«Похолодание. Погода требует от семьи более тёплой совместной крыши. И что поражает: всё большее количество родительских пар с детьми устремляются на прогулку в «Рамстор» или ещё какой-нибудь супермаркет. Магия этого семейного путешествия притягательна. За раскрывающимися дверьми – невиданное блаженство: всё предвещает приобретение, создаёт праздничное настроение. И ходят сюда не обязательно за покупками, а за покупательным настроением. Насытиться свето-звуко-запаховолнами, исходящими от гипернасыщенных витрин, дать взгляду утонуть в товарном изобилии и ощутить желание обладать какой-либо вещью, прикинуть варианты приобретения – впечатлений не так уж мало.
Жаль, детям эта «покупательность» не соприродна. Им всё равно, какая погода на улице, и они предпочли бы как можно больше времени играть со сверстниками.
Но они здесь, и конечно, здесь тоже осваивают мир.
Ребёнок переживает состояние недовольства: мама ему чего-то не купила, а себе купила. Раздражение: родители что-то горячо обсуждают, а он не понимает. Растерянность: оттого, что он лишний, «путается под ногами», «лезет везде».
Одновременно он усваивает, сколь притягательно обладание и что за обладание чем-либо надо заплатить. Включает доступный ему арсенал средств: просить, обещать, плакать, ставить условия – так он получает первую порцию потребительской ненасытности.
Я прочла недавно об исследовании, проведённом с детьми в магазине. Среди множества вещей, разложенных перед ними, были и неинтересные, непонятные, ненужные. «Чего вы хотите?» – спрашивали семи-восьмилеток. Ответ «Хочу всё!» звучал чаще других.
«Магазинность» семейного воспитания стала очень заметна. Одна мама рассказывает другой: «Игрушку, которую мы покупаем дочке в «Макдоналдсе», сначала даём ей во временную собственность, а потом забираем. Чтобы получить её в вечную собственность, она должна хорошо себя вести три дня. Очень помогает».
Купля-продажа в воспитании приносит абсурдные плоды. Знакомая учительница повезла ребят на экскурсию в Эрмитаж, и мальчик, которому мама дала с собой немалые деньги, быстро побежал по залам, восклицая: «Ах, как уже хочется покупать, покупать!»
«Покупать!» А разве что-то ещё можно делать в этом мире? Какой смысл в предмете, если его нельзя завернуть и взять с собой?..
…Мне подарили такую штучку, её из Америки привезли. Футлярчик, ремешок с застёжкой – очень напоминает собачий поводок и служит, согласно надписи, «для прогулок с малышом в магазине». Прикрепите его одной стороной к запястью мамочки, другой – к ребёнку и спокойно совершайте шопинг.
Променяйте ладошку ребёнка на возможность свободно осматривать товары. А он? Он пусть приобщается к этой наваленности предметов, к обстановке, где среди бананов – сваленные в кучу, не до конца распечатанные, полурассыпанные тома «Гарри Поттера» и что-то ещё, пока не поступившее в полное распоряжение человека.
…Нам давно обещают глобальное потепление, внушают мысль, что ничего постоянного нет. И в сознании людей что-то смещается: дом, семья, дети перестают быть прочной основой жизни. Влечёт супермаркет, где всегда тепло, многолюдно, празднично, где нам всегда рады и мы чувствуем себя уверенно. Были бы деньги. А дети – что?»

Такой была одна из последних заметок Татьяны Викторовны Бабушкиной, ТиВи (как давно переименовали дети этого удивительного ростовского педагога). Татьяна Викторовна – «прародитель» огромного сообщества людей многих поколений, выросшим за три десятилетия на базе созданного ей ещё в семидесятые годы клуба ЭТО – «Эстетика-Творчество-Общение».
Разные сюжеты этой главы в той или иной мере будут перекликаться с её педагогической практикой.

…В жизни Татьяны Викторовны был период, когда она преподавала на кафедре педагогики в Ростовском пединституте.
Я попал в сентябре на первое в том году занятие на факультете иностранного языка. Ни у кого из пришедших девушек, чьей специальностью через несколько лет станет знание английского, уж точно в мыслях не было иметь что-то общее со школой. Полноценная тоска отражалась в их глазах от чувства теряемого времени на предстоящей «паре» по педагогике.
Девушки, ворча между собой, раскрыли на коленках конспекты и начали готовиться к другим, куда более серьёзным занятиям. Тем временем в аудиторию тихо пробралась Бабушкина, извинилась, представилась, и начала примерно такой монолог: «Пожалуйста, вы только не отрывайтесь от своих дел. Я же понимаю, насколько вам сейчас тяжело учиться, каким трудным и важным делом вы занимаетесь – я бы с этим никогда не справилась. И я понимаю, что никакая школа вам не нужна, и делать там нечего, и выжить там невозможно. Но я постараюсь говорить не об этом. Не про школу, а про то, что вдруг может кому-то из вас пригодится – ну, может быть, со своими детьми. Впрочем, не обязательно с детьми; вообще ведь педагогика – это про отношения, знаете? Друг с другом, с молодыми людьми, ну и с детьми тоже иногда. Конечно, это не всем нужно; я буду говорить не очень громко, постараюсь вам не мешать – а если кому-то любопытно, я буду рада, а они могут подсесть поближе».
Через несколько минут все конспекты были заброшены, ещё через несколько началась нескончаемая феерия из разных сценок, комментариев и неожиданностей на ровном месте, потом ТиВи была облеплена преображёнными слушателями – а потом втихомолку довольно потирала руки: «Ну, здесь я двум-трём точно испорчу судьбу».
«Испорчу судьбу» – означало втянуть человека в клубную жизнь, в «педагогические путешествия», в «уроки фантазии», в летние лагеря (они же «художественные дачи») – праздничные для детей и очень тяжёлые при всей праздничности для взрослых, в работу с «черепашатами»… И навсегда оставить мучительно-небезразличными к тому, что происходит вокруг с миром детства. Как говорила Татьяна Викторовна: «Судьба Ребёнка и судьба Детства для меня категории одинаково живые и неповторимые. Опыт двадцатого века показал, как дети связаны с отношением взрослых не только к каждому из них конкретно, но и к самому Детству».

Ростовский клуб Бабушкиной – клуб почти с сорокалетней биографией, клуб, в каждую эпоху своей жизни объединявший поколения участников от пяти- до пятидесятилетних. Лёгкость дыхания, веселье творческих импровизаций и драматизм мировосприятия здесь постоянно представали как вещи неразрывные.
О ходе своей клубной жизни участники клуба рассуждали потом примерно так: «Известна метафора: «горизонталь» – организация пространства общения, а «вертикаль» – те ценности, которые по ней передавались. Организаторы клубов обычно сосредотачивали усилия на налаживании горизонтали общения, а клуб Бабушкиной отличался тем, что контакты по горизонтали складывались сами собой, когда головы были «задраны ввысь», на некую почему-то наметившуюся точку «вертикали»».
Пронзительность взгляда на мир оттенялась пронзительностью в высвечивании красоты человеческих душ. «Встречи поколений» несли в себе оттенки и трагического, и прекрасного. Здесь открывались друг другу беды мира детей, отчаянность мира подростков, неприкаянность мира молодых – но при этом между поколениями участников переливалась, охватывая каждого человека вверх и вниз по возрастной шкале искрящаяся радость мировосприятия: то из детства, то из отрочества, то из юности.
Художественная драматизация сопровождала всю деятельность клуба. Стержень замысла – и бесконечная вариативность событий. Отсутствие ясного плана – и твёрдая способность довести дело до триумфального финала, создать такое «атмосферное давление», что успех неминуем. Истоком такой самоорганизации «горизонтальных» связей и событий вокруг «вертикальности», видимо, была особая норма всей жизни Татьяны Викторовны: неустанное челночное движение между педагогикой идеальных – нормальных – и экстремальных измерений.
Образ жизни этого мира – опыты стыковки «идеального» и ежедневного, неожиданного и самого привычного. Один из «технологичных» вариантов таких стыковок получил имя «уроков фантазии», которые вдруг преображали детей на глазах их собственных учителей и родителей. Демонстрация таких занятий и обсуждение их с воспитательницами и учительницами было основным жанром «легального появления» Бабушкиной в системе образования в последнее десятилетие. «Уроки» эти выглядели вполне осязаемо и технологично – но в них отражались не программа, не методика, а некоторый наивно-человечный и чудотворный, школьно-домашний план учебной жизни, который Татьяна Викторовна полагала необходимым удерживать.

Идеальное входило в этот круг не размышлениями о высоких абстракциях, а постоянным подключением к своим делам людей, живущих творчески-напряжённо. Возникали устойчивые содружества «клубных» ребят с философами и археологами, с архитекторами и врачами, с поэтами и художниками андеграунда, с собирателями огромных домашних библиотек и корабелами-путешественниками. Привычным жанром были «бегства» в древнегреческий Танаис к его директору-хранителю Валерию Чесноку и блуждания-гостевания по Москве или Екатеринбургу. Но речь шла не об «интересных людях» вообще, а исключительно о тех, с кем у ТиВи и её воспитанников возникал взаимный интерес и общие дела.
Так запускался её «университет» – через дружбу взрослеющих ребят из клуба с лучшими педагогами страны.
Вот одно из воспоминаний о начале такого обучения: «Когда я ещё училась на втором курсе и безвылазно сидела в своём родном городе, слушала лекции и ничего не знала о существовании околопедагогических сообществ, мне было странно наблюдать Татьяну Викторовну. Очень уж причудливо она жила, внезапно куда-то пропадала, потом неожиданно появлялась и фонтанировала массой впечатлений, каких-то подарков, редких книг, картин, писем, сыпала незнакомыми именами. «Неужели вы не знаете Ю.Азарова, Л.Никитину, А.Бернштейна, А.Апраушева, Л.Киселёву? Никогда не слышали?!..» – недоумевала Татьяна Викторовна, и я краснела, будто вдруг забыла отчество Лермонтова или дату Ледового побоища.
Однажды для незнающих Татьяна Викторовна нарисовала Незримую карту педагогики. Давно было пора, ведь ниточки дорог два десятка лет как протоптаны, проезжены, они соединяют близких по духу далёких людей… До сих пор загадка, как из всех возможных встреч Татьяной Викторовной выбирается та, что станет точкой отсчёта всем последующим путешествиям. Но безошибочно и, как всегда, абсолютно непрактично, этот педагог-кочевник с десятком детей, теряя и находя билеты, забывая и отыскивая багаж, пускается в следующую задуманную поездку.
Отправляя меня то к одному, то к другому замечательному человеку, Татьяна Викторовна советует не строить никаких маршрутов и планов. Люди связаны между собой очень неожиданным образом и не угадаешь, как сложится знакомство, когда и с кем (по очередному совету) тебе захочется непременно встретиться. Эта цепочка путешествий по словам Татьяны Викторовны и есть Венец Встреч. Он замыкает собой невидимое пространство между близкими по духу людьми, он может сужаться или расширяться, но никогда не исчезнет – до тех пор, пока хотя бы два человека за тысячи вёрст слышат и ждут друг друга».

«Полувзрослые» были опорным слоем клуба ТиВи – его основным «фокусом», «ретранслятором» замыслов между самыми маленькими и самыми умудрёнными. Опыт такого возрастного и культурного посредничества стал одной из ключевых сторон здешнего педагогического образования для «полувоспитателей»-«полувоспитанников».
Ведь как объясняла сами ТиВи: «Мы – те, кто живёт с детьми – очень небольшая группа людей, которой достаётся невероятная роскошь жизни, где можно обойтись без душевной неряшливости, ощутить, что душа твоя сбылась».
В этой фразе о «душевной неряшливости» затронута нота, которая казалась Бабушкиной одной из главных сторон нашей национальной драмы. Особо остро с этим были связаны её переживания о подростковом мире; приведу по этому поводу большую цитату из беседы с Татьяной Викторовной.

«…Какая-то косность сковала два поколения и научила детей небрежному нравственному проживанию, обращению к нравственности для внешнего слушателя. И рядом с этим – опыт бросания всего, что не выходит доделать сразу с чувством и умом (поскольку эмоциональная и глубинная посвящённость ему отсутствует). Как некогда и навсегда брошенные сотни строек, больниц, целые железнодорожные ветки…
Нашим подросткам приходится жить в подростковом мире взрослых людей.
Я не историк, но, как мне кажется, такое состояние подростковости рождено 20-ми годами. Вместе с волной смертей, репрессий, эмиграций ушло знание корней и вершин человеческого роста. Мне запомнилось одно из выступлений Анатолия Викторовича Мудрика про эти годы. Гуманитарная среда сужалась, художественная рефлексия постепенно была утрачена, а вслед за ней исчез и опыт работы над внутренним миром. Исчез опыт достижения вершины человеческого Пути, и само представление о вершинах или стало приземлённым, или как-то фатально сдвинулось.
Некоторые, конечно, сумели чудом вырасти, вопреки устоявшимся нормам и ожиданиям. Они как яблоки, созревшие в тени, и дети их – плоды из того же сада, с проблесками солнца…
В позднесоветское время осознанное взросление представляло собой «коммунарство», пытавшееся выйти за рамки всеобщей ограниченности. Детей учили рефлексировать, а это явный признак взросления. Разумеется, такие островки вызывали недовольство остального «моря». Насколько много таких островков теперь?..

…Затянувшаяся подростковость особо опасна проблемой расплывчатой ответственности, ведущей к полной безответственности поколений, так и не научившихся рефлексировать.
Вот и наши дети хотят быстро, наскоком достичь неясного и желанного. Так же, как их родители, они хотят решать проблемы отстранённо-механически, на внешних уровнях, чтобы не погружаться в смысл.
При вакууме поведенческого примера в обществе и семье, у детей возникают абсурдные требования по выполнению чего-то должного, но ими невиданного и непрожитого в опыте. Вина сегодня возлагается на кого угодно, кроме себя. Круг распылённой ответственности замыкается. Ребёнок оказывается в абсурде целого веера административно-иерархической безответственности, которая погружает семью в каждодневную познавательную бессмыслицу.
Один из самых печальных признаков феминизации – перенос юношеской подростковости на 26–27 лет. И размытое состояние возраста распространяется на молодую семью – все подростковые проявления мужчины достанутся его супруге, а потом и детям. Идёт слом семейной иерархической ответственности – женщина уже не находит поддержки в муже, а сын – в отце. Ломаются элементарные бытовые устои, из которых формируется атмосфера взаимоотношений в семье.

…Всем ясно, что младенец вырастает в зримой тёплой колыбели, он в ней жизненно нуждается. Но и подросток нуждается в незримой колыбели мягкости, принятия его возраста.
Противоречие – стихия подростка, он в ней развивается. Но без очага внутреннего семейного охранения это развитие выходит за рамки всякой стихийности. Возникает беспредел и полная непредсказуемость.
По социологическим данным 95% подростков неадекватно отвечает на любое взрослое замечание. Приходя домой, дети получают такой же неадекватный взросло-подростковый ответ.

…Подросток постоянно пробует границы дозволенного. Сегодня мало кто остановит ругающегося подростка. И снижение реакции взрослого на недопустимое убрало все видимые и невидимые границы.
Это породило даже не псевдосвободу, а осознание подростком своей брошенности, какого-то вселенского одиночества. Страшно, но мы вырастили таким образом отсутствие покаяния, безоглядность.

…Я затронула лишь некоторые стороны. Все мы из чувства самосохранения отворачиваемся от многого. Я говорю о том, в чём я в состоянии участвовать и что-то изменить. Я молчу о наркомании, о проблемах подростковых стай... Там я беспомощна. Я с ужасом думаю о рождении подросткового мира жестокой иерархии, силовой соподчинённости. Как у Голдинга в «Повелителе мух». Эти проблемы достанутся нашим детям, вслед идущим. И я уже переживаю – как они там, в тумане?..
Без совести поколение людей ещё может прожить – по инерции. Но оно губит следующее поколение, как бы генетически заражая его.
Если вера спасает душу, то совесть – экологию человека, его природу. И отсутствие зрелой совести – первый шаг к вымиранию поколения.
Ведь каждое взрослое поколение – это близкие люди по отношению к детству. А сегодня на поколение взрослых, как на близких людей данной эпохи, рассчитывать не приходится.
У новых поколений нет опоры на удачу предшественников, за счёт которой возможно устраивать своё сегодняшнее бытие. Программа сохранения человечества как-то сбилась…»

В упоминавшиеся двадцатые годы академик Владимир Вернадский написал: «Нельзя отложить заботу о великом и вечном на то время, когда будет достигнута для всех возможность удовлетворения своих элементарных нужд. Иначе будет поздно. Мы дадим материальные блага в руки людей, идеалом которых будет «хлеба и зрелищ»».
Словно иллюстрацией к этой мысли стал российский переход в «общество потребления тучных лет» – как в свершившуюся программу КПСС по «всемерному повышение жизненного уровня советских людей».
Привычно рассуждать о чертах трансформации к новому агрессивному застою, как о результате телевизионных манипуляций тем обывательским интересом «от хлеба к зрелищам» – от потребительства к шовинизму и обратно. Одни винят в такой психологической податливости последствия советской эпохи, другие – «разлагающее влияние Запада». Но похоже, что речь идёт об опасностях более глобальных, многомерных, неоднозначных. Новые механизмы подчинения сознания людей манипулятивным технологиям сформировались не у нас, но именно в России, не выработавшей от них никакого противоядия, они развернулись едва ли в самом чистом виде.
Термином «западнизм» обозначил систему такого рода тенденций отечественный философ и социолог Александр Зиновьев в последних своих книгах.
«Исповедью отщепенца» назвал Зиновьев свою художественную биографию. Твёрдый и деятельный антисталинист при Сталине, на хрущёвский доклад о культе личности он отреагировал в Институте философии репликой, что «мёртвого льва может лягнуть даже осёл». («Тут меня вызвали на собеседование в органы и напомнили, что хотя Сталин и умер, но для таких, как я, у них меры найдутся»). О брежневской эпохе не было написано ничего злее и обстоятельнее, чем его «Зияющие высоты». И кто бы мог подумать, что этот яростный антисоветчик станет к девяностым годам энергичным пропагандистом достижений брежневской эпохи? Что столь восхитившую весь западный мир горбачевскую перестройку он назовёт катастройкой, а триумф евроатлантической цивилизации в «холодной войне» отзовётся в трудах Зиновьева самыми тяжёлыми, решительными и скрупулёзно систематизированными обвинениями в адрес западного мира? 

От книг Александра Зиновьева не стоит ждать аккуратных, объективных и взвешенных описаний и объяснений действительности. Но ему мало равных в радикальном, резком и последовательном обнажении тех мертвящих социальных механизмов, которые противостоят нашей способности оставаться людьми. 

…Из тех читателей последних книг Зиновьева, кто редко покидал пределы отечества, многим покажется, что «слово найдено», что все наши «беды нового типа» оттуда, с коварного запада. Для тех же, у кого есть опыт жизни в европейских странах (или кто близко знаком с европейцами), такая оценка покажется смешной. Механизмы, выявленные Зиновьевым, там действуют в реальной жизни людей или в весьма умеренной мере, или же им противостоят столь же мощные демократические, христианские, гуманистические традиции.
Зато по России вскрытые им законы «западнизма» развернулись в кристально чистом виде, и «постсоветская почва» оказалась для них самой питательной…
А.А.Зиновьев обрисовал их ещё в восьмидесятые годы, и конечно, высмотрел в западных реалиях. Но на сегодняшний день не Европа, не Америка, а именно Россия предстаёт главным пространством торжествующего «западнизма» в очерченном Зиновьевым виде.
Чтобы вы могли оценить степень адекватности его формулировок нормам российской социальной жизни (как ни смешно, зачастую рекламируемых под якобы противостоящими «западу» именами «евразийства», «суверенной демократии» и т.п.) приведём несколько цитат из книг А.А.Зиновьева «Глобальный человейник» и «На пути к сверхобществу».

Идеологический механизм. «…В коммунистических странах идеология чётко отличалась от прочих явлений культуры, не растворялась в них – она бросалась в глаза, вызывая раздражение и насмешки. Но идеология может быть рассеяна во всём и вообще не принимается как идеология. Её пилюли подслащиваются более приятными вещами и растворяются в них. Идеологическая обработка построена не как принудительная обязанность, а как развлечение и полезная для потребителя деятельность. 
Ты вроде бы свободен. Хочешь – смотри, хочешь – не смотри. Тот факт, что ты просто не в состоянии вырваться, остаётся скрытым от тех, кто испытывает его влияние. Человек не может жить с закрытыми глазами и ушами. Идеологический хаос, в котором можно проводить свои совсем нехаотические линии, есть гораздо более сильное средство идеологического оболванивания масс, чем принуждение.
Смысл жизни сводится в конечном счёте к двум пунктам: 1) добиваться максимально высокого жизненного уровня или хотя бы удержаться на достигнутом; 2) добиваться максимальной личной свободы, независимости от окружающих и личной защищённости. Первое стремление делает человека прагматичным, второе толкает его на самоизоляцию.
В обществе произошёл баснословный прогресс в отношении жизненных благ. Благодаря масс-медиа молниеносно становится общеизвестным всё то, что ещё только делается в этом отношении, что будет сделано и что считается возможным. А идеология и пропаганда создают иллюзию, будто все эти сказочные блага общедоступны или в принципе могут быть доступными всем. 

Но в реальности жизненные блага распределяются неравномерно и не даются даром. В результате многие миллионы людей чувствуют себя обделёнными и заражаются завистью к тем, кому в большей мере доступны распропагандированные блага. Они заражаются жаждой иметь блага, иметь сразу, иметь как можно больше. Эта жажда становится идейно-психологическим состоянием многих, а для большинства – дополнительным источником пассивных страданий. Они испытывают танталовы муки, видя фантастические богатства рядом, но не имея возможности воспользоваться ими.
Практически все работающие люди оказываются подданными тоталитарного денежного режима. Ослабить власть этого режима можно только одним путём, а именно усилением своей деловой активности».

Отброшенная реальность. «…Подобно тому как в деловой сфере символическая экономика берёт верх над реальной, в сфере ценностей символические и производные ценности приобретают доминирующее значение. Актёры, играющие роли исторических личностей, становятся более известными, чем сами исторические личности. Парламентские процедуры по поводу законов становятся главнее самих законов. Ураганы в масс-медиа затмевают своими масштабами реальные события, послужившие поводом для них. 
Вторичные социальные явления начинают восприниматься людьми как более важные, чем те, на основе которых они возникли в качестве подсобных средств, а относящиеся к ним ценности начинают навязываться в качестве ценностей более высокого уровня, чем ценности фундаментальные. В самом жалком положении оказываются люди, которые создают эти самые фундаментальные ценности, а в самом выгодном – те, кто наслаждается жизнью за их счёт. (Впрочем, последнее-то как раз старо как мир. От этой «несправедливости» законов социального бытия нет избавления.)».

Капитализм коммунистического разлива. «…Cкладывается многомерная и многоступенчатая сеть отношений собственности и управления. Причём, начиная с некоторого уровня, различие частных и государственных предприятий теряет социальный смысл. 
В результате отношения частной собственности растворяются в другого рода явлениях. Главную роль начинает играть не сам факт собственности, а внутренние отношения в сложной системе собственности, аналогичные отношениям коммунальности советского общества. Приобретают решающее значение отношения руководства, в основном являющиеся коммунальными. Вся сфера банков и крупного бизнеса организуется по принципам бюрократии, а не по законам экономики. Положение сотрудников в них аналогично положению в любых других бюрократических системах.
Сокращается пропорция лиц, занятых непосредственно в деловой сфере, и возрастает пропорция и роль занятых в сфере власти и управления, в идеологии и пропаганде и т.д. В сфере государственности занято от 15 до 20 процентов работающих членов общества – больше, чем число людей, занятых физическим трудом в промышленности (не говоря уже о сельском хозяйстве). Почти все они не избираются снизу, а назначаются сверху. Они работают и делают карьеру по тем же принципам, что и в административно-бюрократическом аппарате государства». 

Элита и сверхгосударство. «…В западной социологии сложилась целая отрасль – теория элиты. В реальности элита комплектуется совсем не по принципам подбора самых умных, талантливых и т.п. граждан страны, а по принципам социального отбора: в неё попадают те, кто способен использовать свой социальный статус, способности, связи и другие обстоятельства для карьеры, обогащения, славы. Если бы было дозволено измерить интеллектуальный и творческий уровень представителей элиты, то результат был бы весьма разочаровывающий. 
Основную функцию элиты социологи усматривают в управлении обществом. Но реальное управление обществом есть сфера, в которой заняты миллионы людей, ни в какую элиту не входящих. В элиту включается лишь некая верхушка, в том числе и те, кто к управлению отношения не имеет (официально признанные артисты, писатели, менеджеры масс-медиа и т.п.).
Но в том, что элите приписывается функция управления обществом, в извращённой форме отражается тот факт, что над государством возникла сверхвласть, подчиняющая себе государство. Сфера сверхгосударства не содержит в себе ни крупицы демократической власти. Тут нет никаких политических партий, нет разделения властей, публичность сведена к минимуму, преобладает принцип секретности, кастовости, личных контактов и сговоров. Тут вырабатывается особая «культура управления», которая со временем обещает стать самой деспотичной властью в истории человечества».

По законам вещного мира. «…Самым значительным признаком произошедшего перелома является то, что люди во все возрастающей степени стали совершать поступки и организовываться не в соответствии с законами живых существ, а в соответствии с законами созданного ими вещного мира...
Свобода поведения сводится лишь к выбору варианта «канала», в котором (причём в любом) человек становится рабом сил и законов материальной культуры.
Люди могут бороться с себе подобными, бунтовать против них, упрекать их во всех грехах. Но ничего подобного они не могут позволить себе в отношении вещного мира. Если кто-то отказывается от роли прислуги вещей, он либо заменяется другим, послушным человеком, либо вещный мир вообще начинает обходиться без людей, либо случаются какие-то неприятности, обычно преодолеваемые в пользу вещей». 

Обесчеловечивание на пути прогресса. «…Для богатой внутренней жизни нужны определённые условия. Это материальная обеспеченность хотя бы на минимальном уровне, праздность, любопытство, образованность, информационный и культурный голод, интерес к человеку. И вот объекты культуры имеются в изобилии. От людей некуда податься. Информация избыточна. Развлечений сколько угодно. Люди заняты и озабочены, им не до праздных размышлений. Нет жизненных гарантий. Нужно все силы вкладывать в дело или работу.
Эмоциональная сфера выглядит как ослабленная сравнительно с другими. Это компенсируется и прикрывается двумя факторами: информированностью о тех явлениях, в которых должна проявляться эмоциональность, и высоко развитой культурой имитации эмоций. Сверхлюди знают о чувствах неизмеримо больше, чем имеют их, чем ощущают их в себе. Отсюда чрезмерно преувеличенные проявления или изображения радости, бодрости, весёлости, интереса к пустякам.
Никакой прогресс не даётся даром. Сверхчеловек в каких-то отношениях есть деградация человека. Если и произошло какое-то обесчеловечивание человека, то не за счёт опускания его вниз, а за счёт прогресса.
В XVII веке философ Гоббс определил человеческие отношения формулой «Человек человеку волк». Эта формула, на мой взгляд, устарела уже давно. Западнизм сделал шаг вперёд. Для него более адекватной является формула «Сверхчеловек сверхчеловеку – робот».

* * *

Трудно оспорить, что Зиновьев высветил в своих книгах ряд существенных и достаточно опасных черт современной мировой цивилизации, и что (это ещё печальнее для нас), они слишком хорошо отражают господствующую реальность «верхнего», властвующего слоя современной российской действительности.
Впрочем, система подобных угроз была открыта Зиновьевым далеко не первым. Заметно раньше о тех же тенденциях глобального развития и их влиянии на внутренний мир человека размышлял психолог Эрих Фромм в 1960-е и 1970-е годы. Вот характерная цитата из его «Кредо»:

Мне не известно, знакомы ли были Т.В.Бабушкиной книги Фромма и Зиновьева; но, вероятно, мало кто так тщательно готовил «меню противоядий» для тех угроз, которые обозначили эти философы. И создавались эти противоядия на самом элементарном уровне – первичных человеческих отношений с миром.

Окружающая ребёнка социальная жизнь сегодня настойчиво учит подводить любые предметы и явления под общие знаменатели стоимости и престижности.
Вся «педагогика ТиВи»¹ – это раскрытие каждого предмета, удостоенного рассмотрения – как уникального, как возможного хранителя неповторимой человеческой ценности. «Ведь ребёнок – это человек, который хранит в себе имя вещи, а поскольку вещи умеют говорить, через их странности ребёнок приобщается к тайне мира».
Культура простых вещей. Драгоценность простых вещей. Неожиданная педагогика той стороны мира, которая не продаётся и не поддаётся расчётам.
Отсюда и бабушкинское определение «подарковой культуры»: «Думаю, что творчество дарящего чем-то схоже с творчеством поэта. Ибо поэт держит слово на пульсе мира, а дарящий заменяет слово поэтическим предметом, приносимым в дар, и держит это даримое действие на пульсе ритма жизни дорого ему человека. Подарок показывает невидимые просторы неповторимой территории дарящего…»
Вот одно из воспоминаний о Татьяне Викторовне: «Парадокс в том, что ТиВи использовала самые обычные предметы, приёмы или даже что-то вроде методик, которые выглядят очень просто. Но при этом она создавала из них какое-то волшебство, сказку, и всё оживало. Ребёнок приходил, а потом уносил из этого волшебства что-то такое…
Она стремилась сделать занятие действом, подобным театральному. Я видел, как люди иногда пробовали использовать те же самые приёмы как набор техник – и всё выглядело разрозненно, всё распадалось. Получался какой-то психологический тренинг, эффектный для взрослых и пустой для детей.

Эта волшебная событийность возникала не только с детьми, так ТиВи проводила семинары и со взрослыми. Мы приезжаем куда-нибудь в Волгоград, в Петербург, в Таганрог, к нам приходят методисты детских садов – просто послушать любопытного человека. И она первым делом, как и перед детьми, выставляла перед ними стол, на него высыпалось много всяких любимых детьми предметов, игрушек, и начиналась игра с предметом.
На юге она всегда бежала на базар, покупала дыни, ещё что-то вырезала, во что-то вставляла свечи… Солидные, строгие люди заходили в кабинет – я думал: «Ну всё…» И буквально через час с этого семинара для преподавателей выходили те же люди – и видно было, что все они цветут…»

*  *  *

Татьяна Викторовна была из тех, чьё дело – не проектирование, а культивирование. Кто убеждён, что жизнь не строится – жизнь вырастает.
Известна мудрость, не то, чтобы общепринятая, но скорее признанная, чем нет: «Никакой прогресс науки и цивилизации не имеет отношения к узнаванию себя. Узнаванию себя в качестве человеческого существа». (Так её формулировал Мераб Мамардашвили).
Мы живём не только в истории, деятельности, культуре – но и в быту, в сцеплении тысяч бытовых мелочей. А напротив быта – бытие, то, что к узнаванию себя как раз имеет прямое отношение.
И вот если возникает поле напряжения между бытом и бытием – тогда рождается самобытность. Если мы можем сформировать такую насыщенность детской жизни, чтобы в ней вспыхивали подобные импульсы – тогда нам есть куда соваться с историями и культурами.
Татьяна Викторовна иногда бросала фразу: «В любви часть всегда больше целого». Так, повседневные бытовые мелочи оказываются не фоном панорамы, а теми деталями, которые и являют нечто основное.
…Мераб Мамардашвили продолжал свою мысль следующим образом: «Если человек имеет свой голос, то это всегда голос жизненного единства, органически выросших связей. Мыслить, знать – значит поставить себя во все-связь, в «традицию». Человек без неё гол. Тогда из его жизни уходят простейшие человеческие связи – милосердие, сострадание… А голенький он и нужен утопистам-экспериментаторам»

«Эстетика-творчество-общение» – всё это тройное определение культуры в названии клуба оказывается довольно специфичным. Культура и предстаёт здесь не набором произведений, а палитрой традиций.
А сам клуб – как «волшебная мастерская» по ремонту традиций. Мастерская, которая помогает заметить и укрепить свою, почти оборвавшуюся нить личной, кровной традиции. Не пропустить те традиции возрастов и поколений, которые могли пройти мимо тебя. Обнаружить, опознать те традиции культуры, по отношению к которым захочется совершить свой выбор – зацепиться или оттолкнуться, включиться в их продолжение, преобразовывать себя самого с их помощью – или уважительно отойти в сторону, повернув к традициям иного ряда.
Шёл неустанный, иногда произносимый, часто бессловесный, выражаемый попеременно делами, вещами и поступками разговор о том, как взрослый и ребёнок могут изо дня в день приносить счастье друг другу, используя простейшие и вечные детали быта и бытия. А также – опыт навеивания атмосферы и вдохновения, «без которого любая задумка останется без дыхания».

Иммунитет к «обществу потребления» и способность разрывать замкнутый круг безответственности – это противоядия к своего рода «статичным нагрузкам» на душу человека. Но есть нагрузки и другого рода, «динамичного»; главную из них в своё время наименовали «шоком будущего».
Американский философ и социолог Элвин Тоффлер известен как автор концепции «третьей волны» в развитии цивилизации. «Первая волна» была связана с переходом человечества от кочевого к осёдлому способу жизни, с появлением сельского хозяйства. «Вторая волна» – с возникновением индустриальной цивилизации; она зародилась в ХVII веке и вскоре накрыла собою весь мир. Однако энергия этой волны ослабевает, а на смену ей идёт «третья волна» – цивилизация услуг и информационных технологий.
Представления Элвина Тоффлера формировались ещё в 1960-е, когда компания IBM заказала ему исследование о долгосрочных социальных и организационных последствиях внедрения компьютеров. Тоффлер одним из первых тогда внимательно вглядывался в черты побеждающих постиндустриальных общественных отношений. Противодействие сил второй и третьей волн и задаёт согласно Тоффлеру динамику современной цивилизации.
Одна из его книг – «Шок будущего» – о психологической цене этой динамики, слишком больших перемен за слишком короткое время. Он определил «шок будущего» как страдание, возникающее от перегрузок, которые физически испытывают адаптивные системы человеческого организма, а психологически – системы, отвечающие за принятие решений.
Цена непрерывного ускорения современной жизни – стресс и дезориентация людей. Все прочие негативные тенденции будущего (от техногенных катастроф до намечающихся тоталитарных режимов нового типа) автором рассматриваются прежде всего как следствия этой фундаментальной угрозы.

Но Тоффлер настаивает на возможности сопротивления хаосу. Он убеждён, что шок будущего можно предотвратить. Но для этого потребуется не слепое принятие новшеств или слепое им сопротивление, а множество творческих стратегий. Единственный способ сохранять какое-то подобие равновесия – отвечать изобретением на изобретение: создавать новые личные и социальные механизмы, регулирующие изменения.
Общество, приучающееся выдерживать лавину потрясений – это общество, пронизанное образовательными структурами, которые создаются и заполняются не столько профессионалами, сколько помогающими друг другу людьми.
Например, для людей, которые проходят в одно и то же время через схожие жизненные изменения, можно создавать временные «ситуативные группы». Можно поддерживать добровольных консультантов, вооружённых собственным недавним опытом и работающих как волонтёры или за минимальную плату. Можно создавать «дома на полпути» – некие буферные зоны, где человек мог бы начать осваивать новый образ жизни, не порывая резко с предыдущим.
Так могли бы складываться простейшие элементы «антишоковой» системы образования, растворённой в обществе и ориентированной на взрослых не меньше, чем на детей, на складывающиеся группы – в той же степени, как на одиночек, на семьи – равно как и на предприятия.
На более сложных уровнях проблем потребуются и более сложные, комбинированные модели решений. Потому и прежние образовательные структуры должны начать утрачивать незыблемость своих границ и складываться из разных заменяемых организационных «блоков», приобретая особую конфигурацию едва ли не в каждом конкретном случае.

Варианты решений Тоффлер ищет не только в «анклавах будущего» (модели которых увлечённо обсуждает), но в не меньшей степени и в «анклавах прошлого»:

С этой точки зрения можно по-новому взглянуть и на школу. Вечно ругаемые инерция и «ретроградство» системы образования могут быть в чём-то повёрнуты таким образом, что cделаться её преимуществом. Любая самая обычная школа может послужить в какой-то мере «анклавом торможения перемен», берущим ребят под свою защиту от торжествующего «шока будущего», которым поражена большая часть взрослых жителей страны.
Именно система взаимодействия «анклавов прошлого» и «анклавов будущего» может служить сферой гибкой адаптации людей к темпам ускоряющейся жизни.
При этом личные стратегии (позволяющие каждому регулировать нагрузку перемен относительно самого себя), стратегии образовательные, стратегии общественные также должны переплетаться, опираться друг на друга. Идея «социального капитала» под углом зрения Тоффлера расценивается как мер способности быстро меняющегося общества делать большинство людей причастным к принятию решений и при этом помогать им не поддаваться «развитию, ведущему к отчаянию».
Чтобы страна не становилась заложником случайных, рано или поздно гибельных решений малочисленной элиты, оказываются необходимы многообразие социальных структур и стратегий, внешняя противоречивость принципов их организации, их взаимодополняющие возможности. Тоффлер формулирует так:

Мало кому в нашей стране случалось думать о том, что способность общества и отдельных людей справляться с переменами имеет не меньшее значение, чем само содержание этих перемен. Книга Тоффлера стала бестселлером в западном мире ещё в семидесятые годы. Тогда в СССР даже постановку подобных проблем мало кто воспринял бы всерьёз. Зато в девяностые годы миллионы жителей постсоветских стран в полной мере ощутили на cебе тот самый шок от безудержно ускоряющихся перемен.
Люди были выброшены на предел приспособляемости к мельканию альтернатив, на грань здравой реакции на непрерывное нервное раздражение, на границы своей способности делать ответственный и осмысленный выбор в хаосе тысяч предложений и соблазнов. Большинство российских жителей всё время чувствовали себя затравленными и безнадёжно хотят уменьшить количество проблем, которые нужно решать.
Ошеломляющая утрата чувства реальности и почти наркотическое бегство во власть «снисходительного к себе отчаяния» – типичные, согласно Тоффлеру, последствия «шока будущего» – выглядели диагнозом для огромной части российского общества.
Печальные последствия многих сторон постсоветского развития во многом несут на себе печать именно этой драмы.
На рубеже «нулевых» в России принято было рассуждать о постиндустриальном обществе едва ли не как о новом светлом будущем. Книга Тоффлера показывает цену того ускорения перемен, которое выталкивает технологические общества в сверхиндустриальный мир.
Россия вполне заплатила эту цену, почти ничего не получив взамен. Словно сделав жадный глоток воздуха многообразного и динамичного мира современности, «кислородное голодание» в стране сменилось «кислородным отравлением».
Старательное упрощение мировоззренческих позиций, выбор узких шор для игнорирования большинства проблем окружающей жизни, поиск шаблонов социального поведения, заимствованных из советского прошлого – всё это выглядело «правилом хорошего тона» в прошедшем десятилетии.
В социальной жизни в поисках психологической самозащиты общество стало стремительно разрываться на «начальство» и «обывателей», стремительно откатываться назад к самым примитивным формам иерархической соорганизации.
Но возможность спрятаться от перемен по всей видимости заканчивается. На миллионы людей в ближайшие годы снова падёт необходимость принимать много судьбоносных решений в очень короткие сроки. Насколько молодые поколения окажутся успешнее в этом, чем их родители?

«Взрослый, душевно живущий рядом с ребёнком, обладает даром вернувшегося времени. Он как бы возвращается сквозь время назад и имеет счастливую (подчас трудную) возможность снова пережить или дополнить его. Человек, думающий о судьбах Детства, может прокладывать своё собственное время через всеобщие уроки и уравнивающие обстоятельства; он умудряется сохранять личностно-значимое, то, что особенно ценит – и может пытаться привнести свои ценности в современную ситуацию, чуть меняя её к лучшему» – так звучит один из лейтмотивов педагогики Т.В.Бабушкиной.
Эта педагогика выглядела неповторимой – но у неё были десятки восприемников. Подобно кругам по воде, живые идеи и добрые дела расходились по людям, попадающим в орбиту встреч Татьяны Викторовны – своеобразной «педагогической системы», вот уже несколько десятилетий воспитывающей вокруг себя людей всех возрастов. А у друзей, коллег и единомышленников Татьяны Викторовны есть свои круги общения. Взаимно пересекаясь, они создают на поверхности жизни филигранную сеть взаимоотношений, дел, многообразных темпоритмов жизни, в которых и образовывались ученики Татьяны Викторовны, дети её учеников и друзей, друзья детей…
Вот два воспоминания, слегка затрагивающие тему педагогического времени.

С.Ф.: «…Был ещё один критерий наших занятий: пространство на занятии должно было раздвинуться, а время – остановиться. Если возникало такое ощущение, то, значит, получилось.
Помещений для занятий у нас постоянных не было, где мы только не кочевали; в конце концов, получили приют в моей поликлинике (не самом подходящем месте для праздников с уроками фантазии). Но у нас был зал 42 квадратных метра, и помещалось в нём 70-80 человек. Кто сидел, кто стоял, но в итоге у каждого возникало ощущение, что тебе просторно и свободно.
ТиВи могла, например, предложить: «Ребята, закройте глаза, какую комнату вы себе представляете?» «Мне кажется, она такая… А мне кажется, вот такая». Это, конечно, лишь один приём; всё общее действо достигало того, что внутреннее пространство могло раздвинуться так, что каждый чувствовал себя нисколько не стеснённым.
Это же происходило с нами и в летних лагерях. На 2-3 день обычно появляется внутреннее ощущение громаднейшей территории, а всё пространство становится живым и очень родным. Кажется, что всё оно в тебе, а ты растворён в нём. И так на душе легко, спокойно, глубоко. Вот после этого, перемигнувшись с Тивишей, мы уже знали, что лагерь, как живой организм, состоится.
Другие игры были связаны с тем, что время останавливалось, а взрослые уточняли у детей, что же происходит в этот момент остановки времени?
Когда время то ли рождается, то ли останавливается, ты можешь услышать что-то, чего никогда не услышишь в минуты бегущего времени.
Ведь у каждого ребёнка есть внутри своё время. Взрослые же всегда его торопят. А ТиВи говорила: не торопите ребёнка, дайте ему побыть в своём времени, в своём пространстве».

М.К.: «…В каждом занятии было какое-то чудо. В коробочку что-нибудь положит, а потом просит тихо, тихо заглянуть и никому не говорить, что вы там видите.
Могла неожиданно появиться капуста с встроенным в неё маленьким зеркальцем. И каждый, заглянув в такую капусту, сразу понимал, откуда вообще берутся дети. Или просто неожиданная возможность посмотреть в окошко непривычным образом. Наблюдать за снегом, за огнём бенгальским, за огнём костра. Она детей учила наблюдать, прислушиваться к своим чувствам, к чувствам людей, стоящих рядом.
Такая «непоучающая педагогика». Не торопить ребёнка, скорей-скорей, а остановить его и дать возможность побыть внимательным с собой и миром…
…ТиВи раздаривала всё, что у неё было: предметы, подарки, тепло, идеи. И занятия (со взрослыми в том числе) начинала всегда с дарений, с подарков, а потом вдруг говорила очень серьёзные вещи о таких значимых для нас ценностях, на которых, по сути, держится наша культура, наше человечество. Об уходе тепла в отношениях родительско-детских, о превращении их в какие-то деловые обязательства. «Ты посмотри мультик, а я пойду, дела сделаю, потом уроки будем учить, потом пойдём с тобой на английский…» И из семьи уходит атмосфера. (Она очень любила это слово – «атмосфера»).
Она говорила, что об этом надо кричать, в колокола бить, что уход душевного тепла, душевных умений, усилий – это трагедия для нашей страны. Оставьте нам только рациональное и пустите в мир, и мир исчезнет, потому что мы сразу друг друга уничтожим…
Я как врач каждый день сталкиваюсь с этой катастрофой. Она выражается, например, в том, какими темпами растёт число детей-аутистов и обычных детей с выраженными приобретёнными аутистическими формами поведения. В колоссальном росте детей с речевыми нарушениями, когда к семи годам у ребёнка не происходит становление внутренней речи, внутреннего диалога. Ушли бабушки, разорвалась связь с поколениями, с прабабушками, с песнями, с колыбельными, с личностно-значимой предметной средой… Катастрофически рано у многих детей теряется любопытство, способность удивляться. Всё это уже очень наглядно, но ещё толком не исследовано.
…Она всегда говорила, что ребёнку очень мало просто говорить, объяснять и читать, детям надо давать какие-то вещи на осязание, на обоняние, на возврат тех чувств, которые вымываются цивилизацией.
Возникающий предмет обязательно наделялся смыслом; ТиВи задавала вопросы, дети отвечали, что они в нём видят. Так предмет становился живым; каждый ребёнок ассоциировал его с чем-то, с кем-то. Это становилось не просто яблоком, кистью винограда, а совершенно определённым, связанным с чем-то, что они когда-то пережили.
Помним, как хрустит яблоко, как оно хрустело в детстве, когда было большим и сочным. На таком занятии все могли взять яблоко и вместе хрустнуть. На «раз, два, три» почувствовать удивляющий вкус, «хруст» детства».

«Ведь я детей не воспитываю. Я с ними живу», – пыталась объясняться ТиВи: «У меня не только родство с детьми, но и родство по детству».
Удивление, радость и нежность наполняли атмосферу общения вокруг неё – но это была та нежность, которая то и дело обжигала.

из строчек Окуджавы для её педагогики подошёл бы скорее всего именно такой рефрен.
Вообще клуб «Эстетика. Творчество. Общение» был когда-то, наверное, самым «культуроцентричным» клубом Советского Союза.
Последние же годы своей жизни Татьяна Викторовна высказывалась о культуре чуть ли не с нигилистическим подтекстом.
Она нередко заводила разговор о том, что множащиеся нагромождения культуры таят в себе страшную угрозу. Что завалы культурных ценностей, которые растущие поколения не способны осмыслить, принять, «переварить» – это надгробные плиты над будущим. Что чуждая, навязываемая, но отторгаемая культура – огромная сила: давящая, раздражающая, невротизирующая, убивающая в человеке способность к мироустроению – и себя в мире, и мира вокруг себя.
Если в перегруженном культурными знаками пространстве у человека нет средств выстраивать свой «культурный космос» – то его затягивает в подобие безграничной культурной свалки, на которой духовная жизнь невольно сведётся к бомжеванию.
Что при угрозе такой ситуации именно педагогика становится главной отраслью культуры – без которой бессмысленны, абсурдны все остальные.

Татьяна Викторовна не столько создавала, сколько импровизировала и многократно варьировала изменчивые методики из сцепляющихся и разбегающихся приёмов. Всё изобретаемое ею дышало и передавалось из рук в руки (хотя, вроде бы, не должно было поддаваться воспроизведению), её бытовой разговор мог вдруг приобретать черты точной философской речи.
ТиВи никто не решился бы назвать «учёным» – но для крупнейших учёных-исследователей она была важнейшим и равноправным собеседником.
Она могла числиться на какой-нибудь должности вплоть до профессорской в пединституте – но от этого не возникало ощущения закреплённости за ней хоть сколько-нибудь официального статуса. Её пытались считать явлением периферийным, маргинальным – а в это время усилиями ТиВи создавались и удерживались самые узловые, самые важные отношения в педагогическом мире страны.
Точно так же – в какое-то мгновение Татьяна Викторовна могла показаться вам совсем одинокой, а через минуту вокруг неё вдруг начиналось движение сотен людей всех возрастов.
За её внешним «испуганным пиететом» перед «научностью» и «учёными» было очевидно глубокое исследовательское соучастие и в радикальном переосмыслении того, что мы понимаем про мир детства, и в создании совсем новых основ дошкольной и школьной дидактики.

Для них обоих фундаментальной была именно эта странная незатейливая мысль – о праве всех детей на обычное человеческое детство. Всего лишь?
Но вот какую тональность разговора они удерживали при этом.
При слабости других основ жизни, затянутый исключительно в категории «интеллектуального развития», «освоения социальных стандартов», безличных величин, где нет ничего незаменимого, где всё приводится к общему знаменателю («решебниковому», денежному, тестовому, статусному...) человек неизбежно погружается в безличное и безразличное одиночество, в котором утрачивает себя, становясь счётной единицей статистики, объектом рекламных манипуляций, объектом социальной и образовательной селекции. Даже его мнения и самомнения ему уже не принадлежат, а лишь навеиваются социальной атмосферой и легко управляются извне.
Такое с трудом выносят взрослые, ожесточаясь и разрушаясь. И такое всё чаще предлагается детям как норма и для их бытия.