СТАРИННЫЕ МИНУТЫ УРОКОВ ФАНТАЗИИ
...Эти уроки позволяют ребёнку, смиряясь с социальными требованиями, не потерять живую ткань детства в том возрасте, в котором она ещё должна присутствовать.
Видимо-невидимый предмет[1]
Главная сила ребёнка – повышенное и возвышенное ощущение жизни.
Попробуем обратиться к ней, опереться на неё
ЕСЛИ НЕМНОЖКО ОСТАВАТЬСЯ ЖИВЫМИ ...
Прежде всего, об уроках фантазии.
Ради чего они? Для двух вещей. Для раскрытия ребёнка в ведущей области человеческих отношений — отношений негоризонтальных.
То есть самое значимое, уникальное в уроках фантазии — это прецедент возможности иного существования («не так как все сейчас»), попытка приподнять «уплощённое», приплюснутое сознание. Вытянуть детей из того плоского круга взаимоуничтожения, которым так упиваются в «Окнах» Нагиева, когда все по кругу друг друга «кушают». Мой учитель, философ Анатолий Сергеевич Арсеньев, приучил меня к иному взгляду...
Первое важное для меня — попытка построить пространство, где ребёнок может общаться не «по горизонтали», а так, как это было раньше: через совесть, через ценности позапрошлого века.
Я думаю, во всём этом есть преследование (в хорошем смысле слова «преследование») какого-то внутреннего, родового смысла. Я очень хорошо помню своё детство. Я помню, что делали бабушка и дедушка: они просто жили со мной, всё время играли со мной, и моя память этим людям с каждым днём всё благодарнее, в чём-то я просто ухожу в эту память.
Вторая сторона уроков фантазии — это возможность погружения ребёнка в иной стиль отношений через художественные вещи. Через живопись, пальчиковый театр, театр овощей, теневой театр и т.п. Это проживание, проигрывание, проговаривание с ребёнком и моментов повседневных, и совершенно сказочных.
Мне нравится, как говорил Андерсен: «Ведь даже мясники перед сном рассказывают своим детям сказки, а не говорят им о колбасе». Вот главная опережающая цель, и она уходит в общение, удовлетворение базовой потребности ребёнка в любви. Ребёнок должен знать, что его «Я» интересно взрослому «Я».
Это любование друг другом, взаимное внимание, слышание. Это попытка и самому разгрузиться, заговорить на детском языке.
Мне кажется, здесь научиться нельзя, здесь надо просто снять с себя искусственное напряжение. Прямо как аутотренинг в мышечном плане, и — позволить себе услышать ребёнка, просто сесть с ним рядом и поиграть.
Это вроде бы возможность расслабиться, не чувствовать никакой обязательности — но это и труд, труд тяжёлый в силу своей непривычности для нас.
Если я не обижу присутствующих здесь своих студентов, то расскажу, что когда они у меня были на первой даче с детьми, то в безумной усталости кто-то сказал, что в обычных лагерях, где мероприятия идут одни за другими, гораздо легче, чем просто жить с детьми.
Я скажу странную и крамольную мысль: я не верю, что игра вернётся в школу и детский сад. Сейчас скажу, почему. Думаю, нам не стоит преувеличивать свои силы перед чудовищным танком, той экономической силой, которая идёт на нас полным ходом. Живущие с детьми педагоги уже битые-перебитые. Но в тех самых откровениях игры, которые мы пытаемся сохранить, и которые есть в своей форме вообще у каждого, — колоссальная восстанавливающая возможность, живое зёрнышко, которое от повседневности надо прятать, как прячем мы от разрушающего самого ребёнка.
Вам приходится писать планы и отчёты, проводить «правильные занятия». Но можно просто немножко пожить с ребёнком, спрятать его, полить семечко, и, если верить в хорошее, оно обязательно прорастёт.
Почему-то взрослые не догадываются о простых вещах, а ребёнок всегда живёт выше, у него всё равно ощущение жизни «повышенное», возвышенное. Он ждёт праздника, играет в праздник. Так мы незаметно выходим из мифологемы игры в мифологему образа...
О распредмечивании окружающей среды.
Это то, чем обычно не страдает наш детский сад. Но об этом надо обязательно говорить с родителями.
Недавно я узнала невероятно интересный исторический факт: все диктаторские режимы, унижающие человека, пользовались распредмеченными помещениями. Как правило, это огромные залы и пустые стены. У Гитлера помещения, где он выступал с речью, были абсолютно пусты. Там где гнёт — всегда пусто.
Попался мне недавно элитный журнал, я посмотрела на детские комнаты в домах преуспевающих людей. Это абсолютно голые стены, не заметно, где рисунки, где фотографии, где сами дети.
Посмотрим, что представляли собой стены XIX века. Иконостас лиц — фотографии родителей и прародителей в разном возрасте. Из рамки на тебя мог смотреть дедушка в четыре года. И этот взгляд стоил многого.
Сейчас все увлеклись кино, но мы забываем, что дети не воспринимают движущуюся киноленту так, как воспринимаем её мы, взрослые. И когда в детском саду праздник снимают на видео, это делается для родителей. Дети органичней воспринимают статику, кинолента смешивается с движущимся восприятием жизни как таковой. И всё уходит из памяти.
Есть исследование, что мальчики счастливы потом в отношениях с женщиной, если у них есть детские фотографии с мамой, и мама некогда подолгу рассматривала их вместе с сыном. Образ женщины, да и вообще близкого человека, западает в душу ребёнка в статике.
После любого праздника мы делаем фотографии, собираем огромные фотоальбомы и держим их на виду. Так решается одна из самых сложных проблем — проблема фиксации каждодневной жизни ребёнка, рефлексия вместе с ним.
СВЯЗУЮЩЕЕ ТРЕТЬЕ
Для меня предмет, история предмета, его душа — своего рода главная вещь в жизни. Любимый мной Норштейн, режиссёр мультфильма «Ёжик в тумане», говорил: «Дети должны находиться и жить среди предметов, которые старше их, которые наполнены временем».
Я всегда еду на занятие с несколькими чемоданами декораций и никогда не ленюсь этого делать. Тактильный голод по неповторимому, эксклюзивному предмету у детей из благополучных семей сегодня такой же, как у детей детдомовских.
Вот несколько рецептов, которые скрасят ваше и детское одиночество и дома, и в группе детского сада.
Я очень люблю Театр старинных вещей. Это вещи памятные, ценные и просто пуговицы, старые варежки, платочки, которые никуда уже не годятся.
Бытовой предмет — своего рода трансформатор понятий, он передаёт ребёнку знания, которые при всём своём желании не может пересказать взрослый. Помните у Станиславского: «Щепочка с гвоздиком — и у тебя лодка!» Игра, конечно, вещь обоюдоострая, но среди детей она естественна. Даже если они играют в рынок и террористов. Совершенно непонятно, чему и как учатся дети. Есть очень интересные исследования о том, что для того, чтобы ребёнок изучал геометрию, он обязательно должен вырыть яму и покататься на «тарзанке». Только тогда он поймёт, что такое гипотенуза.
Также, я думаю, он должен поводить по ветру большим самодельным сачком, к которому подвязано множество разноцветных пакетов, и побегать с ним (чувство бега удесятеряется!) и понаблюдать траекторию полёта. Это сделать просто, всем возможно; и предмет станет центром события.
Ещё один театр, о котором хочется говорить — это Театр стихий и предметов изначальных. Мы всё время говорим о том, что ребёнок — человек в ориентированном окружении. Все мы вроде как в постоянном диалоге с миром, но когда мы действительно произносим что-то изначальное, в нас почему-то заговаривает «Человек».
Я пытаюсь восстановить эту справедливость, и у нас есть целый ряд уроков, которые называются «Огонь», «Дерево», «Письмо», «Печка», «Хлеб», где речь идёт от лица самого предмета.
Следующий рецепт — это Сказка на местности. Мы совершенно забыли о секретах закваски простоты общения с ребёнком, забыли замечательное проигрывание на местности, обживание пространства, которое для ребёнка — Америка, пространство и непознанное, и уже открытое.
Рисуйте с детьми карты комнат, площадок, карты детских любимых мест, и вы узнаете, где детям хорошо, а где плохо, что интересно, а что не очень.
Есть целое большое направление уроков фантазии — «подарковая культура». Зачастую мы не воспринимаем предмет как образ дарения. Образ приобретения, получения, отдавания, чего угодно, но не дарения. Ничего не стоит в ноябре купить несколько белых пушистых астр, подвесить их в воздухе, подвести ребёнка и сказать, что ради него пошёл первый снег. Вот оно — чудо.
Помню, во что-то мы играли, ко мне пришёл шестилетний мальчик и показывает скопленный в коробочке воск. Я спрашиваю: «Что это?». А он говорит: «Это пока вы говорили, вот столько бусин накапало». Ребёнок нашёл свою меру измерения.
Пожалуйста, у вас может быть маленькая коробочка, куда дети могут сложить свои впечатления. Можно показать, что большое бывает в малом. Берутся брюки среднего размера, переворачиваются и, связываясь на поясе, держатся за две штанины. Взрослый кладёт конфету или маленькую игрушку в одну штанину, а из другой её вытаскивает ребёнок. Или наоборот.
Мы всё время учим получать, но не учим отдавать.
Этому триединству меня научил Альвин Валентинович Апраушев в Загорском детдоме слепоглухонемых. Взрослый — Ребёнок, а между ними обязательно — Предмет. Предмет может быть видимый, а может быть невидимый. Это может быть вещь, а может быть праздник, тайна, но между взрослым и ребёнком связующее третье обязательно должно быть.
И я пытаюсь всему, что я делаю с детьми, дать имя. Потому что всё живое имеет имя. А всё мёртвое имеет номер, пусть даже называется «детский оздоровительный лагерь № 46».
Имя «озаглавливает» каждое занятие, каждая летняя дача у нас как-то называется. «Волшебные башмачки», «Шляпалетто», «Собирающие облака»... Прошлым летом у нас было «Колокольное древо». Древо — потому что корни. А колокольное, потому что это своего рода «вече детства»: ведь то, что с детством происходит, можно узнать, только живя в нём или рядом с ним. И всегда рождается новое имя.
ЧАСТЬ ВСЕГДА БОЛЬШЕ ЦЕЛОГО
Другой момент, который меня очень волнует — это вымывание слова. Я считаю, что это национальная трагедия, которая охватывает прежде всего проблему чтения, и обозначает всеобщий переход в «антиязык» (я называю так нецензурный язык).
Сейчас я сталкиваюсь с тем, что со второго и третьего класса языковые границы у детей сужаются так, что они даже не запоминают имя отдельного предмета и каждый раз могут его обозначать новыми словами. Модно говорить о скорочтении. Но 60% моих «черепах», детей с пограничными состояниями (на пороге психиатрических диагнозов) появились во время чтения с секундомером.
Представляете? 60% нестабильных детей — это невроз во время чтения с секундомером.
Мы нарушаем одну главную вещь: в любви, в гуманитарных, человечных вещах часть всегда больше целого.
Мы забыли, что ребёнок никогда не научится читать, если он не слышит чтения. И тут хоть умри, ничего этого не будет. Я очень дружу с екатеринбуржцами и знаю, что уральские (да и сибирские, красноярские) дети могут слушать читаемый текст 20 минут. Дети Ростова и юга России могут слышать чтение 9-11 минут, дальше они выпадают. У них нет уже душевного диапазона на ритмы читаемой прозы.
Другая проблема, которая ужасает меня — это крик. Новая форма обращения взрослого к ребёнку звучит так: «Встала!» «Оделась!» «Взяла!»,
Употребление в прошлом времени будущего действия. Недопустимость невыполнения.
Дети сегодня очень болезненно реагируют на замечание.
Как можно обращать их внимание по-другому? Мы делаем замечание посредством куклы, игрушки, т.е. замечание через предмет, через третье лицо — без обвинений и претензии. И ребёнок не закрывается, слышит.
И позвольте одну маленькую игру.
Продолжите, пожалуйста, фразу: «Мне с тобой трудно потому что...». Вспомните самые критические ситуации общения с вашими детьми и вылейте на бумагу всё, что хотели бы сказать по этому поводу.
Теперь посмотрите, насколько часто вы употребили местоимение «ты». «Ты капризен, ты не понимаешь, ты...» и т.д. Как только в ваших наблюдениях мелькнёт местоимение «я» — радуйтесь, вы умеете рефлексировать, вашим детям повезло.
БЕЗЗАЩИТНАЯ ЗАЩИЩЁННОСТЬ
Я очень люблю фильм Ролана Антоновича Быкова «Внимание, черепаха» и считаю его больше педагогом, чем режиссёром.
Когда я впервые увидела детей-«черепашат», с которыми занимаюсь три года, я поняла, что это дети 70-х годов. Что они так же замедленны, т.е. нормальны. Они могут смотреть в глаза, в отличие от современных детей, они не хамят, они очень уважительны и не агрессивны, они медлительны и неудобны с точки зрения современного темпо-ритма. Черепаха — это древний символ, который означает беззащитную защищённость. И цельность детства — это беззащитная защищённость.
Если позволите, я поделюсь своей гипотезой, она очень болит у меня. Когда-то Евгений Михайлович Богат мне сказал: «Вы знаете, всё, что делают ваши дети, напоминает мне монашество». Очевидно, что сегодня цивилизация и культура противоположны друг другу. И каждый несовременный ребёнок, каждый молодой человек, который идёт в культуру, идёт в партизанский отряд.
Наша цивилизация напоминает мне животное с окостенелым позвоночником и ей совершенно не нужно детство с подвижным копчиком. Ей это неудобно, поэтому она делает заказ на неподвижное детство. Богат говорил о том, что разум всё время бежит вперёд, а черепаха-сердце отстаёт. И вот получается результат.
[1] Выступление Т. В. Бабушкиной на семинаре «Детсадовская жизнь и дошкольное управление» (Таганрог, 2003 год).
