Не в том ли проблемы подростков, что мир взрослых людей — подростковый?[1]
— Татьяна Викторовна, я вас знаю как человека с тонким педагогическим слухом, что, по сути, мало отличается от художественного видения или чувства ритма. Обычно одарённость такого рода преследует даже в бытовых мелочах. Какие детали современного подросткового мира вас волнуют?
— Я то и дело ловлю себя на моментах педагогического слышания. Какое у детей сердцебиение — редкое, наполненное, учащённое? Но, пытаясь почувствовать состояние ребёнка, я всегда при этом ощущаю собственную взрослую ответственность за вмешательство в ритм его жизни.
Сегодня подростки окружены тысячами абсурдных советов, исходящих от взрослых. Чего стоит одна только реклама! А как характерна для родителей привычка общаться с детьми в приказном тоне и почему-то в прошедшем времени — «встала, оделась!» — некое повеление неизвестно кому и одновременно акт исполнения.
Наш разговор с ребёнком и жизнь рядом с ним происходит в некой отстранённой форме. Кто с кем общается? Особенно ранит слух риторический вопрос (будто бы оправданный): «Что делать (именно делать!) с современными подростками?». Здесь есть нюанс, выдающий явно рациональное отношение взрослого к ребёнку, какую-то ущербность, а не полноту любви. О том, «что делать с детьми», можно размышлять, только не вмещая в себя детей как некую этическую категорию.
— Этическая категория. Это что-то из философии детства?
— Да, для меня сейчас проблема Детства ближе проблемы Ребёнка, как бы странно это ни звучало. Здесь можно упрекнуть в некой отстранённости от доли конкретного ребёнка. Но скорее это есть проникновение, переосмысление живого каждодневного опыта, накопленного с годами. И если ты взял на себя в этом мире роль не уходящего от детей — взгляд приобретает иную временную пространственность. Такое движение позволяет однажды прийти к точке, с которой можно взглянуть на детство, как на вечное, неумирающее, и услышать собственный голос внутреннего моления о детстве.
Я часто возвращаюсь к Янушу Корчаку и мысленно проживаю вместе с детьми, сделавшими счастливой его жизнь. Мне близка судьба Анны Франк. И совсем недавно я ощутила какие-то реальные по датам временные параллели между нами. Анну Франк нацисты увели из мира её тайной комнаты в тот же день, за несколько лет до моего появления в этом мире. Тогда же, 5 августа были уведены дети Корчака.
Понимаете, не обладая внутренней глубиной сопереживания уже былого, нельзя оценить значимость живущего сегодня. Тогда вообще упускается возможность видения проблемы детства и взросления, осознание перемен.
— Эти перемены тревожат?
— Да, и особенно, если говорить о детях. Дело в том, что наши подростки живут в подростковом мире взрослых людей. И конфликт неисчерпаем.
— Разве так было не всегда? Проблема отцов и детей ...
— Да, была всегда, но сегодня она звучит иначе. Я не историк, но, как мне кажется, такое состояние подростковости рождено 20ми годами. Вместе с волной смертей, репрессий, эмиграций ушло знание корней и вершин человеческого роста. Исчез опыт достижения вершины человеческого Пути, и сама она или приземлилась, или как-то фатально сдвинулась.
Тогда это было только сужение, параллельно существовала ещё не выведенная социумом часть взрослых людей, осознающих и себя, и свою связь с миром. Но они уходят, и «возрастное равновесие», ими удерживаемое посредством величайшего напряжения духовных сил, стремительно нарушается.
Некоторые, конечно, сумели чудом вырасти, вопреки устоявшимся нормам и ожиданиям. Они как яблоки, созревшие в тени, и дети их — плоды из того же сада, с проблесками солнца.
Осознанное взросление представляло собой коммунарство, пытавшееся выйти за рамки всеобщей ограниченности. Детей учили рефлексировать, а это явный признак взросления. Разумеется, такие островки вызывали недовольство остального «моря». Мне запомнилась одна из юбилейных конференций «коммунаров», на которой Анатолий Викторович Мудрик говорил про всё те же двадцатые годы. Гуманитарная среда сужалась, и художественная рефлексия постепенно была утрачена, а вслед за ней исчез и опыт работы над внутренним миром.
— Вы думаете, что родовые черты нашего прошлого устойчивы настолько, что аукаются у современных подростков? Ведь они родились уже в эпоху перемен.
— Вот именно, перемен. Мало того, на рубеже эпох, формаций. Они родились в зыбкости, получив комплекс духовных детдомовцев, у которых нет прошлого. У них нет опоры на удачу предшественников, за счёт которой возможно устраивать своё сегодняшнее бытие. У них нет будущего, которое отметено скепсисом беседующих на кухне родителей.
— А о чём беседуют родители? Память пластична и сохраняет то, что выгоднее помнить. Родители вспоминают юность, которая не может не быть прекрасной. Родители родителей чтят собственный жизненный подвиг...
— Какая-то косность сковала два поколения и научила детей небрежному нравственному проживанию, обращению к нравственности для внешнего слушателя. И рядом с этим — опыт бросания всего, что не выходит доделать сразу с чувством и умом (поскольку эмоциональная и глубинная посвящённость ему отсутствует). Как некогда и навсегда брошенные сотни строек, больниц, целые железнодорожные ветки...
Вот и наши дети хотят быстро, наскоком достичь неясного и желанного. Так же, как их родители, они хотят решать проблемы отстранённо-механически, на внешних уровнях, чтобы не погружаться в смысл.
— Но ведь какие-то ценности должны быть вне времени. Что-то уцелело в развалинах бывшей культуры?
— Если говорить о массовой культуре, почти ничего. Дети погружены в абсурд небескорыстного невежества, возглавляемого взрослыми. Вот в Угличе открыт музей русской водки. Глава города назвал его библиотекой. Разве что читальный зал не открыли. Невольно вспоминаются известные слова: «...если в доме спальня становится ванной, а библиотека столовой — дом рушится». А бездомно подросток не растёт.
Более того, если ребёнок воспитывается в небрежении к ценностям, появляется проблема небрежного отношения к жизни. И это характерно для всего современного общества. Цена жизни обесцвечена судьбой Чечни...
Недавно Юрий Рост вспоминал говорящие детали октября 93 года. Люди — взрослые с колясками, детьми гуляли под пулями, подростки заполнили крыши близ Белого Дома. Это любопытствующее явление психологи назвали синдромом альбатроса. Подобно этой птице подросткам нужна зримая движущаяся мишень. Они сидят и водят головами из стороны в сторону — такой образ жизни. Здесь и равнодушие, и безрассудство современного недоросля. Не представляю, как семьи не хватились своих детей...
— Возможно, и семья в сравнении с 60–80-ми годами менее устойчива, если не сказать разобщена.
— Да, это порой нечто «такое», аморфное, лишённое чуть ли не всех своих основных признаков. Исчезла радость совместного проживания. Ещё в 60-е годы в «Известиях» публиковалась рубрика «Зелёная лампа» — её читали всей семьёй. Это была традиция.
А сегодня большая часть родителей, сидящих у картинки телевизора, не перестают удивляться, почему их дети будто приклеены к тому же экрану.
И никто не заметил, что перед тем, как исчезло читающее поколение детей, исчезло читающее вслух поколение взрослых.
Печально и логично. Сегодня в семье разучились даже совместно праздновать. В праздничное пространство семьи допущены официально развлекающие телефигуры. Это же вторжение в таинство...
Ребёнок чаще всего недополучает необходимое мужское внимание, которое заменяется избыточным женским. В результате вырастает феминизированный мальчик.
Один из самых печальных признаков феминизации — перенос юношеской подростковости на 26–27 лет. И размытое состояние возраста распространяется на молодую семью — все подростковые проявления мужчины достанутся его супруге, а потом и детям. Идёт слом семейной иерархической ответственности — женщина уже не находит поддержки в муже, а сын — в отце. Ломаются элементарные бытовые устои, из которых формируется атмосфера взаимоотношений в семье.
Исчезает радость от совместного ведения семейных обязанностей. А любое семейное деяние — встреча отношений. Но когда я говорю молодой женщине, что ею приготовленная еда — это письмо мужчине, она искренне удивляется.
Домашние дела делаются обессиленно, безрадостно, буднично, в самом жалком смысле этого слова. От этого страдают оба — отдающий и получающий.
И ещё о взрослых разговорах. Родители беседуют, не поднимаясь над уровнем нескончаемо разбираемых конфликтов — на работе, в автобусе, и т.д. И у ребёнка складывается бесцветная картина будущего проживания, канва ещё не образованных, неотрефлексированных безнадёжно-конфликтных отношений.
— Подростка формирует свобода противоречий — в школе, на улице, в компании. Но дома он ищет гавань. А там ещё одно поле противостояния?
— Причём на фоне обоюдной нетерпимости и непримиримости. Это трагично. Всем ясно, что младенец вырастает в зримой тёплой колыбели, он в ней жизненно нуждается. Так же подросток нуждается в незримой колыбели мягкости, принятия его возраста.
Противоречие — стихия подростка, он в ней развивается. Но без очага внутреннего семейного охранения это развитие выходит за рамки всякой стихийности. Возникает беспредел и полная непредсказуемость.
По социологическим данным 95% подростков неадекватно отвечает на любое взрослое замечание. Приходя домой, дети получают такой же неадекватный взросло-подростковый ответ.
— Татьяна Викторовна, чем, на Ваш взгляд, особо опасна затянувшаяся подростковость?
— Проблемой расплывчатой ответственности, ведущей к полной безответственности поколений, так и не научившихся рефлексировать. При вакууме поведенческого примера в обществе и семье, у детей возникают абсурдные требования по выполнению чего-то должного, но ими невиданного и непрожитого в опыте. Вина сегодня возлагается на кого угодно, кроме себя. Круг распылённой ответственности замыкается. Ребёнок оказывается в абсурде целого веера административно-иерархической безответственности, которая погружает семью в каждодневную познавательную бессмыслицу.
Посмотрите, каким образом выполняются обычные домашние задания третьеклассника — в течение всего вечера и силами всей семьи. Ребёнок и взрослый вместе осознают ненормальность ситуации, и вроде бы вместе отвечают за результат. Но перед кем? Перед учителем или директором, внедряющим эту программу?
И все разводят руками, когда оказывается, что подросток не желает учиться, не хочет ходить в школу, ведёт себя несносно, абсолютно неуправляем...
Подросток постоянно пробует границы дозволенного. Сегодня мало кто остановит ругающегося подростка. И снижение реакции взрослого на недопустимое убрало все видимые и невидимые границы.
Это породило даже не псевдосвободу, а осознание подростком своей брошенности, какого-то вселенского одиночества. Страшно, но мы вырастили таким образом отсутствие покаяния, безоглядность.
...Я затронула лишь некоторые стороны. Все мы из чувства самосохранения отворачиваемся от многого. Я говорю о том, в чём я в состоянии участвовать и что-то изменить. Я молчу о наркомании, о проблемах подростковых стай... Там я беспомощна. Я с ужасом думаю о рождении подросткового мира жестокой иерархии, силовой соподчинённости. Как у Голдинга в «Повелителе мух». Эти проблемы достанутся нашим детям, вслед идущим. И я уже переживаю — как они там, в тумане?..
— Если человек одинок, то он безучастен и равнодушен и к окружающему его, и к будущему?
— Это называется отсутствием совести. Без совести поколение людей ещё может прожить — по инерции. Но оно губит следующее поколение, как бы генетически заражая его.
Если вера спасает душу, то совесть — экологию человека, его природу. И отсутствие зрелой совести — первый шаг к вымиранию поколения.
Ведь каждое взрослое поколение — это близкие люди по отношению к детству. А сегодня на поколение взрослых, как на близких людей данной эпохи, рассчитывать не приходится. Программа сохранения человечества как-то сбилась.
— Ведь речь не идёт о безысходности? Вы как-то говорили, что на Земле сегодня два выбора — остаться или нет с детьми, независимо от того, кто ты — мать, педагог, человек.
— Это действительно выход, даже взгляд из другой реальности. Это новорождённый феномен — молодёжь 20–25 лет, ещё не родители, не педагоги, идут к водопою детства. Студенты, полувзрослые (для меня это звучит нежно), оказываются старше своих родителей, и понимая, что могут оказаться звеньями, выпавшими из общей цепочки, идут к детям. Я знаю такие островки в Екатеринбурге, Балабаново, Ростове, Таганроге... И то, что мы сейчас делаем — летние лагеря, встречи, поездки, всё это возможно благодаря фонду «Вдохновение», созданному моими выросшими учениками, объединёнными способом отношения к жизни.
Это родственность духовного плана. Я счастлива, что сегодня в клубе преобладает роль мужчины. Очень важно, что ребята в состоянии принять на себя духовную ответственность за происходящее. Молодёжь делает выбор остаться с детьми, это главное. Значит, рождаются какие-то новые способы и формы взросления — перенимания опыта нравственного проживания. Нам остаётся радость уповать на эту новорождённую традицию...
[1] Интервью Юлии Масловой. 2001 год
