Археология тайно-взрослой памяти в четырёхлетнем возрасте
Ранние детские воспоминания позволили мне предположить наличие таинственных вкраплений взрослости в цельность самых ранних лет жизни. Неожиданная яркость и чёткость ощущений самых простых вещей, присущих ребёнку, позволяет говорить о проникновении их в возрастную вершину человека. Мы просто не задумываемся над этим и относимся не только к ребёнку в уменьшительно-ласкательном тоне, но и его чувства, переживания воспринимаем в возрастной усечённости.
Долгий путь к достоверности детского воспоминания из каждодневной взрослой суеты притупляет серьёзность и значимость тогда-пережитого и обрастает научными комментариями, столь чуждыми художественности событий, а иногда и догмами о границах и феноменах памяти хотя бы четырёхлетних детей, заключающимися во мнении, что именно в этом возрасте они ничего не помнят...
Как и чудо археологического откровения, открывшееся историку, археология детских воспоминаний приносит весточку из глубины человеческой нажитости, подтверждая их реальность при всей труднодоступности. Бережно храню подаренные уже самим рассказом воспоминания близких мне людей. После уточнения параметров жизненных событий, вернувшихся в память взрослого, поражаешься глубине значимости запечатлённого момента.
Уверена, что публикация ранних детских воспоминаний, особенно четырёхлетних детей, может быть поучительным дополнением к скрытым процессам этого возраста, незаметно протекающим в поразительной близости от нас, взрослых. Это убережёт нас от упрощения духовной жизни ребёнка.
Нина. Когда я была совсем маленькой и ходила в детский сад, мои родители были очень заняты. Меня забирали по очереди дедушка с бабушкой. А один раз за мной никто не пришёл. Всех детей забрали, а я осталась одна. И в этот момент меня охватило такое чувство страха одиночества, что даже когда за мной просто прибежала задержавшаяся на работе бабушка, оно не покидало меня. Интересно, что потом, во взрослой жизни, когда я перенесла потерю близкого мне человека и пережила одиночество, по какому-то составу оно было точно такое, как в детстве. Чувство было настолько схоже, что я его остро вспомнила и пережила вновь. Оказывается, в детстве доступны сложные переживания в полном взрослом объёме.
Илюша. Помню, мне было четыре года, и я был в лагере в Танаисе. И я был влюблён в студентку. В этот год цвело множество сиреневых бессмертников, я их собирал и дарил ей. Носил в палатку, плёл что-то похожее на венок и одевал ей на голову. Помню, волосы были светлые, большие. И она кормила меня не совсем созревшими сладковатыми молочными семечками из ещё цветущих подсолнечников. Я был поражён, что она кормит меня цветами.
Люда. Я была совсем маленькой и проводила лето у бабушки. Ночью я проснулась от того, что все взрослые были чем-то очень взволнованы, а на улице выли собаки. До сих пор не знаю, что тогда случилось, уже тогда мне стыдно было признаваться в своих страхах. Потом часть домашних животных запустили в дом. Когда все уснули, ко мне на кровать забрался недавно родившийся козлёночек. И помню, как только я почувствовала его под боком, почувствовала, что его защищаю — страх исчез. Этот урок защищённости себя через защищённость меньшего сопровождает меня всю жизнь.
Татьяна. Где-то в четыре года я очень любила задавать глобальные вопросы. Однажды бабушка гладила бельё, а я положила голову на ладошки на край стола, судя по ракурсу плавающего по белым волнам утюга. И спросила: «Когда в жизни бывает самое интересное?» Ответ очень запомнился. Бабушка, не переставая гладить, раздумывая вслух, сказала, что спешить не надо, и что самое интересное начинается после 35-ти лет. И как бы в подтверждение заметила, что в 35 лет она носила кремовые шляпы с розами, в 42 — парусиновые шляпы с розами, а в 50 — палевые. Эти палевые шляпы заинтриговали окончательно. И убедили, уже тогда, в непрекращающемся интересе к жизни. Благодаря этим шляпам, историю я запомнила. И что главное — никогда не спешила жить. Ибо, как говорил Анчаров, сердце растёт тихо, медленно, как трава. И его нельзя торопить.
Вадим. Мне было 4-5 лет. И мне не разрешали смотреть страшные вещи по телевизору. А тут мама ушла на полчаса в магазин за покупками и оставила меня одного. Я включил телевизор и попал на программу о разных тяжких преступлениях. Мне стало как-то страшно, и я подумал, что хорошо бы быть каким-то другим, чтобы не чувствовать этот страх. Я представил себя другим человеком, но сразу почувствовал тот же самый страх. Хотя был уже другим человеком. Тогда я понял, что всем людям бывает страшно и больно. И что душа моя всегда останется моей, даже если бы я был или буду другим человеком. И с ней ничего не будет. Тогда мне стало и страшно, и хорошо. И я ужасно обрадовался, что я — это я.
Оля. Я помню море. Берег, влажный воздух, серые с зеленцой камни в белёсом налёте. И мы с группой детсада сидим на берегу. И мне не разрешают купаться вместе со всеми, потому что я только что примерила шлёпанцы своей воспитательницы. Я как сейчас помню свои маленькие, шоколадного цвета пальчики в этих огромных светло-зелёных шлёпанцах. Меня отшлёпали и отправили наверх, в беседку. И я до вечера плакала, потому что меня не пустили в море всего лишь потому, что я захотела побыть взрослой.
Олег. Почему-то в нашей семье детей не настраивали, что существует Дед Мороз. Я же всегда верил и ждал, что он придёт. Хоть мама и говорила, что всё это выдумки. И однажды, накануне Нового Года, я подошёл к балконному окну и увидел огромную зелёную ёлку, запорошённую снегом. Я был в восторге! У меня не было ни капли сомнения, что это и было тем новогодним чудом, которого я так долго ждал. Точно помню, что подтверждение его для меня было столь же значимо, как и сама ёлка...
Все приведённые истории чудом выверены в беседах с родителями по определённым фактам и деталям окружающей жизни. А следующий разговор произошёл с четырёхлетней девочкой, недавно побывавшей на летней даче в музее-заповеднике Танаис.
— Полина, расскажи, пожалуйста, про лагерь. Ты помнишь лагерь?
— Да.
— А что ты помнишь?
— Все жили в палатках, а когда разожгли костёр, стали песни петь различные.
— А что ты ещё помнишь?
— Там все летали.
— А что ты делала, когда все летали?
— Я ходила там везде. Я видела Богатыря — гора такая из земли. Папа говорил, я уже не помню, что там что-то страшное.... Оттуда мы летали. А я бегала с горы на землю, с кургана.
— А во что ты была одета?
— Вот такая нарядная рубашка на одно плечо, а на другое спущена. Одна тётя меня раскрашивала. Нос такой краснуля. А вот здесь вот такие брови. А ещё вот такие мордочки...
Во всех этих россыпях детских событий поразительно сохранено зерно центральных жизненных проблем и смыслов: от ожидания чуда до раздумья о ценности жизненных периодов. Это не только воспоминания, это напоминание нам о сложных внутренних вопросах, казалось бы, в столь простой и беззаботной детской жизни. Это и предупреждение от упрощённости внутренних душевных задач в жизни взрослой.
Получается, что ребёнок, по выражению Бориса Пастернака, «всесильный бог деталей».
На языке этих деталей он посылает весть сам себе, только взрослому, через череду лет, только бы тот не утратил язык и понимание.
Наверное, точнее, чем у Иосифа Бродского сказать об этом невозможно: «Не это ли предвиделось уже тогда? Нет ли в этом переживании через пространство почти в сорок лет какого-то значения, какого-то смысла, ускользающего от меня? Не вся ли жизнь — об этом? Если нет, откуда эта ясность? Зачем она? Единственный ответ приходит в голову: чтобы то мгновение жило, чтобы оно не было забыто, когда все актёры, меня включая, сойдут со сцены. Именно вкус к детали роднит память с искусством...»
