ПРОВОДЫ

  Я уезжаю. Один из братьев трех сестер, тоже беженец, перевозит свой старый «жигуленок» 1972 года выпуска на грузовой машине в Тбилиси. Сам «жигуленок» не передвигается. Его привязывают лебедкой к переднему борту «ЗИС-66», задний борт открыт. Отьезжающие должны сесть внутрь машины. Значит, свидание с мтэби отменяется. Мтэби ~ это по-свански горы. Едем с Резо Кванчиани, красавцем из города Кутаиси. Накануне он привез из Тбилиси пять гробов. Поминки справляли всем селом в доме одного из Чоплиани. Резо — беженец. У него трое маленьких детей. Дом сожгли- Привычки яркой сухумской жизни остались. Резо — пижон. Какая разница, если вместо сервизной тарелки пластмассовая? Он будет есть так, как ел в той жизни. Поведенческие реакции той жизни — как вызов новой. Резо никогда не смирится с потерей своего дома. Это про него его жена Дали скажет: «Сердце у него там» в Абхазии». Он один из тех шоферов, которых называют каскадерами. От шутника, балагура, весельчака, души сванского застолья наутро не осталось и следа. Резо был сосредоточен и строг, Я заметила, есть народы, у которых быстрота смены типа поведения бывает столь ошеломительной, что иногда эта смена происходит в одном акте. Поэтому часто попадаешь впросак: ты уже сумел соответствующим образом подстроиться к реакции своего соседа, а через минуту перед тобой совсем другой человек, с иной эмоциональной амплитудой. Интересно, что стоит за этим поведенческим даром? Темперамент, национальная ментальность или другие особенности психологического склада, но одно очевидно — от российской беспечности следует отказаться и быть готовой к иному повороту событий, определенному сменой поведенческой стратегии, как сказал бы психолог.
.  ..Проводы через перевал — ритуал особый. Все стоят молча. Лишних слов не произносит никто. Молчание создает особой силы напряжение, которое разряжается либо плачем ребенка, либо лаем собак- Мужчины пристально следят за тем, как идет погрузка, как закрепляются борта. С раннего утра в доме толпятся соседи. Первыми пришли Света с Гиони и детьми. Дети протягивают мне бумажку. Это молитва. Она должна оберечь меня в дороге. «Мы с ней шли через Сухуми», — говорит Света. Разворачиваю бумажку. В ней два предложения; «Я спасена от страха. Иисус спас меня от страха». Боже ты мой! Это ведь чистой воды заклинание. И этот совершенный вид: спасен, спасена. Спасение от страха как свершившийся акт. Господи! Как же им было тяжко средь бомб и налетов... Чего я-то боюсь? Чего?
  ...Пришла на проводы Марина Георгадзе с ребенком. Ее родня едет вместе с нами в «жигуленке». История Марины трагична, как тысячи других. Она вышла с мужем из дома 29 сентября 93-го года. Хотели добраться до Очамчира. Марина была на сносях —- семь месяцев беременности. Он все говорил ей. Муж молодой, ждавший первенца: «У тебя ноги опухли. Не иди так быстро». Метрах в двухстах от них завязалась перестрелка. Муж бросился на защиту своих. С тех самых пор Марина ничего не знает о своем муже. Пришлось прятаться. Пятнадцать дней провела в лесу. 24 октября оказалась в Хоби, что в Западной Грузии. Родила сына. «Я все время держала руку на животе. Не знаю почему. Вспомнить не могу. Но хорошо помню этот жест. Какого Бог дал мне ребенка! Когда родила, был холод, дождь, ничего не замечала. Самос трудное даже не смерть, а когда ждешь. Чего ждешь? Прошли слухи, что он в плену в Очамчире. Разные слухи. Но знаешь, что самое страшное — если он умер, он так и не узнал, что у него родился такой красивый мальчик. Георгий».
  Отец Марины остался в селе. Прошел слух, что его убили. Однажды отец вошел в дом — дочь чуть с ума не сошла. Марина надеется, что я помогу ей добыть сведения о муже. Вспоминает абхазские фамилии. Аршба Сергей, муж тети Этери, еще имена, фамилии абхазов, с которыми Марина в родстве. Враги ли абхазы? — «Нет! Нет! Мы еще будем нужны друг другу. Если бы они знали, как мне трудно, они бы помогли. Может, мы и стали такими оттого, что рядом с абхазами жили. Очень теплый народ».
  И только тут до меня доходит, что в этих локальных войнах разрушились тончайшие социоэтнокультурные образования. Грузин, живущий по соседству с абхазом, армянин, живущий в Баку, армянин, живущий рядом с абхазом... Какие сложные духовные нити связывали их друг с другом, как видоизменялись этнические черты, наполняясь новым содержанием от пребывания в одном времени и пространстве с другим народом. Тоска по Абхазии, как это ни покажется странным, — это не только тоска по морю и пальмам. Это тоска по совместной жизни с теплым народом, абхазами. Как знать, не здесь ли, в этих новых этнообразованиях, рождалось нечто важное для коренной нации, которая обогащала себя, имея возможность постоянно всматриваться в зеркало другой нации. Юрий Михайлович Лотман разработал концепцию перемещения ядра к границам, где происходит рождение нового явления в силу столкновения с чужой моделью. А что. если это распространяется не только на явления культуры, но и на жизнь этносов? Какие же мощные новообразования разрушены войной, какие каналы духовного обогащения нации перекрыты, если она лишена «пограничных» контактов. В этой поездке я иначе взглянула на то, что мы называли уничижительно имперским русским языком, тем самым русским языком, на котором в Сухуми общались люди десятков национальностей. Он действительно выполнял культурную функцию. Без этого языка Сухуми представить невозможно, «Уж не за это ли нас бомбили российские самолеты?» — спрашивает меня грузинка из Сухуми, Не знаю, за что, но Россия воевала не только в Абхазии. Она воевала на всем постсоветском пространстве. И, возможно, это самая горькая правда, которую я вынесла из *горячих точек».
  ...Все в порядке. Мы сейчас тронемся в путь. Я вслух произношу заклинание. Одна мысль, что я никогда не увижу Свету» повергает меня в панику. Я нервно лезу в сумку, привязанную к бортам тросами. Ощупью нахожу свою новую кофту, купленную на грузинской базробе, и бросаю ее Свете с грузовика. «Она вам так шла». — плачет Света. Кофта попадает в руки Гиони, и мне кажется, я слышу все то же: «Мы никогда не узнаем, где ты умрешь, ты никогда не узнаешь, где умрем мы». Тихо плачут все, и восьмидесятилетняя глава дома Полиска, мать сестер и братьев, и молодая учительница Дали, и другие. Отчаянным лаем заливаются собаки. Мы покидаем Генцвиши, где я прожила целую жизнь, полную страхов, страданий, восторгов и ослепительной красоты. Нигде я не была так близко к звездам, как в Кодорском ущелье.

* * *

  А еще я увожу с собой энергичную сванскую фразу: «Вариант мамли» ~ варианта нет, — так это звучит по-русски. Неужели в самом деле нет? Не может быть!

* * *

  Дорога на этот раз была страшнее. Пришлось ее мостить в буквальном смысле этого слова. Валун к валуну и — сдвинулись. Пребывание в замкнутом пространстве «жигуленка» в течение четырнадцати часов ~ суровое испытание для психики. Со мной в кабине старик Акакий, дрожащий над мешком грецких орехов, две грузинки с пятилетним ребенком. Женщины по-русски не говорят. Такое я встретила впервые в жизни, но всю дорогу звучали одни и те же вопросы про «руссети»! «Не хочет ли русская есть?» Акакий не успевал переводить волнения грузинок по поводу моего существования, а пятилетний Георгий стоически вынес дорогу, ни разу не хныкнув. Это не первое его путешествие в Кодори к дедушке и бабушке. Иногда машина сползала по кузову вниз, и мы орали, как черти. Никто не хотел умирать. До Чубери добрались ночью. Я попадаю в жилище беженцев. Фанерные постройки. Все собрались у телевизора. Это было 21 сентября. По первой программе шла беседа Эльдара Рязанова с Зиновием Гердтом. Подстриженные газоны. Распустившиеся деревья. Плетеные кресла. Рязанов спрашивает, доволен ли Гердт наступившими переменами. Гердт отвечает «да». А у нас под ногами болтаются чьи-то многочисленные малые дети. Взрослые словно в сомнамбулическом сне. Вперились очами в программу ОРТ, потеряв ощущение времени и пространства, в котором находятся герои телепередачи. Никто не понимает, о чем разговор. Я ловлю себя на том, что и сама начинаю не понимать, о чем так мило беседуют эта господа, будто из научно-фантастического сериала. И вспомнилось мне письмо моего любимого ученика Мишки Юданина, отчаянного борца за правое дело. Себя он открыто считал последователем Галича, Сахарова, Солженицына. Это его чуть не арестовали на почте, когда он давал телеграмму в Тбилиси на имя режиссера Эльдара Шенгелая; «Амиран разорвет крылья, и Грузия станет свободной». На почте это сочли за шифр. А потом его избил майор Тараскин у памятника вождю мирового пролетариата в день политзаключенных. Майор пообещал в следующий раз отбить почки. Началось следственное дело в КГБ. Следователь Бахирев допрашивал четырех шестнадцатилетних мальчиков как членов тайной организации. Бывало, ведешь урок, а дверь открывается и раздается: «Юданина к следователю!» Класс взрывается от смеха. Но там, в кабинете следователя, в натуральных подвалах КГБ, детям было не до смеха. Шел, надо сказать, шестой год демократических преобразований в стране. Родители увезли Мишу в Израиль. Накануне отъезда четверо закадычных друзей завалились ко мне домой. Они знали друг друга с детства. *Как я люблю тебя!» — говорили они друг другу открытым текстом. Они плакали, потому что знали, что расстаются навсегда. Только в эту ночь я поняла, почему они так любили «Маленькую печальную повесть» Виктора Некрасова. Историю некрасовских друзей они повторили на новом витке своего возлюбленного отечества, как сказал бы Бродский.
    Шумно выйдя из подъезда моего дома в первом часу ночи, они стали добычей милиции, которая только с такими мальчиками и «молодца!». Когда их скрутили милиционеры, Миша Юданин заорал во всю мочь: «Берите меня! Сажайте на пятнадцать суток. Мой отъезд в Израиль отменяется». Миша уехал. За ним последовал отъезд еще двоих друзей в католический колледж в Польшу, Родители спасали своих детей, как могли. Так вот, нешуточный борец с тоталитарным режимом Миша написал мне длинное письмо из Израиля в ответ на мой рассказ о грузино-абхазской войне. А рассказывала я ему об одной девочке-грузинке, которую бандиты хотели подстрелить, как птичку. Миша теперь считал, что лучше бы продолжалось то время, которому он противился. «Сидели бы себе диссиденты в тюрьме. Мы бы с Вами не прочли Набокова. Генсек бы водружал на свою немощную грудь тридцатый орден, но был бы жив старик, которого убили ни за что ни про что. Не сходили бы с ума матери от горя, и ваша грузинская девочка не плутала бы сутками в лесу, боясь возвращения в дом»,
  ...Я иду ночевать к старой женщине по имени Хатуна. Она перенесла переход через перевал в 93-м году, У нее сгорел дом. От горя умер муж. Лицо поразил паралич. Хатуна в черных очках. Когда она сняла на ночь очки, я увидела вывернутый глаз. Хатуна рада, что ночь мы будем вместе. Она одна из тех, кто во власти автоматизма, болезни, описанной в свое время Карлом Юнгом. Дело в том, что продолжают действовать прежние автоматические реакции. Новые же способы действия, которые были бы адекватны обстоятельствам, не вырабатываются. Несовпадение прежних автоматических реакций с новой ситуацией порождает странный паралич воли, видимый невооруженным глазом. Человек существует без желаний, надежд, без адекватной реакции на происходящее. Не все беженцы таковы. Далеко не все. Некоторые, наоборот, развивают пиперактивность, чтобы создать для себя и окружающих ощущение новой жизни. Хатуна упорно ищет постельное белье, которого нет. Судорожно достает кружку для чая, которого тоже нет. Наконец оставляет поиски и, словно окаменев, садится на постель. Все! Больше ничего нет! Ничего! Есть только горе. Одно голимое горе и непрерывно дергающийся глаз, прикрытый черным стеклом.
  Я бухаюсь на топчан и целую ночь слушаю рассказ старой женщины о том, о чем может рассказать каждый. За что? Почему?
...Ты прав, Миша, пусть бы то время длилось, и у Хатуны был бы свой дом и семья, которой теперь нет. Я не хочу таких перемен. Не хочу. И стыжусь.

* * *

  Прибыли в Кутаиси. На автобус не спешу. Сегодня день рождения нашего шофера Резо Кванчиани. Круглая дата. Сорок лет. Большая семья Резо захватила несколько комнат полуразрушенной пятиэтажки на окраинном пустыре Кутаиси. Воды нет. Туалета тоже. Под отхожее место используются развалины какого-то строительного монстра. Указания на мужское и женское нет. Бетонные плиты в жилище обнажены. Сквозь расщелины дует   осенний ветер, который становится холоднее, когда попадает в царство бетона. Здесь же, в той части, где здание сохранилось, полным ходом идут отделочные работы. Ходят слухи, что весь дом отойдет не то таможне, не то какой-то фирме. Поздним вечером со свекровью Резо мы совершаем дерзкую экскурсию по строительству. Прекрасные потолки. Полы. Двери. Оконные рамы. Есть у беженца такой поствоенный синдром, разрушительная сила которого очень велика: пока было несчастье, все казались в равном положении. Наступает мир, и все неравенства, которые в обычной жизни воспринимались как некая естественная данность, теперь приносят глубочайшие нравственные страдания. Беженец может смириться с потерей дома, но он никак не может и не хочет понять, почему его дети голодают, не имеют учебников, а рядом строятся особняки, коттеджи, словно в мире не было никакой войны и никто не умирал. Обида на Родину-мать, которая допускает такую несправедливость, одинакова что у беженцев Мардакерта (Нагорный Карабах), что в Чубери (Грузия). Несть числа гневным порывам, которые сотрясают и без того неустойчивое психическое состояние. Как откликнется гнев, накапливаемый ежедневно, никто не знает. Здесь, в Кутаиси, я видела молодых людей — беженцев с болезнями, вынесенными из войны. Они пока тихо сидят в своих каморках, не имея ни работы, ни пособий, ни медицинской помощи. А рядом, всего в двух шагах, обшиваются дорогим деревом какие-то кабинеты, и нет чтобы хоть что-то сделать для детей, стыдящихся идти в школу, если нет обуви.
  Дали, жена Резо, греет воду. На цементный пол ставит таз и поочередно моет троих детей: Дато — 10 лет, Асмат — 9 лет и Кахе — 5 лет. Мыть надо быстро, чтобы вода не успела остыть. Потом втроем дети забираются на постель, прикрываются тем, что было когда-то одеялом, а Дали тщательно разглаживает школьные формы и развешивает белые банты, словно и вправду ничего в этой жизни не случилось. Потом, позже я узнаю, почем спокойствие Дали.
  ...Зачем же я попросила Дали нарисовать их дом в Лата? За это принялись все дети. Дато нервничал, когда на рисунке мамы не увидел садовых дорожек. «Они же были. Были... Я ходил по ним», — всхлипывал ребенок. Видеть мать с детьми, воспроизводящих свой дом на клочке бумаги, слышать, как обсуждают дети обжитые уголки того, что называлось родным очагом, — картина не для слабонервных. Я все никак не могла свести концы с концами в рассказе Дали, пока не поняла, что, уже уйдя из Лат, они всей семьей вернулись в свой дом. Зачем? Это было опасно. Могли убить. «А это же наш дом. Тянуло. Понимаешь, хотелось увидеть...» — «Но ведь опасно?» — «Да, опасно. Очень. Домой хотелось». И бесполезно спрашивать дальше. Бесполезно и стыдно. Почему-то из всей войны Дали вспомнилась одна глупейшая деталь. Вот торчит она в мозгу — и все тут! Бомбили рынок. В руках у Дали груша, которую надкусить невозможно. Такая твердая. Открыла дверцу машины, чтобы скрыться от пуль. Позже обнаружила, что из руки что-то течет. Это текла груша, сжатая Дали с такой силой, о которой она даже не подозревала. «Какое поведение бывает, а? Почему не бросила грушу? Почему сжала ее? Ничего не помню». Пугало поведение Асмат. Долгое время она не могла говорить. Откроет рот, а язык западает. Думала, так и останется.
  У многих маленьких детей существуют навязчивые представления, которые мучают их, не дают спокойно спать. Ну, например, младший, Каха, мучительно помнит, что поставил свою машинку в гараж непомытой: «Мама, когда мы вернемся, я вымою машину? Она будет стоять в гараже?» Это похоже на эффект прерванного действия, описанный в психологии. Разница лишь в том, что действие прерывает не экспериментатор, а война, и прерванное действие становится не фактом памяти, а фактом болезненного состояния ребенка.
  «Мыслей о вещах не было. Лишь бы выжить. Но когда начали жить новой жизнью, ловишь себя на том, что того нет под рукой, другого нет. У меня от той жизни сильные привычки остались. Отсутствие ложки, которая должна привычно быть под рукой, доставляло страдания. Начинаю что-нибудь делать, и все превращается в хаос. Голову под подушку, чтобы не испугать детей, и — дикая истерика. Потом сама себя уговариваю. Надо ведь жить и утешаться тем, что есть. В этой жизни, где всего не хватает, должен быть свой порядок. Иначе — конец». Я заметила, как многие женщины-беженки с особым педантизмом соблюдают порядок. Он не дает им сойти с ума, как я понимаю.
  На нем крепится слабое душевное равновесие, готовое нарушиться в любую секунду.
  ...Взрослые готовят стол. Мы с детьми играем в игры. Русский язык старшим ребенком забывается, младший не знает вовсе. В учебнике русского языка обнаруживаю  единственный поэтический шедевр:
  Курица-красавица
  У меня была.
  Ах, какая умница
  Курица была.
  В учебнике — ни Пушкина, ни Лермонтова. С великой Россией у маленьких детей связаны шаровые бомбы, вой российских СУ и вот эта курица, которая была умница. И больше ничего!
  Мы выучиваем этот текст наизусть и с его помощью быстро научаемся передавать друг другу невербальную информацию. Эта игра увлекает нас, потому что избавляет от необходимости называть вещи своими именами. Так нам безопаснее. И все-таки я однажды решаюсь прорваться в запретную зону и спрашиваю Дато напрямую, почему он здесь, в этой комнате. «Нас выгнали абхазы». — «А что нужно делать, чтобы был мир?» — «Надо всех убивать», — говорит Дато с интонацией, уже где-то мной слышанной. Все! Вспомнила! Это интонации и глаза Ивана из фильма Тарковского «Иваново детство». Каков был финал? Страшно вспомнить. Ничего, кроме чувства вины перед этим постаревшим ребенком, у меня нет. И досады на то, что я вышла за рамки «поэтического шедевра».
  ...А за столом, где взрослые, естественным образом возникает наша бывшая Родина. С Москвой, которую любят все, с Питером, в котором многие бывали. Наши общие песни, наши общие темы и наши общие вожди, будь они трижды неладны. И общий русский язык, которым владеют все. Благодаря языку и прожитой общей жизни мы все еще братья, как это ни покажется странным. Да, да! Резо — мой брат. Дали — сестра моя. Моя сестра. С таким ощущением возвращаюсь в Тбилиси.