Очерк второй. ВЛАДИМИР МАТВЕЕВ. НЕЖДАННЫЙ МИНИСТР ИЗ ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Есть теория, что человек останавливается в своём внутреннем мире в каком-то возрасте, и чем раньше останавливается, тем он гениальней. Не знаю, в каком точно возрасте остановился Матвеев, но по своей натуре, мировоззрению он был детским человеком. Он всю жизнь находился среди детей – в «Мурзилке», «Пионере», «Вожатом»... И даже в свой взрослый звёздный час, когда стал главным редактором «Учительской газеты», лидером народного просвещения, автором и организатором невиданной в истории школьной перестройки, – всё это удалось ему сделать именно потому, что он никогда не выпадал из детства.
Он был детский шестидесятник. Из оттепельного поколения. Интересуясь Англией, закончил МГИМО, учился в аспирантуре у известного психолога Б.Теплова, но дипломатической и научной карьере предпочёл вожатскую. На фотографии конца 50-х Вова Матвеев, фитиль двухметрового роста в пионерском галстуке, в круглых очках – обнимает улыбающихся детдомовских ребят. Напоминает то ли дядю Степу, то ли гайдаровского героя. В Гайдаре, которого Матвеев ещё встречал в редакции журнала «Пионер», его привлекало умение передать волшебство ребёнка, и он не отделял Гайдара «Мальчиша-Кибальчиша» и «Голубой чашки».
Детская литература, где начал печататься вожатый Матвеев, была одна из лучших в советское время. В ней работали Кассиль, Маршак, Чуковский... Это было своеобразное убежище художественной, писательской интеллигенции, сохранявшей в детской и юношеской литературе те ценности, дух, которые изгонялись из взрослой. Толстый цветной журнал «Пионер», в котором Матвеев работал до начала 70-х заместителем главного редактора, считался для детей тем же, что «Новый мир» для взрослых. В те годы это был единственный в стране детский журнал, дававший ребёнку в каждом номере большую порцию чтения: сказки, романтические повести, рассказы об истории, приключениях, путешествиях – всё, что так важно в детстве. Твардовский в «Новом мире» печатал Солженицина, а Матвеев в «Пионере» «Алису в Стране Чудес» Л. Кэрролла – в советские времена для этого нужна была не меньшая смелость.
Став главным редактором «Мурзилки», Матвеев, по его словам, сделал две вещи: значительно поубавил красного цвета и стал печатать сказки.
Ему нравилось работать в детской литературе. Она ему удавалась – обращённая к ребёнку по модальности, образам журналистика. Знал, какая нарисованная картинка хорошая – если в ней хочется остаться. Он всё время находился в картинках, детских вопросах. Ввёл в журнале для малышей отдел писем. И сам мог задать вопрос, как бы это сделал ребёнок.
У Матвеева было поразительное восприятие детства. Всё время подглядывал на улице, как себя ведут, что говорят дети, и никогда не ошибался в возрасте. Считал, что с детьми надо много играть, общаться на языке их возраста, но не сюсюкать. Ведя детскую программу на телевидении, сгибался вдвое, чтобы быть вровень, и спрашивал: «А скажи-ка, мне, дружок, что ты думаешь про...
И кроме такого Матвеева для ребёнка ничего не существовало.

РЕДАКТОРОМ «Учительской газеты» он стал в 1983 г. Вышло это так: освободилось место, и кто-то из аппарата Дома журналистов, где Матвеев заведовал секцией детской и юношеской литературы, предложил его кандидатуру наверх. Там посмотрели: биография в порядке. Вежливый, располагающий, с открытым лицом. Глядя на Матвеева снизу вверх, маленького роста секретарь ЦК КПСС удивился: «Такой большой, а работает в «Мурзилке»...»
Так Матвеев стал главным редактором большой газеты Министерства просвещения СССР. Тогда поговаривали о необходимости перемен в школе. Старые времена кончились, а новые ещё не начинались. Было такое межсезонье с больными генеральными секретарями. В 1984 г. один из них вдруг заявил по телевизору на торжественном собрании: «Мы тут в президиуме посоветовались...»
И завертелось, зашумело: «Реформа школы!» Единственное, что в ней было – поток писем, предложений с мест, которые приходили и в «Учительскую», среди них немало толковых, дельных. Но сочинённый, как всегда, наверху проект реформы отдавал нафталином и вызывал одно разочарование.
Тогда ли Матвеев понял, что это пустое, или позже?
К тому времени «Учительская» уже не была цитаделью застоя. Помещение, правда, оставалось затрапезным, бумага жёлтой, нескольким сотрудникам, которые делали всю газету, платили копейки, но теперь напечататься здесь считали за честь самые именитые авторы. Матвеев привёл их, как и писателя Симона Соловейчика, из детской литературы. И отыскал новых. Он любил авторов, умел находить, притягивать в свою орбиту. Тормошил, торопил: «Ну что, голубчик? Ждём...» Для него были равно дороги автор именитый и неизвестный, который, впрочем, напечатавшись в «Учительской газете», чей тираж стремительно рос, мог проснуться знаменитым.
Это потом заговорили о новой педагогической идеологии, новом пути в образовании, а изначально он вырос, может быть, из этого вот сочувствия Матвеева учителю и ребёнку. Со-чувствия, со-мыслия, со-действия...

МАТВЕЕВ увидел и поддержал через газету учителей, которые выбивались из единого строя, работали не так. Публично назвал их «педагогами-новаторами». Это были учителя, которые не просто хорошо учили, любили детей, понимали, что дети тоже люди, но владели особыми педагогическими методиками, позволяющими достигать этого. У этих педагогов было несколько общих позиций: учение с увлечением, но без принуждения, идея трудной цели, идея опоры и поддержки... А главное, такая педагогическая позиция, в которой учитель стоял не над ребёнком, а находился рядом и вместе с ним, улучшая мир и в этом улучшении преобразуя детей и себя.
Педагогика сотрудничества – в этом ключевом слове, точно найденном Матвеевым и его коллегой Соловейчиком, и состоял смысл новой школы. Она как небо от земли отличалась от старой авторитарной. Как отличается свободная страна от несвободной, цивилизованная от нецивилизованной. Это было то педагогическое, из которого могло произрасти иное общественное...
Но для того, чтобы оно оказалось понятым, чтобы зазвучало, чтобы услышали многие, Матвеев и его коллеги сделали вот что. Собрали в подмосковном посёлке Переделкино педагогов-новаторов, и те, обобщив свой опыт, свои идеи и методики, сформулировали педагогику сотрудничества как общую платформу, открытую программу развития школы и самих себя. Опубликованная 18 октября 1986 г. в газете на весь разворот, от имени круга известных учителей, она вызвала такую бурную реакцию, такой взрыв откликов, сочувствия, радости узнавания, желания действовать, каких не вызывала ни одна самая замечательная программа сверху.
«Ну наконец-то лёд тронулся!», «Где вы были раньше?!», «Это просто ужасно, что такая педагогика была чуть ли не государственной тайной», «Вот это и есть перестройка» – откликнулись тысячи учителей, директоров, родителей, учёных. Дети откликнулись, чего прежде никогда не бывало, поверившие, что они не объекты – сотрудники. Без директивы, без приказа, без распоряжения о всенародном обсуждении десятки тысяч людей начали предлагать, развивать, поддерживать. «Сотрудничество в семье», «Сотрудничество в школьном классе», «Сотрудничество в науке», «Инспектора за сотрудничество!» – прямо на глазах формировались разделы этой невиданной педагогики, получавшей никем не санкционированное распространение.
В стране появились авторские школы. Начались выборы школьных директоров с участием учащихся и родителей. И возникшие в разных местах клубы творческой педагогики «Эврика», как снежный ком, стали превращаться в движение...
Это была необъявленная реформа. Настоящая, первая в истории школьная реформа снизу.
До этого все реформы разворачивались совершенно по другому сценарию. Вспомним: приходил новый государь, министр, создавал со своим аппаратом план реформы. Иногда обращался к обществу, чаще нет. Порой идеи сверху находили понимание, встречали сочувственный отклик снизу, ещё чаще не встречали, вызывали отпор. Но в том и другом случае это была совсем не та ситуация, в которой оказался с коллегами Матвеев. Он ведь был не министр, а всего лишь редактор ведомственной газеты. И у него не было ни аппарата, ни рычагов, ничего, кроме живого слова. Но главное, не было того, что когда-то существовало в России, – общественно-педагогического движения.
В периоды реформ или контрреформ действовали учительские союзы, научные, культурные общества, проходили съезды, подавала голос независимая печать. К началу перестройки 80-х уже семьдесят лет ничего этого не было. Даже в памяти стёрлось. Выросло уже несколько поколений при полнейшем общественном безмолвии. И вот это. забытое, полностью, казалось, утраченное надо было кому-то восстановить, создать заново. Сыграть историческую роль.
Относительно себя Матвеев не любил громких слов. Не любил славы. Запомнилось: огромный переполненный зал в Анапе: учредительный съезд творческого союза учителей. Объявляют: «Слово предоставляется главному редактору «Учительской газеты»». Шквал аплодисментов. И по передёрнувшимся – точно по нему проехало – плечам, спине Матвеева видно, как ему это неприятно. Не надо. Зачем...

У НЕГО совершенно не было стремления наверх. Поздней один человек, министр образования постперестроечной России, говоря о роли Матвеева, скажет, что занял его место. Вряд ли. У Матвеева в истории своё уникальное место. Своя роль, которую не выполнил бы ни один министр: в сотрудничестве с коллегами-учителями он разработал основы передового общественно-педагогического движения в масштабах страны и в условиях полнейшего застоя в школе, создал и развил это движение и показал, что в нём единственный путь улучшения школы – другого нет.
Всё, что позднее осталось или не осталось, проросло или было затоптано, вышло из недр того матвеевского движения. Реформа снизу. В ту пору существовала надежда, что она встретится с осмысленными действиями сверху. Общая перестройка была же начата сверху, а школьная снизу, и казалось естественным, что они встретятся. Что общество и государство станут сотрудниками.
Хотя Матвеев происходил из учительской семьи, он совершенно не знал системы народного просвещения. Не знал этой среды, убожества, чиновничества, диктата, не был к ней подготовлен. Он представления не имел, что такое Академия педагогических наук, думал, что наука – это психологи, с которыми общался в аспирантуре, изучая явление тревожности в экстремальной ситуации. Считал, что наука – это Леонтьев, Теплов, Запорожец... Но то, что он увидел, с чем столкнулся при первых же шагах в Минпросе, в АПН, – было совершенно другое.
Матвеев был не из стаи и не признавал правил. Он не хотел кого-то оскорбить, унизить, победить, просто у него были очень здоровые, очень чистые реакции на зло, на чёрное и белое. Собирался, положим, президиум, чтобы осудить некоего неудобного педагога, работу которого и в глаза не видел (так же как в литературной сфере писатели и читатели осуждали книгу, которую не читали), а Матвеев давал стенограмму этого заседания, и трёхмиллионной аудитории «Учительской» сразу становилось ясно, кто есть кто.
Естественно, раздавались разгневанные звонки, на редактора писали доносы. Кричали, что «Учительская газета» разрушает систему народного образования, противопоставляет науку и практику, одних учителей другим.

НЕИСКУШЁННОМУ ЧИТАТЕЛЮ того времени казалось, что основная линия борьбы пролегала между сторонниками педагогики сотрудничества и её противниками. Но почему Министерство, чьим печатным органом являлась газета, позволяло себя критиковать? Потому что, как верно отметил один из авторов, судьбой газеты в действительности pаспоряжалось не Министерство, а тот, кто распоряжался cyдьбой и самого этого Министерства, и всех прочих.
Таинственная, до сих пор мало изученная машина. Сегодня её вроде нет, а она есть. Ей семьдесят лет, но может быть и семь веков. У неё разные имена: III Отделение Его Императорского Величества Канцелярии, аппарат ЦК, Администрация Президента... Она провозглашает: перестройка, реформа, но сама в себе ничего никогда не реформирует, объявляет – гласность, а в её тайной канцелярии вынесенные неизвестно кем решения не обсуждаются и не оспариваются.
Машина эта в те времена была устроена так. Минпрос, Академия педагогических наук, «Учительская газета» подчинялись отделу науки и учебных заведений. Кроме того, газету курировал отдел пропаганды. А на высшем этаже – нити того и другого отделов сходились у секретаря, ведающего вопросами идеологии. Для минпросовской газеты это был очень высокий уровень, реально всё решалось на уровне отдела. Отделом науки и учебных заведений руководил некто Трапезников, который в вопросы педагогики особенно не вникал, для этого у него были специалисты-кураторы Стрижов, Кожевников, Миронов... Имена этих людей ничего не говорят современному читателю. Но в те времена они вершили судьбу школы, народного просвещения, науки. Сами числились учёными – членами-корреспондентами и академиками той же Академии, которую курировали.
Это вообще была старая традиция – бывшие работники ЦК мягко садились в руководящие кресла в педагогических институтах, и это считалось не зазорным – та же идеологическая работа. Поэтому в отношениях работников аппарата ЦК с руководителями Минпроса и Академии педагогических наук царила атмосфера взаимопонимания. Это не значило, что кураторы были удовлетворены деятельностью курируемых. Напротив, они поддерживали разворачивавшуюся дискуссию, критику газетой Минпроса. Партийные работники ведь должны быть принципиальными, требовательными – критиковать, направлять, учить. Шла перестройка, и надо было показывать, что отдел науки в ней активно участвует.
Так же как Матвеев не знал системы народного просвещения, он не знал этих игр. Единственный из главных редакторов не кончал высшей партийной школы, даже армейской не проходил, отчего был счастлив. Он был очень открытый, доверчивый человек. Романтик. Верил Горбачёву. Когда партия призвала поднять местную печать, единственный из главных редакторов поехал – в зону Чернобыля.
У Матвеева абсолютно никого не было наверху, никакой руки, в голову не могло прийти, что за ним никто не стоит, все были уверены, что его дерзость, его безумная отвага, дошедшая до того, что газета тронула неприкасаемое, партийный аппарат, – санкционированы. Знай Матвеев аппаратные интриги, обладай опытом подковёрной борьбы, может, он бы и победил, используя общественные силы, как это сделали потом другие. Но в детской литературе так нельзя. Тут действуют другие герои: отвага, высокое благородство, справедливость.
Им надо было его убрать. Любой ценой. Но когда прошёл слух, что газету закроют, начался такой поток писем от читателей (как это закрыть «Учительскую газету?!»), что наверху посоветовались и закрывать не стали. Решили иначе.
Его пригласили и сказали: принято решение, газета становится органом ЦК КПСС. Это высокое доверие. Мы вас ценим, вы сделали перестроечную газету. Но теперь, когда она становится органом партии, ваш долг – помочь новому человеку. Если вы уйдёте, будет потеря. Оставайтесь первым замом, помогите.
Матвеев воспринял это на полном серьёзе. Он по-честному согласился. Если его кто-то просил о помощи, он всегда помогал. И его купили как мальчика.
Пришёл новый редактор, и вышла совершенно другая газета. В ней всё было в меру: критики и благонравия. И Maтвееву ещё пришлось пережить, как на его глазах гибнет дело. Через несколько месяцев у него обнаружился рак. Близкие вспоминали, что уже в полузабытьи, в бреду он придумывал какую-то сказку, похожую на Мальчиша-Кибальчиша. Кого-то звал, объединял. Вёл какую-то борьбу ради сильного, светлого, настоящего.

ПОСЛЕ СМЕРТИ Матвеева общественно-педагогическое движение рассыпалось. Почему? Возможно, не успело стать самодвижением. Исчерпало себя. Пропала газета, центр кристаллизации. А может, потому, что не появился другой лидер.
Некоторые мои коллеги считают, что движение остановили противники школьной перестройки, а мне кажется, что и мы сторонники. В начале 1990-х годов, когда в стране сменилась власть, вышедший из общественно-педагогического движения временный научно-исследовательский коллектив – ВНИК стал новым кабинетом Министерства образования России, его руководитель – министром, другие – замами, членами президиума. Была выработана новая общественно-государственная (или государственно-общественная?) политика образования, школьная реформа снизу покачалась, покачалась и приняла нормальное, устойчивое положение реформы сверху.
Трудно сказать, как это получилось, ведь во власть, не только школьную – повсюду – пришли люди из общественного движения. У них ничего не было. У человека, ставшего министром, даже не было порядочного жилья, шутили: министр – бомж. Ну, это продолжалось недолго. И не то чтобы хватали блага – просто брали то, что лежало под ногами, что было положено. И чем больше брали, тем больше не хватало. Рынок, купля-продажа, и так продали надежду. Но это уже другая история...