспашку. Но мне на всю оставшуюся жизнь запомнился мальчик лет девяти-десяти. Он улетал со старшим братом в Белоруссию. Я узнала, что он из Самашек. А у меня пол-Самашек друзей и знакомых.
  Ребенок в разговор не вступал. Но потом он вдруг начал приносить мне чеченский журнал. Номер за номером. Кажется, их было пять. Я медленно листала, а он пальцем указывал мне на картинки, значимые для него.
  Я догадалась: он нашел способ поговорить со мной. Как знать — не самый ли точный способ. Он видел снимки только одного порядка. Разрушенный дудаевский дворец, дом, снесенный снарядом, ребенок без ног, старуха с вывороченным животом. Очень скоро я поняла, что у этого мальчика есть свой алфавит, свой словарь, составленный из одних бед и страданий его народа,
  Указанные им снимки складывались в целые фразы, и стало ясно: он уже никогда ничего не забудет.
  (В 1995 году я увидела схему отчета для директоров школ Чечни. Одна графа называлась «Дети-ампутанты».)
  Он спокойно пропускал целые страницы, на которых были Сахаров с Еленой Боннэр, Булат Окуджава... Этих «слов» он уже не знал. Я сделала попытку отвечать ему, показывая другие картинки-«слова». Но мне это не удалось. Других картинок, кроме военных, он просто не воспринимал. Сознание оказалось пре-дельно суженным.
  И все-таки разговор состоялся. Потом он заснул на моем плече. Спал недолго. Взорвался горизонт: началась бомбежка Бамута.
  В том, как ребенок показывал мне горе своего народа, странным образом не было ни злобы, ни агрессии. Чеченец, маленький или большой, всегда поражал меня способностью отделить конкретного русского человека от российской государственной машины, которая какой уж век утюжит его народ. Но больше всего меня волновало, как чеченец ищет этой встречи, как надеется, что будет услышан, и как бывает счастлив, что понят...
  На последней странице я увидела среди членов редколлегии имя Эллы Памфиловой. Сейчас она — в блоке с генералом Шкирко, одним из героев первой чеченской войны.
Ничего этого мальчик не знал, к счастью. Портрет политической блондинки в журнале не вызывал у него никакого интереса.
  ...Пока мальчик спал, беженка из Самашек, живущая сейчас со своей семьей в разрушенном коровнике, поведала мне историю, от которой разрывалось сердце.
  Неужели это правда, что Серижа Умарова, жена директора самашкинской школы, умерла? Умерла при первых ракетно-бомбовых ударах. Старшие дочери Серижи — учительницы русского языка и литературы. Такой русской речи, какой владеют девочки Серижи, я уже больше никогда не услышу.
  Еще тогда, в 1995 году. Луиза, дочь Серижи, сказала о войне: «Запомните, Эльвира, это не война. Это криминальные игры с плохими последствиями как для чеченского, так и для русского народа... Если это операция по вытеснению боевиков, то почему свадьба боевика охраняется федералами? Вы не знаете?»
  Я не знала. Но отсюда, от дома Серижи, начнется мое мучительное постижение странной войны, смысл которой мне и по сей день не ясен.
  Умаровы пережили три штурма, потерю родных и близких, но каждый раз, когда я приезжала, они давали мне кров, и лучший кусок на столе принадлежал мне, русской гостье.
  - Ты помнила о нас все это время? — каждый раз спрашивали сестры.
  Я помню о них и сейчас.
  А потом мы выходили на трассу Ростов — Баку. Серижа строго выбирала из потока машин ту, на которой я могла в безопасности доехать до своего любимого Ачхой-Мартана.   Иногда мы часами стояли у трассы. Серижа не хотела меня отпускать: «Может, останешься еще на одну ночь?»
  Когда она договаривалась с водителем, я видела, как менялось ее лицо. Серижа несла за меня ответственность. «Я тебе принесу удачу, и ты приедешь еще раз».
  Какую удачу принесла тебе я, Серижа?
  Какова мера моей личной ответственности за все, что с тобой произошло?
  Если погибла Серижа, если в страхе Асламбек Домбаев, если безутешно плачет Хава и застыл в молчании Арсен — так случилась гуманитарная катастрофа или нет?
  Я выключаю телевизор, кто бы ни трепался на эту тему.
  ...Хорошо помню, как проезжал через КПП Кошман. Было  это 11 ноября. Нас, то бишь народ, всех сметали, как мусор, с дороги. Косяком шли бэтээры, прокладывая путь чиновнику в его служебную обитель. Старух, беженцев с детьми сгоняли к обочине, как скот. Все мы искажали батальный пейзаж. Было как-то муторно на душе, потому что ты чувствовал себя участником какого-то жуткого спектакля, который нет сил прервать.
  И выйти из него невозможно.
  ...Есть еще одна мысль, которая не дает мне покоя. Об этом страшно писать. Но я напишу.
  ...В октябре 1996 года я бродила по Грозному в поисках телефона. Центральный телеграф лежал в руинах. Общественная приемная Ивана Рыбкина наглухо закрыта. Я опоздала на автобус в Ачхой-Мартан и начала метаться в поисках ночлега.
  Все в том же центре я увидела картину, которой позавидовал бы сюрреалист. На месте разрушенного многоэтажного дома зияла огромных размеров воронка, заполненная тем, что когда-то было домом. А на одной покореженной панели я увидела бумажку. Каллиграфически ясным почерком было начертано: «Международные и междугородные телефоны: Москва, Вашингтон, Ростов, Баку, Стамбул, Тель-Авив!»
  Я стала перешагивать через груды камней и обнаружила комнату. Ну все в точности как в зоне в «Сталкере». Да, да, это была комната посреди развалин. Четверо молодых чеченцев обедали. Пригласили к трапезе... Действительно, можно позвонить в любую точку земного шара. На мой вопрос о жилье откликнулся старший в этой группе. Ему принадлежала честь предложить мне кров, так я поняла...
  В комнату вошли два очень молодых чеченца с автоматами. Почти мальчики. Они были с машиной, и я вспомнила про Тамарочку Гурчиеву, живущую на окраине Грозного. Это район консервного завода. Там, на улице Обухова, я дневала и ночевала в первый год войны.
  Аслан и Магомет согласились меня подвезти. Путь был длинным. Вдруг они спросили меня неожиданно: «А вы хотите познакомиться с президентской гвардией?» — и машина круто развернулась в другую сторону.
  Мы мчались за город. Я увидела огромный дом, обшитый деревом. Он стоял в лесу. Просторный и чистый двор, заполненный молодыми бородачами в зеленых повязках. Меня препроводили в комнату, где отдыхали после обеда гвардейцы. Их было человек сорок. Потом я беседовала с некоторыми один на один.
  Разрази меня гром, если я заблуждаюсь: ни мои проводники Аслан и Магомет, ни те четверо, что предложили мне в Нью-Йорк позвонить бесплатно (а мне туда не надо!), ни многие из тех, с кем я тихо беседовала потом, не казались мне врагами.
  Вот в чем соль!
  С террористами надо бороться. Это бесспорно. Но когда я слышу, как сужается кольцо вокруг Грозного, я со страхом и болью думаю про Аслана и Магомета, про многих других, кого мы не сумели отделить от бандитов и ровным счетом ничего не сделали для того. чтобы с ними договориться и спасти их.

  Р. S. Вчера на уроке я рассказывала про чеченского лесника, который стал боевиком, когда уничтожили одной бомбой всю его семью — жену и детей. Семерых мальчиков. Один из моих учеников, родившихся в перестроечные годы, тихо молвил: «Значит, было за что. Вот и убили».
  В голове мелькнуло: каким коротким оказался путь от Сталина до Грозного и обратно.