Азбука коммуны

Об анекдотичных телефонограммах, которые привели в Дом пионеров первых коммунаров, все вспоминали со смехом. Дом на Можайской превратился в настоящий штаб. Коммуне не только психологически стало тесно в самой себе, но и трехэтажный дом уже не мог вместить всех, кто рвался в него сразу после уроков.
Решили в каждой школе организовать спутник коммуны. В спутнике работали по одному-два коммунара. Вскоре каждый из нас убедился, что опыт коммуны принципиально повторяем. На следующее лето в Ефимовский район выехали уже не сто, а тысяча двести человек.
Тогда же по призыву «Комсомольской правды» (читай - Соловейчика) в стране образовался Клуб юных коммунаров. На первый сбор в лагере «Орленок» были откомандированы всего семь ленинградцев, но этого было достаточно, чтобы той же осенью в десятках городов Союза стали возникать секции КЮК.
Так вот рассказываешь об этом с большей или меньшей степенью подробности и, сам чувствуешь, что невольно подменяешь огромность духовную огромностью масштабов и количеств. Вот же они, в конце концов, эти вожделенные факты. А главное все же .протекает между словами.
С чего все начинается? Ну как, например, случается, что абсолютная внутренняя свобода и чувство ответственности образуют вдруг дружную, нерасторжимую пару? Процесс, несомненно, долгий и в то же время как будто похож на озарение. Как любовь. С чего начинается любовь, не знает никто. Что такое любовь, знают все. Но в то же время здесь мы все ведем себя, как та корова из известного анекдота, которая знать-то знает, вот только объяснить не может.
Второй день в Климове льет дождь. Мы сидим в палатках. Началась, прошла и снова возвратилась полоса песен. Потом занимательных историй. Потом героических походов за рыбой. Потом разговоров о еде.
Десант с фонарями против волков. Снова песни. Истории. Добровольные, костровые. Обед. Песни. Истории.
Каземат протекающей палатки. Свобода где-то там, за бесконечной полосой непроницаемого дождя. Там кто-то стреляет у прохожих трехкопеечные монетки, чтобы выпить газировки, вытирает футболкой вспотевшее лицо, на котором тут же проступают новорожденные голубые глаза, и спутница, шаля, говорит что-нибудь вроде: «Ох, какой ты сегодня весь целлулоидный!»
Последние выжившие остроумцы поддерживают веселье. До ночи еще далеко. А сил уже нет ни на веселье, ни на песни, ни на истории. И надоели все друг другу порядочно. Третьи сутки дождя. Не надо летать в космос, чтобы понять, что такое психологическая несовместимость.
И вдруг: «Добровольцы - на мытье посуды». Пауза из тех, что называют тяжелыми. Рассчитывать на лес рук не приходится. К тому же не забудем: дождь продолжает лить и отсырело уже все - даже щетка в рюкзаке.
Выползаешь из палатки, как будто захотелось прогуляться. Только, чтобы никто не оценил по заслугам. Не надо тебе этого уважения.
А дальше - спутники. Здесь ты уже не просто друг, товарищ и брат. Ты - коммунар. Самая большая вязанка дров - твоя веселая обязанность. И самый короткий сон. И остроумие - а как же! И унылая физиономия неприятного тебе шестиклассника на твоей совести. Ночью вытряхнешь его ласково из байковой капсулы и запихнешь в свой байковый, но с шерстяным начесом мешок: только не дрожи! Погуляешь, унимая бессонницу. Снимешь иней с палатки. В июне ночи у нас холодные.
Вспоминаю эпизод, случившийся на ефимовском сборе. Мы с товарищем в деревню Журавлево возвратились из десанта (нас командировали на несколько дней для помощи, соседнему отряду). Первыми, кого мы увидели, были наши Друзья - московские художники Коля Павлов и Валерий Чумаков (Чум). Чум отвлекся от разговора с мужиками, ставящими избу, и отозвал меня в сторону. Разговор пошел о командире нашего отряда
«Хотел с тобой посоветоваться. Мне кажется, Наташка не справляется. Трепа больше, чем дела. Ну да ты знаешь сам».
Я знал.
«Что же делать?» - спросил я. « Мы подумали о Шуре. Как считаешь?»
Тут главное - не соврать. Иначе эпизод не будет стоить выеденного яйца.
Я был уязвлен. Почему не я? Не переоценивая свои возможности и авторитет, я знал, что был реальной кандидатурой на пост командира отряда. Почему все-таки не я?
С другой стороны, именно ко мне Чум обратился за советом. Меня выделяли, но пока в непонятном мне качестве - как советчика, как выразителя настроений отряда. Ситуация требовала, во всяком случае, полной объективности. Я сказал: «Шура будет то, что, надо».
Искреннее умаление собственных претензий, когда речь идет об общем деле, было у каждого как бы в крови. Оно и свело на нет мою возможную в том эпизоде амбициозность. Именно тогда я впервые подумал, что по свойствам характера больше расположен к комиссарской, чем к командирской работе, хотя в мундире командира мне потом приходилось оказываться не раз. Жизнь в своей полководческой решимости грубовата и вовсе не склонна считаться с индивидуальными прозрениями и наклонностями.
Кстати сказать, через год примерно коммуна почувствовала потребность в лидерах именно комиссарского склада, и на втором ефимовском сборе собрался первый комиссарский съезд. Стоит ли говорить, что комиссары в коммуне были не уполномоченными по какой-то политической, административной или хозяйственной части. По замыслу это были те самые - романтические окуджавские комиссары, которые приходят на помощь. Командира, лидера угадать было нетрудно. Комиссаров избирали с молчаливым трепетом, отдавшись только своей интуиции...

Каждый день на сборе коммунары собирались на вечерний «огонек». Начинался и заканчивался «огонек» песнями. Коллективное пение - особое, ритуальное действо и, конечно, большое искусство, которому мы обучились далеко не сразу. В коммунарском репертуаре ни одной общеэстрадной или специально детской песни. Пели о любви, о войне, о путешествиях, об иронии судьбы и легкой разлуке. Песни фольклорные, бардовские. Романсы. Эта любовь к песне не была увядающей традицией молодежного коллектива, скорее особенностью мироощущения, не отделявшего песню от жизни, своеобразной зарядкой души, которая все хотела, но еще мало могла
На «огоньке» традиционно обсуждался прошедший день. По трем пунктам: 1) что было хорошо, 2) что плохо, 3) что надо сделать. Не так проста эта схема, как поначалу кажется. Не каждый коллектив, в котором хорошо работают и весело проводят время, умеет коллективно анализировать, думать над тем, что они делают и зачем. Между тем, как писала один из организаторов коммуны, Людмила Глебовна Борисова («ПС» №104, 27 октябре 1998 г), «без этой рефлексивной процедуры ни одно дело нельзя назвать ни коллективным, ни творческим».
Если тебе все нравилось (первый пункт), тебя подозревали либо в глупости, либо в равнодушии. Если ты критиковал (второй пункт), от тебя требовали высказаться по третьему пункту, что предлагаешь? Возвыситься за счет умения остро критиковать было невозможно. Ну а если ты предлагал что-нибудь дельное, то тебя же могли выбрать и ответственным за это дело.
В коммуне пошла в ход самая ценная монета: за филонство на картофельном поде, за дохлую вязанку хвороста к костру здесь не принимали никаких административных мер. Отношения стали сильнее организационного воздействия. Авторитет коллектива вырос постепенно в главную законообразующую ценность.
С точки зрения установок обычного лагеря здесь и требовали-то гораздо меньше. Тебя, например, не упрекали за то, что ты медленно ешь и задерживаешь дежурных по кухне. Не было приказа идти на поле - там работали только добровольцы. Дело дошло до того, что стали наказывать отстранением от работы, что подвигло одного залетевшего в коммуну писателя на создание юмористического рассказа. Ты мог уйти с общего дела, если тебе становилось скучно, и, напротив, если интересное дело затянулось до поздней ночи, никому не приходило в голову давать команду «отбой».
В коммуне можно было не бояться своей картавости, опрометчивости, вопиющего невежества, не стесняться старого пальто. В этой атмосфере всеобщей благожелательности и требовательности по существу не раскрыться было невозможно. Человек, не привыкший к такой интенсивной жизни, поначалу совершает множество опрометчивых поступков. И он бы разорвался, погиб, подавленный сознанием своих ошибок, если бы какая-то сила коллектива, которую только и можно сравнить с любовью, не вызывала его каждый раз из его маеты, давая понять, что в нем видят и ценят то, что и сам он в себе, может быть, еще не видит и не ценит.
Один из коммунаров вспоминал, что в первый же день ему предложили выступить на вечере поэзии. По инерции отнесясь к этому как к поручению, он стал отказываться, тайно, впрочем, рассчитывая на уговоры, потому что стихи знал во множестве и читать их любил. Но уговаривать его не стали. Тогда он понял, что совершил какую-то ошибку. Быть может, здесь правила пожестче, чем в школе, и никого не уговаривают, а сразу принимают меры воздействия? Каково, же было его удивление, когда он понял, что его ломания просто никто не заметил.
Такой получался плен свободы.
Помню, как в Вырице мы отправились ночью в тимуровский десант. Вернулись уже под утро, едва успели лечь - подъем. На линейке ДКО доложил. «Отряд «Алтай» к коммунарскому дню готов». И ни слова о ночном десанте. Конечно, в такой подвиг скромности играть было не менее приятно, чем в славу, в громкое торжество поступка. Но все же, думаю, это была игра с хорошими правилами и с хорошими жизненными последствиями.

И все это - игра

Каждый, вспомнив себя подростком, вспоминает и то нерадостное ощущение, что лучшая жизнь, с ее высокими помыслами, дружбой, любовью, необходимостью подвига и прочее и прочее, существует либо в кино и книгах, либо безвозвратно принадлежит прошлому. Суть не в том, что окружающая жизнь так уж плоха, а в том, что лучшее в ней, как и в нас самих, не сконцентрировано и нет еще опыта, душевных сил и достаточной проницательности, чтобы искомое и раздробленное в явлениях лучшее сконцентрировать и преобразовать в норму, в закон собственной.
Извлечь нас из дурной бесконечности дней может только творчество. Творец-время сжимает эпохи до компакт-дисков с гениальной музыкой, нескольких залов, наполненных живописными шедеврами, небольшой библиотечки. Время отбирает для, будущих, поколений только самое-самое, рождая в нас иллюзию того, что в прошлом все, великие любовники, гениальные ученые, художники и полководцы были соседями по дому иди на худой конец по кварталу, ходили друг к другу в гости и во время чаепития или прогулки в сквере вершили мировую историй.
Ту же работу проделывает каждый из нас, когда предается воспоминаниям: отбирает концентрирует, преобразует. Вероятно, это и заставило Пушкина предположить, что воспоминание есть сильнейшая часть души нашей.
Советская история развила в нас и еще одну потребность, доведя ее почти до инстинкта: потребность жить будущим.
Настоящим мы живем только в пики любви и вдохновения, то есть считанные мгновения из нескольких сотен тысяч отведенных нам часов.
Хочется сказать, что иное доступно только гению. До какой-то степени это так. Но и гений чувствует на себе необоримую скуку жизни. Будь иначе, не смог бы начать Пушкин «Сцену из Фауста» такими репликами: «Мне скучно бес!» - «Что делать, Фауст?»
В коммуне преодоление этого универсального закона мы ощущали физически. Мы жили настоящим (в соавторстве с нами была, конечно, наша неприличная молодость). Способ же подключения к настоящему назывался просто: игра.
Симон Соловейчик писал и рассказывал не раз, какое замешательство и негодование вызывал в партийных органах один из наших девизов: «Все - творчески, иначе - зачем?»
В чем дело, казалось бы? Ведь идеологией здесь не пахнет. В том-то, однако, и дело, что здесь и не пахнет идеологией. Служение партии и мифическим государственным интересам исключало вопрос «зачем?». Творчество как конечная и абсолютная цель подрывало систему. И это точно так. В чутье нашим идеологам отказать было нельзя. Творческий человек - это человек внутренне свободный, а последствия этого состояния опасны для любой системы.
Хотя если все эти взрывоопасные идеи снова вернуть в реальный масштаб детского коллектива, что в них такого особенного и опасного?
Сегодня, например, весь лагерь превращается в средневековый город: здесь проходят рыцарские турниры, там сочиняют гимны в честь Прекрасных Дам (День рыцаря). Завтра лагерем правит Вечный Шах - зарядка начинается с упражнения в «низкопоклонстве» (День шахмат). Послезавтра Друзья уже с утра появляются из палаток в белых неземных одеяниях из простыней и объявляют: «Слушай, народ, и запомни навеки, мы ваши боги, а вы « «наши греки». Так начинается День Древней Греции.
Каждый из таких дней превращается в полуимпровизированный спектакль, в котором нет статистов. Фантазия подчиняет теме дня и работу на поле, и линейку, окрашивает отношения, снимает конфликты, диктует составление меню и саму процедуру обеда.

Взрослели коммунары, старшие из них уже образовали отдельный Гайдаровский отряд. Они, кажется, впервые и начали осознавать драматичность разрыва между так называемой общественной деятельностью и учебой, профессиональной ориентацией. Так рядом с трудовым пафосом появился пафос знаний. Органично совместить их можно было только в коммунарской школе, которая скоро и появилась. Но начало этому было положено в коммуне теми же вечерами разгаданных и неразгаданных тайн, вечерами защиты профессий, литературными салонами, коммунарскими олимпиадами знаний.
Коммунарская олимпиада отличалась от школьной. Прежде всего ее организовывали не учителя, а мы сами. Для проведения олимпиады, как обычно был избран совет дела, который в этот раз назывался ученым советом. На утреннем митинге ученый совет обратился ко всем участникам олимпиады с воззванием:
«Академик Амбарцумян в 14 лет окончил университет. Математик Эварист Галуа в 21 год в ночь перед дуэлью сформулировал важнейшие математические принципы; его записные книжки расшифровываются до сих пор. Сергей Рахманинов в 19 лет написал оперу «Алеко».
Мы уже прожили 13, 14, 15 лет и еще почти ничего не успели. А нам предстоит создать единую теорию поля, исследовать проблемы наследственности и раскрыть тайну рака.
Надо создавать свою симфонию, написать свою картину, доказать свою теорему... Надо успеть. Надо торопиться жить: ведь с тридцати лет человек ежедневно теряет 3000 мозговых клеток (а всего их у нас около 15 миллиардов). Мы же не умеем получать и собирать знания и не всегда даже понимаем, что хотим знать, а к учебе относимся подчас как к печальной необходимости.
Стойте! Одумайтесь!
Тратить впустую годы - самые юные, самые плодотворные - преступление. Во имя ваших будущих профессий и свершений - в бой за знания! Пусть соревнуются ум и эрудиция смелость и сообразительность, талант и поиск.
Да будет царство Мысли!
Ученый совет коммунарской олимпиады знаний»
Сегодня, конечно, прежде всего бросаются в глаза революционная лексика и напор этого воззвания. Но юношеский непрофессиональный коллектив и не может воспитать навык индивидуального труда Он может только дать импульс к творчеству, одарить, по Достоевскому, животворящим и спасительным воспоминанием.
Важна в этом воззвании не революционная стилистика, важно, что коллектив всем своим авторитетом повернулся к личности, признав тем, самым ее (личность) важнее себя (целого).
Строго говоря, и это не было полным отходом от коммунистического идеала. Разница с государственной практикой состояла лишь в том, что этот поворот был не декларативным, а действенным.
Научная лексика мне не дается, поэтому я еще раз прибегну к цитате из уже упоминаемого мною номера «ПС» Евгений Беляков, «Личная история общей заботы»: « Мы говорим «коллективная» творческая забота, мы говорим «коммунарство», и складывается Мнение, что коллектив выше индивидуума, важнее. На самом деле в коммунарской методике коллектив и коммуна вторичны и имеют статус средства и фазы в развитии отдельной личности. Даже если мы признаем ведущую роль и необходимость воспитательного коллектива на определенной стадии жизненного пути человека, все же коммунарская педагогика должна быть лишь этапом, частью более широкой индивидуальной педагогики, цель которой можно выразить так выжить в обществе в одиночку и сохранить в душе коммунарские идеалы».
Наверное, все это так и есть. Коммуна по определению только этап и часть. Ведь мы взрослеем и выбираем те дороги, которые Выбираем. Но коммуна при этом и больше каждого из нас именно в силу того, что не сводится к педагогическим приемам, не ограничивается возрастом и временем пребывания в коллективе Идеал же совмещает в себе вечные свойства цемента и эфира, являясь одновременно фундаментом личности и силой ее безграничного духовного влечения
Кроме того, коммуна, которая в качестве детского коллектива прекратила свое существование вот уже лет тридцать назад, до сих пор является для каждого из нас, как теперь принято говорить референтной группой, ценности которой мы вносим в новые профессиональные и творческие отношения.
Это было бы так, даже если бы мы были лишены почему-либо возможности встречаться и сегодня и вместе переходить в неизвестный нам возраст. Но мы встречаемся и по мере сил помогаем друг другу двигаться в одиночку.
Как-то на одном из коммунарских выпусков Симон Львович сказал: «Ну вот и все. Теперь в ваших силах только одно: помогать друг другу делать карьеру». Слово «карьера» отдавало буржуазностью и беспринципностью. Мы были озадачены и даже, кажется, обижены.
Но так оно все и вышло. Мы до сих пор помогаем друг другу делать карьеру. И счастливы, насколько позволяет быть счастливым неполное отсутствие критического ума и сознание конечного одиночества А так хоть завтра могли бы, собравшись вместе, совершить веселую революцию и образовать вполне квалифицированное, самостоятельное правительство с дежурными министрами и министрами без портфелей.
Шутка. Страсть к революциям для нас сегодня, слава Богу, неактуальна. Спасибо коммуне.

Это не игра

Я уже говорил, что наши взрослые, Друзья коммуны, в большинстве своем не были педагогами. И тянулись они в коммуну не по призванию воспитателей, а по инстинкту жизни. Тем более что в большинстве своем это были люди профессионально состоятельные, а некоторые уже прошли через искушение не только огнем и водой, но и медными трубами. И искренняя трата себя и неподдельная серьезность привели к поразительному эффекту.
Достаточно сказать, что при огромном количестве взрослых в коммуне не было вожатых. Они были попросту не нужны. Отрядом руководил регулярно переизбираемый командир из сверстников. Кроме того, на каждый день выбирался Дежурный командир отряда - ДКО. Такие же командиры избирались и для всей коммуны.
Это была прекрасная школа демократии и управления, которая успешно спорила со столь распространенной до этого практикой номенклатурных активистов. Это была школа управления, но именно поэтому и школа подчинения, дисциплины. Как не подчиниться приказу, если только вчера ты сам был в шкуре ДКО, а через несколько дней можешь стать им снова. Регулярная сменяемость командиров исключала чванство, но и анархические фигуры поведения, столь привлекательные нередко в подростковой среде, быстро лишались черт обаятельности.
Друзья коммуны вступали в свои права обыкновенно тогда, когда требовалось их участие в коллективном творчестве. Именно участие, а не кураторство. Они не показывали, «как надо», не стимулировали детскую самодеятельность бессмысленными призывами: «Думайте, думайте сами!». Они вместе со всеми погружались в изобретательство, и далеко не всегда их ум и опыт гарантировали им лидерство в творческом эксперименте. Представить же себе в коммуне взрослого, который кого-то обрывает или что-нибудь категорически приказываете просто невозможно.
Конечно, ревком не был эдаким почетным политбюро, которое не имело никакого отношения к руководству волшебным образом саморазвивающегося коллектива. Но формы этого руководства в принципе не могли быть диктаторскими (хотя это «в принципе» далось не сразу - об этом я еще расскажу). Ведь и идея Смены командира нашего отряда созрела у взрослых, но подошел с ней. Чуй все-таки ко мне. Даже если это был просто тактический ход, все-таки это был единственно возможный способ повлиять на волю коллектива. А это уже немало.
Мы обожали своих взрослых. Большинство из них мы звали по именам и на «вы». Так сложилось. Это обращение очень точно выражало наше внутреннее отношение к ним: уникальную меру близости и дистанции.
Стоит ли говорить, что все они не были так уж безгрешны и идеальны (как, впрочем, и мы). Об их бурной личной жизни времен многолетнего коммунарского марафона мы узнали значительно позже (как и они о нашей). Но в те годы мы воспринимали людей в их лучших проявлениях. Это не было заблуждением, эти было нормой любви. И каждый стремился быть на уровне этой любви. А значит, получал возможность узнать лучшего себя.
Было ли это гарантией удачной и счастливой жизни»? Нет, конечно. Любовь вообще не может быть гарантом, а только условием «выделывания из человека Человека» (Достоевский).
Интересны и эпизоды конфликтов, без которых не обходится жизнь коллектива. Например, были у нас случаи исключения из коммуны. Однако решение это принимал не начальник лагеря, а совет коммуны или общий сбор. Кроме того, важно, за что исключали. Вот один пример.
Валерий З. был в школе активистом. Навык лидера чувствовался в нем. Через некоторое время его выбрали командиром отряда и уже вскоре поняли, что ошиблись.
Валерий не столько умел руководить, сколько любил командовать, заметно наслаждаясь своей ролью. Эти рудиментарные навыки советского чиновника в коммуне выглядели диковато. Как-то он забрал у отрядных рыболовов весь улов и понес взрослым в подарок. На сбое отряда ему высказали всё.
Тут еще одна деталь. ДКО полагалось иметь часы, а были они только у Валерия. Утром часы передавались вместе с пилоткой. После отрядного сбора Валерий подошел к ДКО и злобно сказал: «Снимай часы!»
С Валерием мы расстались на следующий же день.
Совершенно очевидно, что и следа какого-либо проступка, за который обычно исключают из лагеря, в поведении Валеры не было. С другой стороны, ставка на человеческие отношения, а не на закон всегда опасна. Идеал самым незаметным образом может стать мотором репрессивной машины, авторитет коллектива неизбежно персонифицируется и превращается в авторитет лидеров, кровавая пена начинает падать с губ ангела.
Взрослые поняли это раньше, чем мы. Как-то одному из ДКО, который слишком живописно рассказывал на «огоньке» о работе отряда, пришла записка от Фаины Яковлевны Шапиро «Мыканье не лучше яканья Ф.Я.».
А тот же Симон Львович рассказал нам однажды о случае, который произошел на сборе одной из секций КЮКа. Что тому предшествовало - точно не помню. То ли парни постоянно отлынивали от работы, то ли развязно вели себя с девчонками, то ли завели блат на кухне и питались тайно от всех. Но закончилось тем, что их поставили в центре линейки, повесили каждому на грудь табличку « Я - подлец!» и каждый, проходя мимо, плевал им в лицо.
Мы увидели вдруг ясно этот призрак страшного перерождения, который поджидает каждого, кто истово следует Идеалу, не охраняемому подробной любовью и состраданием. Кстати, именно тогда, мне кажется, стали обнаруживать свою фальшивость заглавные буквы в словах Идеал, Любовь, Долг. Все настоящие понятия в заглавных буквах не нуждаются. Романтизм в его молодой экспансивной форме сначала создает образ ничтожного и презренного окружения, чтобы выделиться, а потом из своей же среды выводит на сцену тирана и, не успев ужаснуться ему, первым падает его жертвой.
Теперь, вспоминая мировую и нашу отечественную историю, мы можем сказать, что уже проходили это. Но я говорю о подростковом сообществе шестидесятых, которому предстояло пройти этот период не теоретически, а пешком и вброд из коммуны больше никогда и никого не выгоняли.
Значит ли это, что мы разом добровольно и глубоко отказали себе в праве на суд? Нет. И дело, если быть четкими, не просто в издержках этого конкретного коммунарского опыта. Деревце это посажено было не нами и пустило корни глубоко. Оно и сегодня тянется ввысь и цветет. Быть может, его листва справедливым негодованием трепещет и в вас?

Личная драма коллектива

Установка на творчество не сводилась и не могла свестись к творческим делам. Творчество - акт этический, для него необходима свободная личность, знающая о своем праве и достоинстве. Авторы эксперимента, похоже, не до конца просчитали последствия своей затеи, что, кажется, свойственно всем авторам всех и всяческих экспериментов.
Тем отношениям со взрослыми, которые в конце концов сложились и которые я возвышенно представил в несколько идилличных, видимо, тонах, предшествовал не один катаклизм.
На одном из сборов решили провести бал. Обращусь снова к книге «Фрунзенская коммуна»: «Идея коммунарского бала всем понравилась, а Павел Колк, наш главный горнист, вызвался привести оркестр. Народ в оркестре был довольно взрослый - 18-20-летние парни, набившие руку на разных платных вечерах. Павлу стоило немалого труда уговорить их прийти в коммуну, где играть надо было бесплатно.
Держались парни довольно-таки развязно. Один даже повязал под «бабочку» пионерский галстук. Но играли не очень плохо, нормально.
И вдруг ревком в разгар бала вызывает оркестр наверх, в рекреацию интерната, где проходил сбор, и тут же объявляет «языковую тревогу». Это значит - говорить по-русски запрещается, только на немецком, английском или французском - кто какой учит.
Мы стояли внизу и ждали. В рекреации за закрытой дверью что-то происходило. Наконец дверь открылась, оркестранты спустились с лестницы и прошли через весь зал к выходу. Последним, ни на кого не глядя, шел Павел. Кто-то спросил у него, в чем дело. Он ответил. «Выгнали!» - и ушел из коммуны. Навсегда.
На «огоньке» Саша Прутт встал и спросил: «Какое вы имели право выгнать оркестр без решения совета коммуны?» Общий сбор поддержал его».
Это был бунт. Организаторы коммуны пожинали то, что сами посеяли. Жизнь коммуны окончательно выходила за рамки игры.
На следующее утро ревкому был представлен ультиматум: «Не ущемлять права совета коммуны! Комплектование отрядов передать в руки коммунаров. И никаких закулисных назначений сверху на посты командиров отрядов!»
В ответ последовало следующее решение ревкома: «1. Требования коммунаров считать справедливыми. 2. Учитывая требования ребят - членов совета коммуны, признать изгнание оркестра без разрешения совета коммуны ошибочным. 3. Впредь ревкому отказаться от административных функций; в совет коммуны входить только дежурным членам ревкома; командиров и помощников командиров отрядов выбирать на сборе коммунаров, а затем представлять на общем сборе».
Победа эта немало стоила, но все же она еще входила в состав игры, которая называлась самоуправлением, и подчинялась ее правилам. А через три года случилось то, что я и назвал личной драмой коллектива.
Значение для коммуны Игоря Петровича Иванова невозможно свести к каким-то его отдельным достоинствам. Во-первых, их бесконечно много, а во-вторых, дело не в каждом из них в отдельности и даже не в их сумме, а в уникальной личности, которая оказалась в нужное историческое время в нужном месте и совершила то, что должна была совершить.
Я думаю, фраза, сказанная некогда о Пушкине и повторяемая сегодня на каждом перекрестке («Пушкин - наше всё!»), явилась от бессилия описать масштаб и уникальность явления. Так могли бы мы сказать в свое время об организаторе и вдохновителе коммуны Игоре Иванове.
Не уверен, что у него были близкие, дружеские отношения с кем-нибудь даже из старших коммунаров. Он был прирожденным лидером и вождем, теоретиком и тактиком, зажигательным оратором. Ленинская лепка лба, который он то и дело потирал во время выступления, указывала на неслучайное сходство с вождем мировой революции. Такие люди вызывают скорее обожание и преклонение, чем любовь.
Но хотя Игорь Петрович внешним образом почти не участвовал в нашей роевой жизни, не только его воля, а и настроение самым решительным образом влияло на поступки и настроение каждого из нас. Он мог обидеться - не на кого-то в отдельности, а в целом на коммуну. Вдруг станет мрачным, исчезнет на несколько часов - в лагере наступал траур.
Дальше снова по книге, в которой Игорь Петрович назван Олегом Ивановичем: «Однажды Олег Иванович пришел на заседание ревкома с новым планом. План был ошеломительный. Коммуна закрывается! Весь район должен жить так, как живет коммуна, и, следовательно, существование особых коммунарских отрядов теряет смысл». Было в этом плане много соблазнительного. Идея «перманентной революции», то есть распространение коммунарского опыта вширь, не была чужда многим из нас.
Но, во-первых, коммуна и без того открыта для всех желающих. С другой стороны, какое мы имеем право решать за всех, как им жить?
План Игоря Петровича показался утопическим и опасным. Ревком его не принял. Тут уж и сам Игорь Петрович выложил все карты, сказал, что проводится педагогический эксперимент, руководителем которого он является, и, если предложение его не будет принято, он уйдет. Его поддержала Людмила Глебовна.
Тогда-то многие (взрослые в том числе) и осознали впервые, что все они являются подопытными участниками эксперимента.
Однако волевое решение при всем авторитете Иванова пройти уже не могло. Игорь Петрович предложил собрать для совета и окончательного решения старших ребят. В любом другом детском коллективе это решение нельзя было бы квалифицировать иначе как педагогический криминал.
На что был расчет - на разумность рано повзрослевших подростков? на их энтузиазм? на беспрекословную поддержку вождя?
Мы собрались в пионерской Дома пионеров, которая давно уже напоминала революционный штаб. Перед нами легли аккуратные схемы на больших листах. В уголке каждого листа было написано: «Научный руководитель...» - и стояла фамилия Иванова.
Мы, план не приняли, хотя и понимали, что оцениваем не столько сам план, сколько даем ответ на поставленный ультиматум. «Значит, погибнет дело», - мрачно проговорил Игорь Петрович.
Но окончательное решение оставалось за общим сбором.
Кое-кто из взрослых, осознав серьезность положения, попытался дать обратный ход: «Что вы делаете? Вы еще просто мальчишки и девчонки и ничего не знаете о жизни. А он голова! Понимаете? Кем вы его замените?»
Фаина Яковлевна тихо сказала: «Я тоже должна уйти. Я не могу заменить их. У меня нет ни опыта, ни подготовки, ни способностей таких...» Володя Лосенков сказал за всех: «Мы вам поможем». Вовремя сказал. Без этого наш выбор был бы только трагической фрондой.
Общий сбор утвердил наше решение. Мы остались без Игоря Петровича. Одни. И нам было очень страшно.
Заключительные слова главки «Разрыв» звучат оптимистично: «С тех пор прошло шесть лет. И только теперь мы понимаем, что, быть может, это поражение и было самой важной, самой полной его победой».
Так-то оно так. Но еще было страшно и обидно, и сиротливо, и жалко себя и Игоря Петровича. А принятая на себя ответственность казалась непомерной и неправомочной. Кто мы, действительно, такие?
Не уверен, верно ли мы тогда оценили по существу проект Игоря Петровича. Невозможно представить, что мы потеряли с его уходом и как бы сложилась жизнь коммуны в дальнейшем, если бы этого не случилось. Но и сейчас, когда прошло уже не шесть, а больше тридцати лет с того момента, я думаю, что мы поступили правильно. Мы отстояли свое право не быть; игрушками в чужой игре, и демократия эта была отнюдь не ребячливой.
Уже после выхода «Фрунзенской коммуны» в самиздате появилась книга «Трансформация большевизма» (автора ее я не помню). В ней говорилось о ненасильственных методах свержения тоталитарного режима и совершенно серьезно приводился в качестве примера описанный только что эпизод. Почему нас не прикрыли уже тогда, до сих пор остается загадкой.

«И будем жить»

Этой пушкинской строкой из « Медного всадника» хочется назвать мне последнюю главку своих заметок.
Место Игоря Петровича пустовало. Его действительно никто не мог заменить. Фаина Яковлевна была душой коммуны, «коммунарской мамой», верным нравственным барометром, исповедником и защитой. Идейным мотором коммуны стали старшие коммунары.
Тут надо сказать, что сама коммунистическая идея начала постепенно утрачивать для нас свою неопровержимую блистательность. Менялось время, изменялись мы. Прежде чем осознали это, стали замечать, что механизм начал как-то незаметно давать сбои. Любая же подобного рода система на первых порах ищет ресурсы в себе самой, стремится к усовершенствованию, читай - к ужесточению.
Очень соблазнительно объяснить это тем, что мы остались без теоретика и лидера. Но это не так. Ловушки коммунистического образа жизни - запланированные ловушки. Неизвестно, сумел бы Иванов преодолеть свою ортодоксальность или сделал бы наши болезни еще более жестокими, нуждающимися уже в хирургическом вмешательстве. Мы преодолевали их самолечением.
Не помню, когда и как началась традиция Откровенных разговоров. На «огоньке» мы принципиально обсуждали не человека, а поступок, на отрядных Откровенных разговорах мишенью для обстрела стал именно человек. Максимализм, свойственный коммуне как коллективу, соединился с детским максимализмом (сейчас скажу про тебя всю правду!).
Темой Откровенных разговоров было, в сущности, персональное дело каждого. Мы были достаточно мелочно проницательны, чтобы безошибочно нащупывать болевые точки, и недостаточно мудры, чтобы не называть проступки товарища пороками. Со сладостным предчувствием зашли мы в область недозволенного и не сразу обнаружили неправедность личной правды. Всё здесь кривилось, изламывалось под жаром нашей непоправимой откровенности, после чего все «расходились с душевной оскоминой, которая остается обычно после дурного поступка.
Через какое-то время Откровенные разговоры прекратились сами собой но жертвы их вспоминают об этой традиции до сих пор.

Когда дряхлеет идея, неизбежно возникают разговоры о дисциплине. Дело известное.
Во время пятого зимнего сбора на стенах интерната, где он проходил, появились листовки: «Дабы изгнать с позором БЕЗответственность, БЕСпорядок, БЕСкультурье, развернем тайное движение ЛИКБЕЗ. Слава его бесстрашному вождю по имени ДЖОН Суровая Рука (ДЖОН - Даешь Жизнь Образцовую, Новую.) Пусть он и его смелые товарищи помогут нам жить без вышеуказанных гнусных недостатков.
Будем точными и аккуратными, не будем тратить драгоценное время на переливание из пустого в Порожнее и обратно. Пусть здесь царствует неумолимое ОНО, имя которому - Регламент.
Д.С.Р. - ДЖОН Суровая Рука».
Так на пятом году коммуна обзавелась своими Органами.
Появление таинственного ДЖОНа поначалу было встречено с энтузиазмом. Его выслеживали, над ним издевались, перед ним трепетали, ему подсовывали заявления, в которых выражалось желание вступить в его организацию. То справлялся торжественный юбилей ДЖОНа, то устраивались не менее пышные похороны внезапно скончавшегося предводителя. И в том и в другом случае его особу заменяла не без сарказма выполненная кукла.
Между тем каждое утро появлялись все новые листовки с девизом «Да не будет ЛИКБЕЗ безлик!», в которых конкретно и с нешуточной ядовитостью сообщалось о тех или иных происшествиях и проступках.
События разворачивались стремительно. В одной из листовок сообщалось: «Мы, ДЖОН Суровая Рука и его соратники, доводим до глаз ваших следующее: а) мы будем беспощадны, б) неподкупны, в) невидимы. Каждый, кто найдет у себя знак предводителя, обязан сообщить об этом на «огоньке» и объяснить свою вину, малую или большую. Если же память откажет ему, ДЖОН и его друзья расскажут все что надо публично и доходчиво. ЛИКБЕЗ не будет слепым и глухим, и скоро вы эти поймете! Д. С. Р.».
Рядом с подписью предводителя стояло десять ноликов, символически обозначающих его безымянных помощников. В этот день на «огоньке» дежурный командир получил первое послание ДЖОНа, которое было передано по рядам под видом невинной записки. Знак предводителя время от времени находили у себя не только члены совета коммуны, но и ревкомовцы, а значит, никто из них не был посвящен в тайну этой организации.
Нервозность и подозрительность, возникшие с появлением ДЖОНа, слишком не вязались с общим стилем коммунарской жизни. Игра, на этот раз игра в тайную полицию, обнаружила и здесь свою серьезную подоплеку. Одна из коммунарок написала в книгу: «Я лично против ДЖОНа ничего не имею. Если вся затея остроумная и умная (как это часто бывает у нас), то ДЖОН - отличная штука. Но я выступаю против его «ноликов»!
Был у нас на сборе такой случай. Мы лежали и валяли дурака (все старшие были на совете). Кто-то нас останавливал, но через некоторое время сам же вступал в разговор. В общем, шел нормальный вечерний внутрипалатный треп. А на следующий день я прочитала в листке ЛИКБЕЗа даже фамилии тех, кто особенно веселился.
С этого момента я потеряла уважение к агентам ДЖОНа и даже к нему самому».
Сказать ли? Скажу: первым ДЖОНом был я. Меня назначил им автор этой идеи Володя Лосенков. То, что эта идея принадлежит Володе, знали многие. О том, что ДЖОНом являюсь я не знал никто, кроме него и членов моей организации. О том, кто вошел в мою организацию, не знал даже он. Эта таинственность и конспиративность и были для меня тогда главной приманкой.
Угрызения совести чуть ослабевают благодаря воспоминанию, которое друзья милосердно сохранили для меня по велению одного из моих «ноликов» пунцовый от стыда парнишка пытается рассказать сбору о каком-то своем невинном проступке, а я, вероятно, пытаясь забыть о своей злодейской причастности к этому позору и инстинктивно разделяя его, пытаюсь успокоить жертву и кормлю ее завалявшимися в кармане конфетами.
Вскоре, к счастью, меня сместили с высочайшего поста за дисциплинарное нарушение, а еще через некоторое время распалась и вся игра.
Коммуна прошла и через это, и через многое другое и продолжала жить, осваивая навыки и идеи гуманизма. Коммуны уже давно нет, но продолжаем жить мы, помня ее уроки. Пора, кажется, этим годам отвести скромное место на полочке для воспоминаний. Вспоминать, как вспоминают, переплыв реку, берег покинутый. Но нет, не получается. Было в ней нечто существенное, и не только, я думаю, для коммунаров.
А для нас …для нас-то, понятно, ничего не прошло. Разматывается и разматывается клубок, подаренный юностью. Кажется, стоит забыть о начале, и нить оборвется.
Юность задает вопросы, на которые мы отвечаем всю жизнь. Она подобна ибсеновской Гильде, которой строитель Сольнес обещал королевство. Не дай Бог забыть о своем обещании, выкроить из знамени халат и скромно трудиться «в меру своих сил и таланта». Впрочем, может быть, именно так и надо - добросовестно подметать свою часть земного шара. Скромные подметальщики сегодня в цене, последние из них берут уже уроки риторики и мечтают о переквалификации. Не знаю. Но я знаю, что рано или поздно явится Гильда и потребует, глядя в глаза «Королевство на стол, строитель!» Ей ведь нужно что-то ответить.