Одушевляющая связь[1]
О детстве в пространстве клуба
СЕМЬЯ ДРУЗЕЙ. НАЧАЛО ЗВУЧАНИЯ
У меня есть такая гипотеза. Масса нажитого в культуре стала так велика, что оказывается неподъёмной и непробиваемой для детей. Культура нависает пластами, которые детьми воспринимаются как мёртвые.
Когда стараются дать как можно больше знаний о культуре, думают, что этим мы делаем культурного человека. Но здесь ошибка. Мы просто водим ребёнка мимо культуры, остающейся отчуждённой. Она отчуждена объёмом, отчуждена тем, что произошли резкие перемены, скачок из тех культурных контекстов в какое-то вроде бы совершенно другое житейское пространство.
Мы подводим ребёнка к культурным явлениям, а контакта нет; словно мы его подводим, а вот там, за какой-то перепоночкой, существуют себе культуры.
Даже самые изысканные педагогические направления, декларирующие намерение провести учеников через целостные культурные комплексы, через исследование диалога культур, на мой взгляд, могут вязнуть в мёртвых познавательных сетях культуры при всех мудрых разработках по части систематичности.
Поэтому, мне кажется, что на современном этапе более важной вещью, чем передача объёма культуры и даже её качественных принципов является прецедент культуры.
Это мне напоминает проклёвывание цыплёнком яйца.
В своей жизни мы каждый раз искали тот язык, ту роль ребёнка, ту ситуацию, ту декорацию (в широком смысле этого слова), то произведение, через которое ребёнок сможет проклюнуть скорлупу и зайти в эту бесконечность культуры.
И тогда ты можешь давать вовсе не всё, что кажется необходимым, и не гнаться за объёмом, и не придерживаться хронологии, можешь легкомысленно подкидывать что-то из разных времён — но ты даёшь это тем способом, когда вдруг что-то такое начинает звучать, какая-то пронзительная нота начинает звучать для ребёнка.
И для разных людей это может происходить в очень разных точках, иногда по поводу самых странных произведений.
Когда происходит это глубокое прочувствование хотя бы чегото одного, то человек уже как бы сам становится своим проводником, начинает душевно грамотно осматриваться и двигаться в культурном пространстве — поскольку целостно всё.
Но пока человек не почувствовал...
Есть такие строчки у Пастернака:
Во всём подслушать жизнь стремясь,
Спешат явленья обездушить,
Забыв, что если в них нарушить
Одушевляющую связь,
То больше нечего и слушать.
Я подумала, что если называть книгу или статью о деятельности нашего клуба, то её можно назвать «Одушевляющая связь». То, чем мы занимались в нашем клубе на темы искусства — это попытка услышать одушевляющую связь.
Если рассматривать жизнь педагогических клубов нашей эпохи, то мне удобно пользоваться словами вертикаль и горизонталь.
Горизонталь — это организация пространства общения, а вертикаль — это те ценности, которые в горизонталь передавались.
Если так посмотреть, то во многих клубах горизонталь, методика организации общения была приоритетной.
Наш клуб отличался тем, что сначала выбирал значимую точку вертикали, а потом вёл её к горизонтали. Смысл нашего клуба во многом и состоял в передаче «горизонтального» личностного опыта в «вертикальный» и наоборот. Мы всегда искали равновесие между работой внутренней и работой на дружбу.
Очень многие вещи мы делали чутьём. Не понимая, откуда это пошло и как, мы писали везде: клуб «ЭТО» (Эстетика. Творчество. Общение) — это семья друзей. «Увижу ль вновь семью друзей» — постоянно звучала для нас эта строчка Пушкина. Мы сразу отказались от устава. (Хотя нас «терзали» и требовали устав и тому подобные вещи). Мы говорили, что у нас нет устава, у нас вот такая семья друзей.
Мы отказались от всяких речёвок, от гимнов. Была наша песня «Теплообмен», но не как гимн, ну, просто, вот такая песня.
Единственное, что у нас было «опознавательное» — привычка узнавать друг друга по букету полевых цветов. Картина Пикассо «Рука, передающая букет полевых цветов» была чем-то своим, но тоже не эмблемой; был такой знак внутреннего духовного родства.
Клуб жил как открытая система не только потому, что мы чурались какой-либо чёткой иерархии и принимали каждого. Клуб всегда был направлен на людей вокруг. Мы чётко понимали (причём все), что если не будем отдавать свои силы за пределы нашего «клубного организма», то он будет больным.
У нас всё время было какое-то дело вовне.
Другая вещь, которую мы чётко понимали (о ней писал Дудинцев): есть люди, которые создают какие-то творческие вещи, рождают идеи или проводят идеи — а есть те, кто готовит сердца для восприятия.
То, что делалось в клубе, на мой взгляд, это была подготовка сердца, потому что живую культуру можно передать кому-то только тогда, когда будет готово его сердце.
Вертикаль, горизонталь и подготовка сердца — вот те смыслы, которые на разных этапах жизни клуба не менялись.
Только позднее на первый план вышла проблема ребёнка, тема детства заняла столь же значимое место; она очень постепенно вырастала, как это ни парадоксально.
О КОНКРЕТНОСТИ НЕВИДИМЫХ ПОНЯТИЙ
...Я думаю, что отрицательный опыт человек готовит к вытеснению, как бы свёртывает. А положительный опыт внутри проигрывается часто, мы вспоминаем всё лучшее в жизни как подпитку, как расширение души.
Я понимаю, что это не спасение, не панацея.
Но это шанс, что в какую-то критическую минуту, в минуту разуверения в себе у человека есть противовес — возможность на что-то облокотиться в своих воспоминаниях.
Следующий ответ у меня очень серьёзный.
У меня есть мнение, что каждый ребёнок имеет абсолютное человеческое право на уникальные добрые к себе отношения, он должен их испытать.
У меня была тяжелейшая девочка, из самого расчеловеченного слоя жизни, которая пришла ко мне уже в возрасте четырнадцати лет. Некоторое время она везде с нами ездила, мы взяли её с собой в Загорский детский дом.
А там одна слепонемая девочка вынесла ей на день рождения сумку, а глухонемые дети вынесли ей салат, ими выращенный. Это стало первым импульсом к улучшению ситуации, был колоссальный личностный сдвиг, а потом всё равно всё рухнуло...
Но вот однажды я зашла за чем-то в магазин — и вдруг меня схватил огромный рабочий, грузчик, поднял меня, и тут я увидела, что это Светлана. То есть она превратилась во что-то мужланистое, в огромное, в мужской шапке — но сколько в ней было счастья, когда она подняла меня на руки! Вдруг я поняла: вот человек, которому я ничем не смогла помочь, но этот человек смог хотя бы отведать этого права на детство, на кусок солнечных отношений в детстве.
На это человек должен иметь право. Это тоже одна из ролей клуба.
Чем клуб помогает детям? Например, он даёт опыт подтверждения способностей. В нём можно заниматься поиском таких ситуаций, в которых ребёнок открывает такие свои возможности, о которых он не подозревал. Иногда мы специально пытаемся придумать те обстоятельства, где ребёнок что-то сделает лучше, чем его родители; многие подтверждали, что это оказывается важной ступенечкой, после которой ребёнок может сделать твёрдый шаг.
Но мне кажется, что клуб важен даже не тем, что ребёнок открывает свою способность сделать те или другие вещи, а тем, что он открывает свои внутренние стороны, которых в себе не ведал.
Что он может найти в себе? — способность нежности, способность сдержать себя и не раздражиться, способность получить удовольствие от послушания или от терпения... Это очень важные вещи.
Я думаю, что клуб — это то место, где ребёнок обретает чуть ли не материальную конкретность невидимых понятий — совесть, ответственность, любовь, милосердие. (Как это мудро, что существовали спектакли, где скука, лень, совесть, милосердие были живыми фигурами, и дети воспринимали этот язык конкретики словно материальное подтверждение невидимого мира).
Думаю, что клуб — это то уникальное место, которое открывает таланты повседневного отклика.
О ДЕТСТВЕ, ПРОНИКАЮЩЕМ В КЛУБ
Интересно, что в клубе долгое время малышей не было. Ведь он возник как клуб старшеклассников.
Толчком послужил фильм Ларисы Шепитько «Ты и я». В то время я в нескольких школах по своей инициативе читала лекции десятиклассникам. И под впечатлением фильма я пошла по тем школам и пригласила ребят, и они пришли. Пришло много, человек 50. По наивности мне это казалось настолько естественным: как только будет место, где люди будут пытаться душевно обогреть друг друга, так придёт весь город.
Состояние очень сходное по отношению к любви, поверить в любовь, мне казалось, придут все.
А потом были интересные отливы и приливы. Всё началось весной, осенью осталась треть, а потом опять число ребят восстановилось. Клуб мелел, снова наполнялся — но выкристаллизовалось ядро, и где-то на третьем году существования, когда, можно сказать, «у клуба выросло сердце», тогда это вымывание ушло.
Много лет из малышей в клубной жизни появлялись только те, у кого были братья и сёстры, они брали их в наши лагеря (бывало их человек от пяти до восьми). Один раз приехали дети Никитиных, были дети Козицких (такая семья типа Никитиных). Наташка моя бегала. Но других не брали.
Правда, с 1978-го мы каждый год ездили к художнику Шевченко, в преображённое его талантом село Прелестное. Вот тамошние малыши прибегали к нам.
Мы ездили в Загорский детский дом для слепоглухонемых детей три или четыре раза в год. И к этим поездкам мы тщательно готовились. С теми малышами мы, конечно, работали.
А дальше был детский дом в Екатеринбурге, причём выросшие в студентов ребята тоже с нами остались. До 97-го мы каждый год ездили и вели занятия в Екатеринбурге минимум по три раза в год. А они к нам приезжали толпой по 40—50 человек каждое лето. И начался «Пространственный клуб», путешествующая педагогика, гостевая педагогика.
Именно с детьми детского дома возник момент, когда впервые задумались о духовном отцовстве и материнстве, и о том, что, в принципе, оно может как-то частично компенсировать его отсутствие. Хотя бы просто короткое прикосновение к такому фону духовных отношений может позволить ребёнку сохраниться.
Случилось это в 90-м году. Негритёнок Антон начал первый называть двух ребят, которые тогда только поженились, Любу и Вадика, «мамой» и «папой».
Мы этого не придумывали, эта душевная подготовка к культуре материнства у студентов вдруг сама проявилась как факт параллельно с тем, как дети-детдомовцы пытались решать свои проблемы очеловечивания.
А в самом Ростове городские малыши появились после «уроков фантазии»: когда моя Наташа пошла в первый класс, и я стала проводить для малышей эти занятия. Стало заметно, что наша внешняя деятельность во многом направлена на маленьких детей, что это уже составляет часть ядра нашей жизни; вся структура отношений как бы изменилась, переосмыслилась. Это совпадало с той эпохой клуба, которую мы именовали «Школа одной комнаты».
Следующая эпоха — это уже «черепашата». «Внимание, черепаха!» — это как бы в честь фильма Ролана Быкова. Он тогда ещё предвидел все эти вещи, связанные с появлением множества домашних детей, оказывающихся на грани тяжёлых психиатрических диагнозов. Но именно на грани — при сохранении шансов эту ситуацию выправить.
То, что происходит в работе с «черепашатами», с самого начала было уникально тем, что предполагало одновременно и взлёт и глубину.
Получается, что расширение нашей педагогической деятельности шло и стремительно, и как-то нечаянно — причём участники клуба её могли и не воспринимать как педагогическую.
Мы ведь не стремились собственно к педагогике, не стремились её изучать, у нас не было соответствующих занятий, зато были занятия из области литературоведения, искусствоведения. Что нам хотелось? Хотелось вместе прожить какие-то высокие формы общения, организованные по законам искусства.
Но когда ты начинаешь так жить, то детство само стучится к тебе в гости.
АВАНТЮРНАЯ ПЕДАГОГИКА ДЛЯ НАДЁЖНЫХ ЛЮДЕЙ
О главных стержневых принципах клуба мы уже упомянули. Теперь немного о других основных принципах, которые я бы не взялась иерархически определять как более или менее важные. Их значимость возвышается или снижается в зависимости от угла зрения, от момента размышлений.
Иногда забота о чём-то насущно важном заслоняет более изначальные вещи. Когда ты рассматриваешь плод на ветке, то не стремишься в это время увидеть ствол. Или, прислонясь к стволу, ты в эти минуты не думаешь о корнях.
Итак.
Принцип воспитывающего путешествия, принцип пространственного клуба, принцип полифонии, принцип соединения творческих и бытовых дел, принцип проведения каких-то встреч и событий рядом с человеком, который является национальным достоянием.
В последнем случае речь идёт о тех, кого я называю «родовыми людьми» — теми, которые охраняют, создают, воспроизводят и передают глубинные смыслы жизни. Это пошло ещё с первых лет клуба, с Апраушева и Шевченко.
На зимние каникулы, на майские праздники, на весенние каникулы, на осенние — мы ехали к такому человеку, рядом с которым можно было бы как-то внутренне выстраивать себя.
А в жанрах подготавливаемых событий, пожалуй, можно подчеркнуть принцип отсутствия повтора. Только некоторые вещи, как «цирк» и «базар» повторялись, все остальные «штуки» шли только один раз.
Все эти принципы плавно перетекают друг в друга, трудно разграничиваются, но каждый из путей давал свой урок.
Ещё я часто называю то, чем занимаюсь, «авантюрной педагогикой». Внешне с этим легко согласиться, глядя на сам образ жизни нашего клуба. Но для меня существует и позитивное значение слова авантюрист, которое может не противоречить, а, напротив, тесно сочетаться с представлениями о человеческой ответственности.
Ведь авантюристом можно назвать любого человека, который вышел из закреплённых социальных ролей и может занимать в социуме любое место от нищего до короля, от нулевого места до очень большой величины, и при этом оставаться собой. То есть это человек, который настолько опирается на какие-то ценности, которые существовали до и будут существовать после, что у него хватает сил преодолевать препоны статусов и рангов.
Он может двигаться по любой социальной лестнице, занимая любую ступеньку.
Социальная непринуждённость и человеческая ответственность — то, что очень часто может сочетаться в творческих людях.
Я предполагаю, что как времена года мы делим на кочевое и оседлое, аналогично можно делить и клубы. И мы были кочевым.
Все годы мы шли через образовательные путешествия, которые постепенно вывели нас на принцип Пространственного клуба. Вот наше определение Пространственного клуба: это встреча и дружеское общение сообществ по законам встреч и дружбы людей без каких-то социальных контрактов и иерархий, без клубов-лидеров, каких-то главенствующих или менее значимых.
Я думаю, что такие объединения людей несут какие-то глубинные особенности человеческого рода.
Одной из удивительных особенностей таких сообществ является не специальное, а органичное развитие друг друга в непреднамеренных, непредсказуемых направлениях. Когда ты делаешь не результативно какие-то вещи, а процессуально, когда тебя просто вдохновляет другой человек, находящийся рядом, и даже сами цели занятий не служат целью, а выглядят или средством, или следствием чего-либо.
Причём и результат получается двойной: целебным для человека получается и сам процесс, и будущий процесс воспоминаний, восстанавливающий в твоей памяти те вдохновенные впечатления, которые вызывал у тебя тот человек.
Пространственный клуб естественным образом накладывает вертикальные ценностные вещи на культурную почву по горизонтали, создавая буквальный образ картины, карты «шёлкового пути педагогики».
Я, кстати, поняла, что в клубной педагогике существует очень сложное родовое дерево, которое предложила бы составить следующим образом. Каждый из нас может попробовать назвать тех людей, которые формировали и помогали нам сформироваться — и потом можно попробовать определить протоптанные тропинки между ними, дороги, где проходила «миграция», где протекала духовная информация. Очень интересно, какие нитки остались до сих пор, ведь очень многие остались несмотря ни на что. Наброски такой карты по ходу жизни Пространственного клуба намечались у нас сами собой...
Всё это тесно перекликается и с нашим принципом полифонии. Его смысл можно раскрывать долго, попробую наглядно пояснить его на примере тех полифонических лекций для старшеклассников и студентов, которыми долго жил клуб.
Что такое полифоническая лекция? Она проводилась где-то раз в двадцать дней, шла очень долго. К ней тщательно готовились. Лекцию могла читать я, могли Валерий Фёдорович Чеснок или Володя Цех, но готовились все вместе. В тему лекции включались обязательно какие-то философские идеи как сваи, как основа моста. А дальше включались театрализованные какие-то кусочки, обязательно кусочки музыкальные и поэтические. И лекцию готовили несколько человек. Кроме тех, кто участвовал в этих театрализованных фрагментах — ещё человек пять, самых глубоко как бы идущих через эту лекцию.
Обязательно выстраивалась заранее схема лекции. Мы долго смотрели, где получается самый большой подъём, где кульминация. Всё это оформлялось. Это были большие и сложные лекции, которые записывались слушателями. Кстати, я думаю, что наш клуб отличался тем, что всё-таки в лекции было очень много статичного слова, хотя вроде бы хватало и подвижного, и деятельного слова.
Этот же принцип полифонии находил своё совсем другое выражение в организации художественных дач и лагерей. Их осуществление было для нас таким же важным соединяющим элементом всего и всех, как и поездки. Или даже более значимым.
Мне понравилось, как про них сказал Анатолий Берштейн: «Лагерь — это тот огромный жизненный спектакль, который мы репетируем весь год».
Они начались с 76-го года, и долгое время носили только одно название — «Город путешественников». В этом названии для нас звучал в том числе и такой смысл: важно не только то, что мы делали, но и то, кто к нам приезжал. А потом вдруг как-то появились «Башмачки». После «Башмачков» — «Шляпалетто». Потом — «Собирающие облака». Потом — «Колокольное древо» и «Янтарная черепаха».
Намечая очередной лагерь, мы переходили к созданию такой точки на земле, где существует каждодневное насыщенное человеческое общение. Мы доказывали каждый раз, что возможна какая-то очень длительная высота бытового общения.
Речь о том, что можно жить очень просто, но очень насыщенно. Что каждодневные бытовые вещи, приготовление еды и тому подобное могут быть прожиты всеми вместе как праздник.
Ведь что такое праздник для ребёнка? По-моему, об этом есть большое размышление у Блока. Про то, что праздник — это время, которое врачует ребёнка. Даже по восприятию времени два часа праздника могут быть равны чуть ли не двум неделям обычной жизни ребёнка; во время праздника с ребёнком могут произойти такие большие изменения, которые он настолько остро и сильно переживает, что этого нельзя добиться многими неделями бытовой жизни.
Посмотрите, как мы здесь живём. Вот художник с детьми рисует, идёт лепка каких-то горшков-шедевров, и рядом на схожей эмоциональной волне идёт натирание моркови, например. Такое неразлучное сочетание подлинного творчества — и детского, и даже профессионального рядом — и самых простых бытовых вещей.
И такова полифония каждого дня.
Всё время возникают ситуации самовыращивания смыслов, возможности подниматься в значимые пласты осмысления жизни из очень разных моментов: из встреч, ночных спектаклей, организации бытовых условий, стихийного обучения у кого-то, общих замыслов, каких-то интимных впечатлений от природы вокруг и т.д.
Многочасие, многодневие в обстановке праздника очень поддерживает; ведь ребёнок всё равно находится эмоционально чуть выше взрослого человека, и если ему не делать окружающую среду приподнято-праздничной, он начинает её имитировать патологическим способом (как, например, в фильме «Чучело» Р.Быкова).
И этим патологиям, надо признаться, социально помогают очень активно. Идёт протезирование, телевизионное, рекламное, административное протезирование отсутствующего смысла развлекательными пустотами, формально-логическими конструктами и т.д.
О ЖИЗНИ СРЕДИ НОСОРОГОВ. КЛУБ-ОАЗИС
Мне иногда задают вопрос: везде такое скотство, такой ужас в человеческих отношениях, а вы учите тому-то и тому-то. Каково будет потом вашим ученикам?
Я тогда вспоминаю антифашистскую пьесу Ионеско «Носороги». Сюжет в том, что у одного человека сначала вырос прыщик, потом прыщик стал рожком, потом рогом. Следом такой процесс начался у многих. Сначала люди стеснялись, а потом им уже нельзя было ходить без рога. Если его нет, то человек не был фашистом и его не должно было быть.
Логикой «социальной адаптации» легко к этому дойти: если вокруг фашисты или негодяи, то, значит, давай, я выращу негодяя, чтобы ему было хорошо.
Тут стоит задуматься.
Второе пояснение классическое. Я говорила родителям: вы хотите вырастить человека, который бы поступал с другими так, как вы не хотите, чтобы поступали с вами? Понятная формулировка? Тут у собеседников возникал некий стопор.
Мы порой говорим о жертвенности некоторых профессий. Но я считаю, что есть, в общем-то, изначальная жертвенность родителей, жертвенность в христианском смысле. Даже твой выбор просто воспитать хорошего человека — это всегда риск и жертва, потому что нет и не будет совершенного общества.
...Говоря о клубе, его программе и т.п., надо учитывать социальное окружение; но важнее видеть как раз контрастность этого окружения с тем вневременным содержанием, которое было в клубе.
Когда наступила перестройка, я узнала, что в ГДР больше всего преследовались невинные клубы общения, да и у нас к ним относились с максимальной подозрительностью. Почему? Видимо, интуитивно боялись не диссидентства, не распространения «подрывной» литературы, а боялись того, что в этих клубах формируются две-три вещи.
Первая — воспитание культурного человека, то есть такого, который выходит из горизонтали бытового общения в ценностную вертикаль. Во-вторых, боялись человека с ранней рефлексией.
То же «коммунарство» категорически не принималось властью. Почему? «Коммунарство» было лояльно к провозглашаемым коммунистическим идеалам, даже с энтузиазмом к ним относилось, ничего антигосударственного не несло, разворачивалось успешно и радостно... Но оно воспитывало раннюю рефлексию. Возникал человек рефлексирующий, отвечающий за свои слова, мысли и поступки. А это было самое страшное для общества прогрессирующей безответственности.
Следующим пугающим моментом было, видимо, то, что клубы давали прецедент человеческой надёжности. В размытом пространстве создавались островки твёрдой земли среди трясины отношений. И там выходили на осознание вневременных начал общечеловеческих отношений, не ситуативных, присущих не только данному историческому времени.
Лично для меня было очень важно, что, живя органично, мы выводили детей к каким-то общечеловеческим ценностям, потому что просто по ним и жили.
Мы никогда не занимались политикой, никогда не обсуждали существующую социальную ситуацию, не диссидентствовали абсолютно.
Ребята просто исходили из того, что они читали, они шли в смысловую глубину и сопоставляли.
Недавно мне попались наброски занятия, о котором я давно забыла. Я собиралась тогда говорить о философе Хейзинге и его предвидениях.
Хейзинга пишет, что полуобразованный человек страшнее всякого тоталитаризма, потому что фундаментальней его. Деспотия — не только политика, это обратная сторона бескультурья. Что бескультурье, выращивающее полуобразованного человека, оно и формирует неизбежные политические последствия.
Я, например, прихожу к выводу, что сейчас мы тоже находимся в тоталитарном обществе, только организованном по другим законам.
В том, что происходит вокруг, я вижу ту же «лёгкость бытия», о которой писали те, кто вспоминал концлагерь.
Суть концлагеря — все одинаковы, и к любому могут залезть в личную жизнь и продемонстрировать, что ничего личного в ней нет.
Современное «застеколие», жуткое смакование имитаций внедрения в чужую личную жизнь, откуда человек свои грехи не Господу посылает покаянно, а самодовольно размазывает своё дерьмо по остальным людям — это чёткая линия тоталитаризма.
Молчание по поводу случающихся вокруг бед, равнодушие к чужим бедам, о которых ты хорошо знаешь — за этим ощущается острый привкус концлагеря.
Я считаю, что так разворачивается новый тоталитарный подход к человеческим отношениям. И как тот был страшен, так и этот страшен, ещё неизвестно, чем он обернётся.
Не помню, кто именно сказал такую точную мысль: каждому рождающемуся ребёнку даётся любовь матери и культура предшествующих поколений.
Общество сейчас отметает оба постулата; множество матерей отказываются от своих детей, а бешеный вал цивилизационных явлений сваливается на голову и не даёт разобраться в себе, культура предыдущих поколений не даётся ребёнку.
Получается, что клуб — это одно из тех возможных мест, где представлены вещи, показывающие, чем люди жили до тебя, и где можно начинать размышлять о духовном материнстве и отцовстве. В эти годы, когда материнство и отцовство не развито у настоящих родителей, у этих полудетей такой духовный элемент есть. Они включаются в опыт, в котором могут эту модель почувствовать и прочувствовать.
...Сын композитора Каретникова, когда его отец умер, так ответил на вопрос: «Как же ты теперь без отца?» Он сказал: «Ну так внутреннего диалога у меня с ним никто не отнял».
Клуб — это такое место, где культивируется способность вести подобный внутренний диалог.
Получается, что мы переходим к тем видам человеческого общения, о которых многие взрослые думают, как о роскоши. Проблемы клубов можно рассматривать как проблемы оазисов, в которых ярко представлена возможность сохранения тех невидимых человеческих драгоценностей, без которых вокруг идёт расчеловечивание.
Какая-то ниша, частичное спасение от доминирующих в обществе проблем.
При нынешней ситуации на Земле сохранение таких оазисов мне кажется ценным. Таких, куда человек может прийти и напиться. Случайный человек, судьбой занесённый.
ТОНЫ, НОТЫ, РИТМЫ
Нужен отдельный разговор о требованиях, навыках и вообще о каких-то вещах, которые должен уметь руководитель клуба.
Для меня, после всех прожитых с клубом лет, видятся очень важными два навыка, две «работы», о которых почти никто не говорит.
Первое — это тон, но не тон говорения, а внутренний тон. Я поняла, что для разных видов построения клуба нужны разные внутренние составляющие человека.
Как это пояснить?.. Для человека, вышивающего бисером, делающего какие-то микрофактурные вещи и для человека танцующего — нужен разный размах кисти, будем говорить, «творческого крыла». И аналогично какие-то конструкции особого внутреннего тона, переключения тонов нужны в разных специальностях.
В клубной жизни я привыкла как бы всё время стоять на цыпочках. Все вечера проходили на высокой-высокой ноте. Клуб шёл через творчество, и очень многие ребята находились в постоянном самооткрывании себя именно в творческом состоянии. Чтобы их в этом поддержать, нужно было быть на какой-то постоянной внутренней высоте. Нужно было всё время иметь внутреннее состояние вдохновлённости, «творческости». К тебе постоянно с этой потребностью обращались, и тебе нужно было мгновенно попадать в эту точку.
Я думаю, что это навык в том смысле, в каком человек, осваивающий игру на фортепьяно, должен играть всё время. Правильно ли это называть навыком? Не знаю. Но без этого нельзя «впасть» во вдохновение.
А вот когда я попала в детский дом, то страшно растерялась. Все те навыки моего внутреннего состояния, которые могут помочь ребёнку, оказались непригодны.
Твоя внутренняя приподнятость мешает ребёнку, она его стаскивает с ритма, стаскивает с какого-то нужного состояния.
Я поняла, что для работы с детдомовскими детьми нужны какие-то материнские вещи — забота, пеленание духовное и так далее. Нужны глубинные звуки. Если всю гамму взять, то здесь это должны быть нижние октавы звучания.
Я теперь уверена, что если творчество — это высокие ноты, то материнство — это как бы низкие ноты, начальные.
Как на ноте «до» можно держать всю остальную гамму, так и человек, общающийся с детьми, лишёнными чего-либо очень важного, должен брать не высокие ноты, а должен идти в глубину.
Есть работа с высотой помыслов, а здесь — глубина заботы, защиты, очеловечивания. Это совершенно разные виды работ.
И для людей, которые к тем или другим детям идут, требуются совершенно разные виды подготовок; им надо поставить голос, и очень трудно ставится голос.
На наших занятиях с «черепашатами» тоже требуются нижние октавы. А для подростков — другая высота звучания. В том, что сейчас я делаю, ситуация очень сложная: если раньше резкие перепады звучания были редки, то теперь — постоянная картина. Мне очень трудно вдруг начинать вытягивать ноты — это как взойти на гору. Для такого умения нужно очень много петь в своего рода средней гамме.
Трудность не только в том плане, что сочетать трудно, а в том, какую ты можешь или не можешь позволить себе рядом с этим ребёнком взять высокую ноту, в чём ты сумеешь сознательно и вовремя себя ограничить.
Я не иду на какие-то нужные вещи, потому что я знаю, в каком состоянии я должна быть рядом с ребёнком. Получается, что ты себя сам ограничиваешь, понимаешь, что он ещё не готов, что принесёшь ему не пользу, а вред.
Найти себя, почувствовать «голос» ребёнка, «звучание» ребёнка и своё звучание, и попасть в унисон, настроиться на одну волну. Эта ключевая тема, которую так и можно обозначить: «Поиск унисона общения».
У меня был один мальчик, который в своих письмах писал замечательные вещи: что скоро наступит время, когда люди могут друг друга просто слышать, не разговаривая.
Вот будет человек выходить на сцену, и все будут его слушать, он будет ходить, или молчать, или сидеть, а вокруг него ещё все будут видеть, каков он и что хочет сказать.
Вот это настраивание на волну. Волну общения, волну диалога.
И другая сторона — проблема ритмов. Педагог в школе, приходя в класс, чувствует, кто в каком состоянии, рабочем или нерабочем.
В нашем случае педагог превращается в такого невидимого дирижёра. Он должен (я бы назвала такое состояние «духовный шпагат») с одной стороны, дотянуться до высшей ноты настроения одного человека, а с другой стороны, дотянуться до низшего настроения, которое существует в кругу участников встречи, до низшей чьей-то неприятности.
И суметь соединить, быть поддержкой в звучании и темпоритме каждого пришедшего.
От этого зачастую строились и планы наших занятий. Вплоть до того, что даже программу лагеря мы могли перестроить от того, что кто-то заболел. Неудобно говорить об этом в книге, но от менструального цикла девочек зависела программа лагеря. Мы как-то это просчитывали и как-то учитывали. И самочувствие и состояние ауры эмоциональной было очень важно.
Это очень интересная вещь, что ты ищешь ученика, а ученик тебя. Почему этому ученику достаётся учитель, почему этому учителю достаётся ученик?
Когда-то я встретилась с потрясающим ортопедом, который лечил ребят, вернувшихся с афганской войны, и он мне говорил, что учителю гораздо труднее найти своего ученика, чем наоборот. И в школе эту проблему решать очень трудно.
А клуб — это, действительно, то место, где происходят встречи учителя и ученика, которые созданы друг для друга.
Один замечательный режиссёр говорил, что нет счастливей отношений, чем отношения учителя и ученика.
Первый вопрос, который меня начал мучить через три месяца существования клуба: сколько детей могут поместиться у меня в душе?
Я страшно боялась, что душа сначала будет растягиваться, а потом её объём окажется исчерпанным. И только через несколько лет я поняла то чудо, что, чем более многолюдна душа, тем больше она может принять.
У меня был очень интересный момент в мае 1976 года. Мы залезли ночью на крышу недостроенного здания, и я смотрела в сторону Таганрога, был виден залив и лунная дорога. И вдруг, глядя на горизонт, я увидела, что у меня в сердце растёт огромная воронка из маленьких золотых звёздочек. Я очень хорошо помню, что у меня был такой миг, что каждого (человек 90 было клубовцев) я в один момент словно одновременно почувствовала. Т.е. не почувствовала, а узнала каким-то особым знанием.
На следующий день я еле встала, как будто какая-то работа была совершена, и я поняла, что они все умещаются в душе.
В те годы, когда начинался клуб, я пыталась представить, сколько ещё моих учеников может родиться. Это сбылось, но я не ожидала стольких. Я представляла их рождающимися где-то до 1990 года, а получается, что моими детьми стали нынешние дети-трёхлетки.
Всё-таки первые 8 лет клуба были моим эпицентром жизни, у меня совершенно иначе текло время, у меня было совершенно другое восприятие мира и такое ощущение, что за эти годы я прожила жизнь.
Я всё равно живу с теми ребятами параллельно. Я даже научилась так жить: я общаюсь сейчас с детьми, и при этом какой-то ребёнок из тех ощущается мной даже не на грани воспоминания, а на грани второго сквозного действия.
Бывает предвидение, когда ты предвидишь своих детей в будущем, а бывает про-видение, когда ты также можешь почувствовать тех детей, которые жили, и ощутить их также рядом.
Мне кажется, особенность педагогов, которые находятся не в школе, а в узле такой клубной жизни, в том, что для них могут быть одновременно актуальны и ребёнок, который здесь находится рядом, и тот, который в каком-то возрасте был с тобой прежде, и тот, который ожидается в будущем.
И ещё один временами задаваемый вопрос, на него замечательно ответила Лена Алексеевна Никитина. Когда у неё спросили, откуда у неё столько сил до сих пор? — то она сказала, что они у неё с детства. Что хотя её мама жила недолго, но её так любили и столько для неё делали, что это осталось опорой навсегда.
Всё, что я делаю, это у меня тоже как бы из моего детства. Любовь зеркальна. Спросите об этом у Марины Николаевны, нашего замечательного психотерапевта — она расскажет, как важно, чтобы ребёнка купали в любви. О том, что он должен иметь опыт отношений, в которых может укрепиться и что это его опыт подтверждения самого себя. И о том, что любовь зеркальна.
И если человеку дают этот опыт любви, который он сможет потом отдавать, транслировать, то в этом опыте идёт укрепление его сил на всю жизнь.
[1] Фрагменты из записи бесед Татьяны Викторовны об истории и предназначении клуба. Осень-зима 2003 года, Ростов-на-Дону.
