В сегодняшней Франции не так много поэтов, имена которых были бы знакомы буквально каждому жителю этой страны. Одним из таких редких поэтов ещё при жизни стал Жак Превер (1900-1977).

Превер был современником и соучастником практически всех крупных событий в культурной жизни Франции двадцатого столетия. Этому способствовало и то, что он редко покидал Париж, – вот пример такой судьбы, когда значительными явлениями становятся не столько обстоятельства жизни, сколько движения души и пути творчества!

Превер писал диалоги для кинофильмов, сказки, сценки, афоризмы. Фильмы, снятые по его сценариям французским кинорежиссёром Марселем Карне – «День начинается», «Набережная туманов», «Вечерние посетители», «Дети райка», – признаны лучшими фильмами в истории французского кино. Кинематограф выявил ещё одну особенность Превера: мышление образами. Это мышление «вобрало» в себя искусство карикатуры и комикса, фотографии и коллажа. Коллаж со временем стал не только любимым занятием самого поэта, но и метафорой его творчества: поэтический язык Превера стали воспринимать как «огромный коллаж». И поистине всенародную славу принесли ему поэтические книги, которые, начиная с 1946 года, в течение трёх десятков лет всякий раз оказывались событием во французской поэзии.

У Превера не было специальных сборников стихов для детей. Только однажды он издал маленькую поэму «Лунная опера», героя которой звали Мальчик-с-Луны – «потому что он видел сны, в которых бывал на луне и бывал счастливым во сне». «Лунная опера» – книжка лирическая, но, как правило, большинство стихов Превера, включая и те, что сразу же становились детским чтением, это стихи занятные и весёлые.

Действительно, иронические и, казалось бы, вполне взрослые стихи Превера, едва появившись, тут же оказывались на страницах школьных учебников и даже в хрестоматиях, рассчитанных на самых маленьких читателей. Превер умел писать и очень просто, и виртуозно; строчки его запоминаются, а поэтические мысли становятся достоянием семейного воспитания. «Имя Превера, – пишут о нём сегодня, – почти перестало быть именем собственным: это скорее имя нарицательное: это значит сразу злая сатира и тёплый юмор, обыкновенные истории и фантастические приключения».

 

Как-то раз, на заре,

на улице Голубиной

или Медвежьей,

в каком-то дворе

маленькие дети

напевали что-то вроде:

 

«На одном из углов

улиц Рая и Дня

я однажды видал

одного чудака –

был он голым совсем

среди белого дня:

я увидел его,

а из взрослых никто,

только детям дано

видеть то, что красиво,

и то, что смешно…

 

Был он ангел лицом,

борода как река,

хвост сирены морской

и осиная стать,

как две ножки у трона,

кривые ступни,

две бумажных руки,

пальцы каплям под стать,

голова словно луковка,

рот как пожар,

справа глаз куропатки,

а слева – быка.

 

Вот что я увидал

среди белого дня,

на одном из углов

улиц Рая и Дня, –

а быть может,

ни Дня и ни Рая:

где взбредёт этим улицам,

там и сойдутся,

гуляя…»

 

Отправились две улитки

На похороны листвы:

В блестящих чёрных ракушках,

С чёрным крепом на рожках,

Осенним погожим вечером

Ползут себе по дорожке...

Увы! Добрались улитки

Прямо в разгар весны –

И были обе улитки

Очень огорчены.

Глядят, а листья на ветках

Вполне живые на вид...

Солнце сияет в небе,

Солнце им говорит:

«Пожалуйста, будьте любезны,

Присядьте и отдохните,

Пожалуйста, если хотите,

По кружке пива возьмите,

Купите, если угодно,

На автобус билет,

Пожалуйста, поезжайте,

Взгляните на белый свет, –

Но не грустите, пожалуйста,

Когда веселье у нас,

Утешьтесь и поверьте,

Что слёзы вредны для глаз,

Прошу вас, ни слова о смерти,

Особенно сейчас,

А траур, уж вы поверьте,

Не украшает вас!..»

И вот все звери и птицы,

Все деревья и травы

Стали расхваливать лето,

Принялись веселиться

И запели во славу

Жизни, тепла и света.

И все друг другу навстречу

Протянули бокалы с росой,

Такой получился вечер,

Весёлый вечер такой.

И две улитки взволнованные,

И две улитки растроганные,

Взволнованные и растроганные

Отправились домой.

После такого веселья

Они спотыкались немного,

Но луна за ними следила

И освещала дорогу.

 

Вся деревня готова слезами залиться:

Вся деревня слушает песню полузадушенной птицы.

Птицу, единственную в деревне,

Единственный деревенский кот

Слопал наполовину и вот-вот целиком сожрёт.

Птица смолкает, деревня горюет,

А котище и в ус не дует –

Он птицу бросает, он сыт и спешит умыться.

И с почестями деревня хоронит птицу.

В траурной процессии,

На которую кот приглашён

За соломенным гробиком шествует он.

Девочка этот гробик несёт

И рыдает навзрыд.

– Жаль, – говорит ей кот. –

Если бы только я знал, – говорит, –

Что смерть этой птахи доставит тебе такую печаль,

Я проглотил бы её целиком,

А потом

Сказал бы тебе, что птичка на юг улетела

В такую далёкую даль,

Откуда вернётся едва ль, –

И ты бы, конечно, чуть-чуть поревела,

Но не стала бы так убиваться

И другим разрывать сердца...

 

Начал дело – так доведи его до конца.

 

Однажды ночью напрямик

бежал по снегу снеговик,

бежал по снегу снеговик.

 

И хоть он был снеговиком,

но трубочку во рту держал,

и хоть он был снеговиком, –

от холода дрожал.

 

Вбежал в деревню при луне,

вбежал в деревню при луне,

увидел свет в одном окне

и с облегчением вздохнул,

и тут же в домик дверь толкнул,

и к печке подбежал,

и тут же в домик дверь толкнул,

и к печке подбежал.

 

И чтоб согреться – в тот же миг,

и чтоб согреться – в тот же миг

залез на печь – и в тот же миг

пропал он, снеговик.

 

И только трубочка его

лежать осталась прямо в луже,

простая трубочка его

и шляпа старая к тому же.

 

У крокодила нет буквы «А», но имеется «О» – целых два притом!

А бедняга-жаба «Р» потеряла и дышит ртом.

А у рыбы-пилы

полон рот забот,

от этого камбала

в страхе живет.

Но у всякой птицы есть два крыла,

даже у птицы счастья,

даже у жабы их целых два –

два распахнутых «А»

 

Пусть птица поёт у родного гнезда,

а ручей меж родных камней.

Пусть не спит по ночам морская звезда,

если это нравится ей.

Пусть дитя без оглядки игрушки свои разбивает,

и пускай молоко убегает куда пожелает.

 

Старинный пузатый комод

с рогатой коровой

на пастбище утром бегут, резвятся и скачут,

а дома телята

ревут как телята.

 

У них, у телят, нет крыльев таких,

как у птицы счастья,

но восемь копыт найдется у них

и два хвоста на двоих

 

Пусть птица поёт у родного гнезда,

а ручей меж родных камней.

Пусть не спит по ночам морская звезда,

если это нравится ей.

Пусть слоны никогда не научатся ни читать, ни считать,

и пускай улетают ласточки и прилетают опять.

 

Когда волшебники совершают

какой-нибудь страшный промах,

всегда говорят,

что виноват

подмастерье-олух.

 

Ванная комната закрыта на ключ,

но солнце пробирается в форточку,

забирается в ванну,

трёт себя мылом,

и мыло рыдает:

солнышко в глаз попало.

 

Два плюс два – четыре,

четыре плюс четыре – восемь,

восемь плюс восемь – шестнадцать...

– Ещё раз! – просит учитель.

Два плюс два – четыре,

четыре плюс четыре – восемь,

восемь плюс восемь – шестнадцать.

И вдруг над школьною крышей

птица-лира плывёт, –

мальчик её видит,

мальчик её слышит,

мальчик её зовёт:

– Спустись, спаси меня, птица,

поиграй со мной!..

И птица на парту садится,

чтоб заняться игрой.

Два плюс два – четыре...

– Ещё раз! – просит учитель.

А птица играет с мальчиком,

а мальчик и рад стараться...

Четыре плюс четыре – восемь,

восемь плюс восемь – шестнадцать,

шестнадцать прибавить шестнадцать –

сколько же это будет?

Да ничего не будет,

и уж вовсе не тридцать два!

И они исчезают, едва

мальчик в парту сажает птицу.

А детям уже неймётся,

дети слышат, как песня льётся,

слышат – музыка льётся в мире!

Исчезают восемь плюс восемь,

исчезают четыре плюс четыре,

два плюс два бегут восвояси,

и один плюс один, ровным счётом

ничего не дающие в сумме,

один за другим исчезают.

А в классе

птица-лира играет,

и мальчик поёт, и учитель

кричит:

– Прекратите паясничать!.. –

Но дети его не слушаются,

дети музыку слушают –

и стены медленно рушатся,

стёкла становятся снова

песком, чернила – водой,

парты пускают корни,

мел возвращается в землю,

а ручка с пером взлетает

птицей над головой.

 

У лошадок глаза, как небо, чисты,

у лошадок всамделишные хвосты.

Пронзённые перекладиной медной,

удобной для седоков,

вы всё кружитесь, кружитесь, бедные,

молча и не считая кругов.

Пока волнуя нас и терзая,

музыка льётся, не уставая,

глухи к привычному этому звуку,

вы всё бежите по кругу, по кругу.

Душе по нраву банальный припевчик,

и, возможно, она права, –

ну, а лошадкам нравится музыка,

от которой кружится голова.

 

В кастрюлях нет ни крошки,

карманы хоть зашей.

Эгй, эгей, эгей!

Дырявые одёжки

и обувь не целей.

Эгей, эгей, эгей!

А дома наши крошки

голодных голодней.

Эгей, эгей, эгей!

 

А всё ж приходит снова,

приходит Новый год, –

его мы встретим снова,

как всякий новый год.

Эгей! И жизнь идёт,

и праздник настаёт.

 

А снег всё вниз несётся

к нам с высоты своей –

а вдруг он расшибётся

о землю, дуралей?

Эгей, эгей, эгей!

 

Снежок, и для чего ты

добавил нам заботы

опять на много дней?

Работа есть работа,

сгребём тебя скорей!

Эгей, эгей, эгей!

 

Наш первый, скуповатый,

летящий к нам с высот,

скажи, скажи, крылатый, –

эгей, эгей, эгей! –

когда же в Новый год

сюда, где мы с лопатами,

из тучи упадут

индюшки с индюшатами?

Мы тут! Мы тут! Мы тут!

 

Как это прекрасно,

что всё так прозрачно и ясно, что всё так светло,

что можно вот так поглядеть

сквозь крупицы песка,

сквозь большое стекло,

туда, например:

как это прекрасно –

вон тот лесоруб

вдалеке,

который огромное дерево рубит,

чтобы на доски его распилить

для столяра,

который готовится сделать кровать

для крошки-цветочницы,

которая замуж идёт

за фонарщика,

который идёт что ни вечер огни зажигать,

чтобы сапожнику было светлее латать

обувь чистильщика сапог,

который бы смог

почистить ботинки точильщика,

которого ждёт парикмахер,

чтобы острыми ножницами постричь

птицелова,

который идёт

и направо-налево всех птиц раздаёт,

чтобы в мире хватило на всех

настроенья весёлого.

 

В юности Наполеон был худым, как щепка,

и офицером артиллерии.

Позже он стал императором

и обзавёлся брюшком и империей.

Когда же он умер, у него ещё оставался живот,

но и тот

был уже не в счёт.

 

На Аустерлицком вокзале –

поверьте это не сон –

я увидел в оконце,

как жаркое солнце

дремало, забравшись в вагон.

 

Однажды, выйдя из школы,

мы встретили у порога

живую, настоящую

железную дорогу.

Железная дорога

в дорогу нас приглашала –

в вагоне золочёном

вокруг земного шара.

Встретились мы сначала

с морем разгорячённым,

гуляющим под ветрами,

с его морскими дарами –

душистыми островами,

роскошными штормами

и окунем копчёным.

Над морем мы встретили звёзды,

летящие под парусами

в Страну восходящего солнца.

Мы встретили трёх мушкетёров

на маленькой лодке подводной,

плывущих в пучине холодной

за морскими ежами.

Возвратившись на сушу

по нашей железной дороге,

мы встретили по дороге

дом, со всех ног бегущий,

дом, над землёй бегущий

и по волнам морским,

от зимы, его стерегущей

и готовой расправиться с ним.

Но мы по нашей дороге

за зимой припустили,

зиму остановили

и дальше её не пустили!..

А дом застыл у дороги

со стрелочницей на пороге.

– Большое спасибо! – сказала она.

Это была весна.

И все цветы на земном просторе

навстречу солнцу раскрылись вскоре

и без разбора у нас на пути

принялись цвести.

Наша дорога их смять побоялась,

наша дорога на месте осталась.

Тогда мы потопали дальше ногами:

пешком по земле, пешком над землёй,

пешком по морю и над водой,

к солнцу, к звёздам, над облаками,

пешком, лошадьми, поездами

и кораблями под парусами!