«НА МОСКОВСКОМ ПРОСПЕКТЕ В СТОЛОВОЙ ДЛЯ БЕДНЫХ»
(Из стихов Инны Савельевой.)

  «Видите, как я вырядилась? Похожа на амазонку? А может, на какаду... Да, да, азиатский какаду... желтенький такой... Нет, нет, только не новозеландский. Тот самый скромный. Он серый и похож на чиновника. Да, я сейчас в джунглях ищу какаду».
  Светлане около семидесяти. Высокая. Худая. Два редких передних зуба почти впиваются в нижнюю губу. Веки ярко-голубого цвета. Из глубоких глазниц озорно смотрят карие глаза. Элегантная маленькая шляпка существует как бы отдельно от костюма. На узкие джинсовые брюки падает желтая кисея. Она вихрится вокруг длинной тонкой фигуры, едва поспевая за быстрыми движениями своей хозяйки. А еще Светочка — талисман для всех, кто собрался под знамена американской Армии спасения. Столовая от этой Армии находится на Московском проспекте. Звучит горько и почти издевательски. Москва забыла напрочь о своих людях, сирых и голодных.
  На Московский проспект за обедом иду,
  Согреваю себя на ходу,
  И, пройдя километров шесть-семь,
  На обратном пути согреваюсь совсем —
это уже фольклор посетителей столовой для бедных. А еще на Московском проспекте, рядом со столовой, есть одна комнатушка, в которой вы подробно узнаете об Армии спасения. Здесь можно посидеть после обеда, поговорить с духовными единомышленниками, как себя называют посетители. Одним словом, это салон. Салон для бедных.
Светочка — хозяйка салона.
  День выдался холодный. С утра не было электричества. Столовая не работает. Но многие пришли. Потому что ходить больше некуда. Большинство из тех, кто остался в Грузии после распада Союза, оказались отрезанными от своих родных, детей, братьев, внуков. Ощущение, что они заложники чудовищной политики. Они не могут уехать к детям, потому что им не одолеть дороги. Многие подсчитали, что на пути к детям надо пять-семь раз пересечь границу. Квартиры обитателей столовой для бедных находятся не в лучших районах Тбилиси. Если ты получаешь российское гражданство, то теряешь право на квартиру, денег не хватит преодолеть таможенные посты (это я усвоила на собственной шкуре). Но есть еще одна причина, по которой никто не двигается с места, — боязнь, что будет еще хуже. Тбилиси — город теплый, и народ здесь теплый. Инне Савельевой семьдесят лет. Она верит, что ей не даст умереть с голоду соседка — тбилисская армянка. «Иногда перепадает тарелка супа. Очень хорошего».
  Орешиной Анастасии Максимовне девяносто два года. Прехорошенькая женщина, которая никогда не станет старухой. «Напишите о ней, — просит Светочка, — это наш человеческий антиквариат». Живет Анастасия одна. Муж погиб в годы войны. Оказалась моей землячкой. Когда-то жила на Береговой улице в Новосибирске. «Все утекло», — странно спокойно говорит Орешина. И не поймешь, к чему относится это замечание: ко времени, жизни, надеждам, людям? Сорок лет Анастасия Максимовна не покупает себе вещей. Продать нечего. Уехать не на что и не к кому. Под глазом огромный синяк. Не одолела дороги. Упала на Московском проспекте на пути к столовой. «Не дай господь прийти вам к моменту раздачи, — говорит повар Альберт Овакимов, — лица изможденные, руки трясутся, ноги ослабевают. Интересно, так было в войну?» — спрашивает меня по молодости своих лет.
  ...Талалаева Валентина Ивановна живет в сарае. «Люди коренной нации» выжили ее из квартиры. Боится, что заберут и
сарай. Говорят, что есть где-то юрист, который отстаивает права русскоговорящих, но денег доехать до места обитания адвоката нет. Валечка дарит мне сшитую из тряпок сову. «Она принесет вам счастье». — «А вам?» — «Мне уже ничего не надо».
  ...Отставнова Надежда Ивановна. 67 лет. Из них ровно пятьдесят непрерывного труда на вредных производствах Грузии. Была ранена в глаз. Осталось частичное зрение. Ехать не к кому.
  ...Богданова Лиля Викторовна. Недавно лишилась последнего родственника. Погибла родная сестра. Выбросилась из окна. Нервы Лилечки оголены. Пишет стихи. Читать не дала. Скрытая от людских глаз драма живет своей жизнью, не давая возможности приспособиться к сегодняшнему дню. Хотя нет-нет! — это ведь Лилечка рассказывала всем нам, что горячий утюг можно использовать как сковородку, чтобы приготовить яичницу. «Если вы можете купить яйцо», — добавляет соседка.
В салоне делятся опытом выживания.
  ...Захарян Тамара Михайловна — русская. Муж армянин. Есть дети в белорусском городе Лида и соседнем Ереване. Из Белоруссии дети не могут послать ни денег, ни посылки. Они действительно все в капкане, как кто-то обмолвился. Помощи от Родины не ждут. Все надежды на американскую Армию спасения. Великая Америка дает тарелку постного супа с плавающими рисинками или лапшой. Иногда бывает каша. Недавно отменили хлеб, и это самая большая печаль. Сами посетители столовой хлеб купить не могут.
  ...Анна Петровна Медведева из Воронежа. Пришла с пятилетним внуком Володей, который протопал семь километров, чтобы съесть кашу. Каши нет. Володя хнычет. Бабушка больше всего боится возвращения домой, где супа ждут сын и невестка. Дипломированные специалисты без работы.
  ...Приходит необычайной красоты женщина. Высокая. Огромные печальные глаза. Опирается на палку. Стать актрисы- примы. Она не растворяется в толпе. Держится особняком. «Если будет в настроении, споет "Журавли" на венгерском языке», — | шепчет мне певунья Тамара Захарян. Настроение есть. Мы слушаем классное пение. Глубокое контральто. Богатейшая певческая техника, хотя голос садится. Вероника, так назовем певицу, не то что не приспособилась к новой жизни. Она пока не в состоянии даже понять, что же произошло, что случилось в жизни вообще и ее жизни в частности. Она похожа на грузинку. Оказалась украинкой. Прекрасный грузинский язык, в отличие от многих обитателей салона для бедных. Меня приметила своим пронзительным взором сразу: «Эта хорошенькая, наша новая?» — обратилась ко мне в третьем лице. Открытые порывы рассказать про жизнь гасились каким-то упадком духа, словно Веронике не хватало физических сил свой пафос озвучить до конца. Позже приступы откровения объяснила сама: «Я очень быстро привязываюсь. Страдаю, когда связь заканчивается. Вот и вы. Так хочется рассказать вам все и быть с вами, но ведь вы уедете. Зачем же тогда?» Не попрощавшись ни с кем, она уходит, подкошенная страданием, ведомым только ей. С какой-то странной грацией она пересекает трамвайные пути, волоча за собой сетку с банками, которые стукаются друг о друга при ходьбе. Иногда мне чудилось в ее поведении что-то, что сродни протесту. Он был демонстративно театрален. А иногда я видела ее анемичной, осевшей, полностью безразличной ко всему происходящему. Как она там сейчас? Как пережила зиму и пережила ли? Выпускница Тбилисской консерватории. Профессиональная певица с яркой судьбой. Сейчас трагически переживает разлад со взрослой дочерью. «Я во всем виновата сама. Надо было либо петь, либо воспитывать дочь... Я вас очень разочаровала своей историей с дочерью? Вы осуждаете меня?» — спросила она однажды, когда ее неожиданно посетил стих откровения, щемящий душу. «Ну не ходите ко мне! Не ходите. А то я буду трудно отвыкать от вас», — сказала она резко. Я не пошла. К сожалению.
  ...Сергей Оганезов — местный представитель Армии спасения — приносит огромный ящик. Из него извлекается блестящий американский аккордеон. Он вручается Инночке Савельевой, которая ифает все. Она поет и играет. Сочиняет стихи и мелодию. Коронное произведение Инночки «Танго». Она сочинила его в августе 96-го года. Я присутствую на премьере.
  Танго, с тобой танцую танго,
  Ах, это танго звучит для нас двоих, —
поет Инночка, извлекая звуки из аккордеона так, как это делали, должно быть, французские шансонье времен фильмов Ренуара или певцы эпохи нэпа. Откуда шарм и это редчайшее голосоведение, делающее зримой и чувственной ту реальность, в которой мы никогда не были, но которая жила в нас как мечта о несбывшемся счастье? Сколько же подлинной поэзии в этой мечте.
  За тарелку постного супа надо благодарить Америку и американский народ. Здесь все знают, что это за праздник, 4 июля. В 96-м году Америке 220 лет. Грузия не то сотая, не то сто первая страна, вступившая в Армию спасения, основателем которой является англичанин Уильям Буг. Бедные открыли Америку здесь, на Московском проспекте.
  Колумб Америку открыл,
  А мы сейчас ее открыли.
  Он по морям к ней долго плыл,
  А мы еще и не доплыли.
  А я Америку открыла,
  Когда в столовую ходила, —
поет Инночка, полная надежды на то, что с группой бедных она посетит Америку и покажет там свое искусство. Прежний капитан Армии спасения Линда обещала взять с собой Свету и Инну. Но надо найти деньги на дорогу. Денег нет. Однако на всякий случай Инночка сочинила «Отлетную», в которой говорится, что с помощью международной поддержки бедные еще пляшут и поют. Здесь же поется, что «лучше грузинской столицы нигде нам с тобой не видать».
  Я попросила Инночку написать про свою жизнь. Она откликнулась охотно, но пришла не сразу. Столовую закрыли на два месяца. Продукты еще не пришли из-за океана. Голодная Инна два раза падала в обморок. Потом соседи накормили, и она принесла мне как ни в чем не бывало десять страниц текста, начинающегося словами: «Я, Экбиндер (Савельева) Инна Донатовна, родилась 21 ноября 1925 года в деревне Долысице, которую снесли во время коллективизации». Десять страниц перечисления фактов жизни, от которых шевелятся волосы, но ни жалоб, ни стона, ни просьб. Оказывается, бывает такое проживание жизни, которое уже не сопровождается отношением к ней. Деревня, в которой родилась Инночка, состояла из шести дворов. Кругом лес сосновый. В семье пять сестер и брат. Дедушка по отцу немец, бабушка — полячка, мать русская. Отец в Первую мировую войну был ранен, перешел на сторону революции. Работал в милиции. Ловил банды. В 32-м году забрали в Сибирь. Там и умер. В школу .Инночка пошла поздно — не было обуви. После шести классов работа на молокозаводе. В Отечественную нойну попала в оккупацию. Жили то в землянке, то в бане, то в стоге сена ночевали. Наконец перебрались в другую деревню к бабушке. В 25 километрах проходила дорога на Ленинград. По этой асфальтированной дороге немцы шли, но в леса не заходили. Боялись. Однажды Инну с сестрой увезли в Германию. Город Оберндорф на Неккаре. Там был завод «Маузер-Верке». 400 русских прибыли на завод первого мая. В честь праздника узников кормили сырой брюквой. Работали по двенадцать часов на станках. Дневная и ночная смены. На работу водили с овчарками. Каждый должен был на груди носить знак. На голубом фоне белый знак «OST». У Инны был номер 950. На заводе работали русские, французы, голландцы, бельгийцы, итальянцы, но только русские и поляки носили знаки отличия. У поляков на желтом фоне было написано «Р». Кормили два раза в сутки. Хлеб с опилками. Многие умирали. Отчетливо помнит победу под Сталинградом. Ночью в бараке Инна пела. Надсмотрщики хлестали лежащих на нарах плетью. «А я пела. Он меня ни разу не хлестнул. У него не было музыкального слуха. Это точно: не попал в меня, а я ж орала во всю мочь». 18 апреля 1945 года французские войска освободили узников. Домой ехали в товарных вагонах целый месяц.
  А на Родине жили в землянках. В 49-м году вышла замуж. Родились две девочки. Погодки. «Зайцами» без денег поехали в город Советск Калининградской области. Это была запретная зона. Но границу перешли. Дали комнатенку. Одна дочь заболела туберкулезом. В 66-м году Инна прочла объявление о вербовке в Грузию на сбор чая. Так и осталась жить в Грузии. Работа под палящим солнцем на чайных плантациях вспоминается как каторга. Но надо было выжить. Когда распался Союз, хотела поменять квартиру на Одессу, где дочь живет в коммуналке. Не получилось. Обращалась с просьбой о переселении. Не получилось.
  Зимы 92—96-го годов были особенно тяжелыми. Электричества нет. Воды на девятом этаже — тоже. «Со своей верхотуры я смотрела на Тбилиси. Лежащий во тьме, он казался огромным мертвецом».
  О той поре у Инночки много стихов.
  Мы в вечернем Тбилиси сидим в темноте.
  Без воды и без газа варим суп на костре.
  ...Да, в блокадном Тбилиси не светят огни.
  Только звезды да месяц глядят с вышины
  На вечерний Тбилиси, что лежит между гор
  И едва уже дышит — с незапамятных пор.
  Все стихи Инны полны одних вопросов к Родине:
  «Как найти нам дорогу, где найти нам пути?»
  «Если руку протянешь, Святая нам Русь,
  Отыщу я дорогу, и к тебе я вернусь».
  На этот раз Светочка танцует «Чилиту». Клетчатая рубашка. Желтый галстук. Синие джинсовые брюки. Шляпа «а-ля Ватсон». «Хотите, я вам такую свяжу?» — Света успевает вставить эту фразу в монолог, посвященный на этот раз не то Испании, не то Мексике. В руках у Светы ложки. Вместо кастаньет, как я понимаю. Она делает несколько кругов по бетонному полу, отбивая ложками такт. Во время ритмической паузы успевает напрямую обратиться к слушателям с риторическим вопросом типа: «Как будет по-итальянски "зубрилка"? — И сама отвечает, смеясь: — Папагало». И снова отстукивает ложками заморскую мелодию, пританцовывая в такт.
  Света — прирожденная клоунесса. Она знает, что людям плохо. Никто не догадывается, как плохо ей. Если она пропадает на несколько дней, это означает только одно — Света больна. В течение нескольких лет она лежала прикованной к постели. В это трудно поверить. Света читает и пишет по-грузински. Истая ленинградка, пережившая блокаду, теперь она имеет большую льготу: на метро ездит бесплатно. А еще министерство культуры Грузии вручило бедным русским пропуск в театр. Так что Свету можно вечером найти или в оперном, или в драме. Она всегда ярко одета. Жесты театральны. В голосе всегда пафос. Только в редкие минуты ощущаешь глубочайшую боль и одиночество, которые пронизывают все существо Светы. Одно время она состояла в переписке со Шпаро, участником рискованнейших экспедиций. Шпаро присылал Свете свои книги и книги своих друзей. Взывал к мужеству. Благодарил за интерес к экспедициям. Каждый раз, когда Света приходила домой, мне доставался подарок — плетеные кружевные салфетки. Света — мастерица. «По моим изделиям можно изучать весь "Шелковый путь"». Часть этого «пути» у меня теперь дома. На мою просьбу написать о жизни ответила сразу и резко; «Нет! Не хочу вспоминать. Я запретила себе воспоминания, чтобы не сойти с ума». Последние слова Света произносит с силой по-грузински: аргамагижо! (не сойти с ума). Но однажды она принесла огромный альбом про Ленинград. Начала медленно водить по картинкам пальцем: «Вот это я в годы войны», «Это началась блокада», «Здесь нас начали вывозить»... Напечатанный в типографии альбом стал для Светы семейной реликвией. Она обжила чужие картинки своими страданиями и радостями. На втором часу путешествия по альбому мне стало казаться, что та пятилетняя девочка, что стоит у вагона, разбитого немцами, и есть Света, которая выросла и теперь сидит рядом со мной и разглядывает картинки своего детства. Жуткое, леденящее душу состояние: безличные снимки оживляются частной судьбой, потому что следов своей собственной уже никогда не сыскать. Их попросту нет!
  ...А Инночка поет: «В ответ открыв "Казбека" пачку...» — и чудится мне, что еще немного — и все устроится. Не может быть, чтобы Родина навсегда покинула своих детей. Все время кажется, что там просто еще не узнали, как здесь страдают. Вот узнают — и спасут. Нет, не хотят знать. И не спасут. Потом Инночка поет про «фиалку, букетик лиловый». Все вместе поют «Распрягайтэ, хлопцы, конэй». Тамара поет по-армянски «Журавли», потом все вместе «Сулико», и только тут я ловлю себя на чувстве, которое Андрей Платонов назвал родным, недавно забытым. Это чувство нашей общей Родины, которой нет. И повар-армянин Альберт, и украинец Рубежной, и грузины Миша Русишвили с Марией Папуашвили, и я — мы все еще в той стране, которой давным-давно нет. Салон для бедных — это осколок великой страны, люди которой продолжают жить и чувствовать себя по законам времени, которое безвозвратно ушло.
  ...Есть великий фильм Кустурицы «Подполье». Рассказ о людях, которые не ведают, что война кончилась, и продолжают
жить в подполье, будто мир никогда не наступал. Горький, гротесковый фильм. Могла ли я подумать со своими учениками, смотревшими этот фильм, что всего через полгода сюжет Кустурицы станет частью моей жизни и жизни тех людей, которым уже никогда не выйти из подполья, как бы залихватски ни распрягали хлопцы коней.