ПОЧТИ все открытия сделаны не оттого, что кому-то в голову вдруг пришла блестящая мысль, а по крайней необходимости. Открытие – это выход из безвыходного положения.

В ленинградскую блокаду 12-летнего мальчика тяжело контузило осколком в висок. Мальчика долго лечили, но речь его была затруднена. Рос он в рабочей семье, отец погиб на фронте, рос трудно, и учиться было трудно, но все же он окончил школу, потом учился на филологическом факультете Ленинградского университета – у Б.И.Бурсова учился, Г.А.Бялого, Г.П.Макогоненко. Когда называют музыкантов, обязательно упоминают их педагогов, так принято. Но школьные учителя тоже не сами по себе появляются.

Учиться было интересно, но вот университет позади, надо в школу, в класс...

Вчерашнего студента буквально трясло, когда он шел на урок, а выходил с урока в мокрой от пота рубашке. Но однажды он заметил, что стоит только ему высказать интересную мысль, как собеседники, даже если это школьники, перестают обращать внимание на его речь – и тогда приходит уверенность, начинает говорить легко.

Значит, что же? Говори на уроке поменьше и только необходимое... Речь затруднена? Пробивайся к ней, говори напористей, вкладывай больше физических сил. Лишь бы услышали.»

«Когда я пришел на его урок первый раз, я смеялся. Мне было весело глядеть на этого человека, который, бурно жестикулируя, ходил по классу. Его голос то взрывался, то утихал для того, чтобы опять взлететь над классом. Но именно это меня в нем привлекает. Он заставляет слушать, даже когда ты не хочешь».

Это выдержка из сочинения «Уходя из школы, что я могу сказать об уроках литературы?». Десятиклассники писали его на последнем уроке, и стопка непрочитанных листков лежала на столе в учительской, пока мы разговаривали с Евгением Николаевичем. Преподаватели входили, выходили, потом почему-то перестали появляться. Когда мы опомнились, то оказалось, что в коридорах и кабинетах ни души, всюду темно, школа давным-давно заперта, и выйти из нее нет никакой возможности, хоть умри.

 

«ГОВОРИТЬ о Евгении Николаевиче можно без конца. Но главное – он оригинален. Его своеобразие покорило нас».

«Наш литератор – необыкновенный человек. Чувствуется, что он не просто преподаватель, он еще и мастер своего дела».

Мастерство и своеобразие неотделимы, мастер не может не быть оригинальным, но знали бы ребята, чьи сочинения здесь цитируются, как дорого даются человеку своеобразие и мастерство!

Уже семья у Ильина была, а он, обессилев в борьбе с собой, ушел из школы. Скитался по стране. Потом вернулся в Ленинград. Поступил на курсы шоферов. Стал работать на автобазе. «Даже большое пушкинское «я» потеряется, если отсутствует маленькое «я» учителя», – думал Ильин. Найти свое... Найти себя... Это значит, думал он, пересилить в себе что-то. Не скрыть, не спрятать, а выявить, присудив себя к трудной жизни, и преодолеть. У Шиллера есть храбрые слова: «Человек в руках необходимости, но воля человека только в его собственных руках».

Быть может, в эти тяжелейшие годы и сложились нравственные представления Евгения Николаевича. Он на себе испытал, что такое душевное смятение, душевная боль, что – гордость, что – гордыня, что – смирение и что – ответственность перед своим сердцем. Он слышал свое сердце так, словно оно живет отдельно от него. Из этих дней вырастали его будущие уроки о Достоевском и Толстом, и когда он потом станет спрашивать ребят, отчего плачет Левинсон в конце «Разгрома», он сможет объяснить им, что такое груз совести.

Я представляю себе Евгения Николаевича за рулем тяжелой машины, среди товарищей-шоферов. Отличить его было бы невозможно, не похож он на учителя, пока не в классе. Если он и выделялся чем-нибудь, то внутренней интеллигентностью (это значит, по мнению Ильина, – делай свое дело как можно лучше), участливым взглядом, непривычными оборотами речи и манерой подхватывать мысль:

– Верно... Верно... Верно... Верно... – на разные лады повторяет он, мысль обрастает комом соображений, превращается во что-то свое, эхом уходит в глубь сознания – и Евгений Николаевич возвращается к собеседнику:

– Верно. Верно.

Есть высокое состояние духа, когда человек живет в единении с самим собой, ни на минуту не теряет себя. При встрече такие люди поражают нас, хотя мы не сразу понимаем, чем. – они действуют на нас всей полнотой личности. Они обогащают одним своим присутствием.

«Мне почему-то кажется иногда, что это у нас не урок, а подготовка к чему-то очень важному...»

«Ведь нет такой науки – учиться жизни, а Евгений Николаевич как бы подготавливает нас к жизни, в полном смысле слова».

«Литератор у нас вообще личность...»

Не в каждом классе ребята писали бы так раскованно.

 

НЕДАВНО в одном исследовании обнаружено, что среди причин, определяющих отсев из вечерней школы, «нежелание учиться» встречается в пять раз чаще, чем неуспеваемость, в десять раз чаще, чем усталость после работы, и в двадцать раз чаше, чем трудности в семейных обстоятельствах. Нежелание учеников учиться во все времена было профессиональным проклятьем учителей, но в вечерней школе... Когда пришло время и Евгений Николаевич вернулся к преподаванию, судьба решила испытать, его до конца – она, видимо, упорно вела его к открытиям – и определила в вечернюю школу. С тех пор, и по сегодня, когда он работает в дневной, «детской», школе, одна мысль ведет его. Он скажет о ней много позже в газетной статье:

«...Почти все дети «трудные», только каждый по-своему. Завоевать их внимание – значит завоевать их самих. Но как? В этом весь вопрос».

Вся его жизнь – это борьба за внимание. Не за дисциплину, не за тишину на уроке – за внимание. Но разве и во всей школе, и в искусстве, и во всем мире не идет сегодня борьба за внимание людей – за людей? Ильин говорит только о своем классе, но попадает в самый нерв современности.

На этот поразительный по точности и простоте вопрос – как завоевать внимание учеников – Ильин отвечает с такою же неожиданной простотой. Он говорит, что урок литературы надо строить точно теми же средствами, какими строится художественное произведение. Ребята внимательны и активны, «когда с ними разговаривают языком неожиданных приемов, метких деталей, жгучих вопросов... – словом, языком искусства». Прием, деталь и вопрос – в этих трех словах весь Ильин. Книги, которые изучают в классе, – разные. Могут ли уроки литературы быть одинаковыми даже по форме? Нет, учитель литературы – как Плюшкин с огромной связкой ключей. На каждый урок, для каждого писателя, героя, к каждой теме – свой прием, свой ключ. Открывать дверь, а не ломиться в нее! Творческий прием – «стержень современного урока, главный его инструмент, то, чем запоминается всякий урок, во всем его объеме и – всеми».

...Образ Болконского. План? Положительные черты? Ильин читает Толстого: «Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна – и все это вдруг вспомнилось ему». Но лучшие минуты жизни человека – это и есть человек. Ребята разбирают абзац по строчке – высокое небо Аустерлица – что значило оно для Андрея? И почему «мертвое укоризненное лицо жены» – среди высших минут жизни? И заметить, что небо, ночь и луна – тоже среди самого дорогого...

Читает в классе Лермонтова: «Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал!» Почему «на что», а не «на кого», ведь речь идет о человеке? Напишем сочинение: «На что он руку поднимал!» И пишут – совсем не так, как написали бы «Значение Пушкина» или даже «Почему я люблю Пушкина». На что он руку поднимал! И, признаюсь, я и сам долго ходил и повторял про себя строчку, читанную прежде тысячу раз: на что он руку поднимал?

Блока он начинает с чтения стихов:

 

Есть минуты, когда не тревожит

Роковая нас жизни гроза.

Кто-то на плечи руки положит,

Кто-то ясно заглянет в глаза...

 

Читает до конца. Вы поняли, спрашивает, кто – заглянет в глаза? Нет. А вообще – поняли стихи? Нет. А хотите еще раз послушать? Хотим? Вот что значит Блок, говорит учитель. Он завораживает...

Ученики Евгения Николаевича рассматривают чертеж «александрийского столпа» с ангелом, склонившим голову, чтобы не только понять, но и увидеть, что стоит за пушкинской строкой «вознесся выше он главою непокорной...» – что значит «выше», Пушкин всегда конкретен. Они пишут сочинение «Ах ты, мордашка эдакой!» – как обращается к себе Чичиков, разглядывая свое изображение в зеркале, и уж, конечно, это сочинение будет написано не тем стилем, что «Образ Чичикова». Учитель спрашивает: кому из обитателей горьковской ночлежки вы больше всего сочувствуете? Разбирают всех, только на Барона обычно не находится участия – и тут оказывается, что и в пьесе сказано: «Ты, Барон, – всех хуже!..», и учитель читает, как Барон всю жизнь переодевался, «потом – одел вот это...» А что – это? Не только люди, но и вещи в ночлежке теряют название, а все-таки, во что одет Барон? На педсовете в вечерней школе произошел скандал. Евгения Николаевича обвиняли: ученики на всех уроках занимаются литературой! А это они Барона одевали... Одна девушка написала, что у него перчатки без пальцев: надеть их легко, а снять трудно. Учителю нужно, пишет Ильин, чтобы герой хоть на время сошел со страниц книги и предстал перед классом живым, ощутимым, потому что не «персонаж», «фигура», «образ», «тип» волнуют ребят, интересен им, а характер, созданный мастерством писателя.

А уж как Евгений Николаевич работает с деталью – это, к сожалению, и объяснить в статье нельзя, надо было бы приводить полную запись урока. Он может уделить урок картошке, которую ели Пьер и Каратаев, охватить, только об этой картошке и говоря, самые глубинные проблемы «Войны и мира», и я, наверно, непростую задачу дам читателю, даже если он преподает литературу, когда спрошу: могли бы вы минут двадцать рассказывать о том, почему у Раскольникова петля для топора – с левой стороны пальто? Рассказывать, не уклоняясь от текста и программы и так, чтобы в эту «петлю» захватить всего Раскольникова со всеми его тупиками? «Тут-то мы и поняли, что значит рационально вести урок», – написал в сочинении кто то из ребят. Ведь у Ильина, как и у всех словесников, острая нехватка времени, и оттого необходимо делать уроки емкими. «Показ большого через малое – основной принцип искусства и, очевидно, литературного анализа. Попытки обнаружить в незначительном – значительное, в единичном и частном – общее, – пишет Ильин и выходит на главную свою мысль, – крайне заманчивы для школьников».

Ильин не «интересные наблюдения над текстом» делает, не «подчеркивает» деталь, он находит деталь узловую, структурную и ставит ее в центр урока. «Буря! Скоро грянет буря!» – это, замечает он, мог сказать любой писатель начала века, в ком хоть на минуту победило чувство реального. А вот следующую строку – «Пусть сильнее грянет буря!» – мог написать только Горький. И ведь не забудешь! Что же удивляться тому, что ученики Ильина так интересно отвечают на экзаменах и если поступают в институт, то неприятностей из-за литературы не знают.

Но любовь и страсть Ильина – вопрос. «Найти точный вопрос – праздник души!» – говорит он. И даже книгу задумал: «Искусство вопроса». Хотел бы ты, чтобы Раскольникова обнаружили? Почему – нет? Ведь он же убийца... Но и я не хочу... В чем дело? Или еще: в какой семье ты предпочел бы расти и воспитываться – Болконских или Ростовых? И почему Павел Власов не уступил своего права нести знамя? «Старшеклассники не любят задумываться по пустякам... Стоит ли задаваемый вопрос ответа?» – пишет Ильин и вводит такой критерий: «Умирает ли вопрос после ответа? Если да, то как бы ни был хорош ответ, сам вопрос – плох». «Если истину можно получить иным путем, минуя полемический, зачем спорить, подвергая класс искусственному эксперименту?» Вопрос должен быть таким, чтобы ученик хотел ответить себе, а не учителю; задание на дом такое, чтобы ученик не мог заснуть, думая над ним...

Кто это говорит, что нынешних ребят ничем не удивишь? Рты раскрывают от изумления... Их не удивишь фактами, но свежая мысль и мастерство их поражают – дефицитный товар... Нет человека, будь он трижды бандит, который в душе не ценил бы мастерства. «Если учитель вторгается в искусство, не разрушая искусства, – он сам искусство», – говорят Ильин.

«Не в обиду ему будь сказано, но он может на одной строке произведения построить весь свой урок. На одном слове может построить такие выводы, что просто даже иногда поражаешься».

«После урока мне самому хочется прочитать ту книгу или стихотворение, о которых рассказывал Евгений Николаевич. И, прочтя, я думаю, а как же я-то не увидел того, что увидел он, ведь это же так просто...»

«Наверно, на протяжении всего времени учебы не было ни разу двух одинаковых уроков».

«Что еще примечательно, что никогда не появлялось желания прогулять урок литературы».

 

ТОМУ, кто впервые попадает на урок Евгения Николаевича, сначала бросается в глаза артистизм учителя. «Рассказывая о каком-нибудь герое, он делает это так, будто это он сам», – говорится в одном сочинении. Кто-нибудь непременно поторопится объяснить успех Ильина одной лишь этой его способностью, как было по отношению к Шаталову: «Артист!» Да, артист. А можно ли преподавать литературу, если совсем не владеешь искусством слова? И ведь двадцать пять лет назад, при первом появлении Ильина в школе, никто бы не поверил, что он будет говорить, как артист.

Когда видишь Ильина, силой пробившегося к слову, думаешь: что человек может... Это ведь и представить себе трудно, что может человек!

...После пятнадцати лет блистательной работы вдруг все пошло насмарку. Опять накатило... Не может произнести на уроке имени героя... Поворачивается к ученику: ну-ка, подскажи... А сам не может.

Почему все повторилось? «Видимо, успокоился, – размышляет Евгений Николаевич, – Если к тебе пристало что-то, то до конца жизни надо драться».

Пошли годы борьбы за вдохновение. Только вдохновение, когда речь сама выпирает из тебя, могло победить его недуг. Но где его взять, вдохновение, на шесть уроков в день? Помогли ребята. «Ученики были добрее ко мне, чем я к ним». Класс, лица ребят, их интерес возвращали Ильину уверенность. Завладеть вниманием, свести тридцать душ к одному центру – и тогда, независимо от настроения, начинается импровизация, рождаются неожиданные повороты мысли, удачные фразы – Евгений Николаевич записывал их после урока, наспех, в коридоре на дежурстве, чтобы потом, на следующем уроке, поднять себя, обыкновенного, до минуты вдохновения. С тех пор ребята стали больше занимать его. «Ты ли, они ли... Господи! Люди! – думал Ильин. – И по-людски говорят». Тогда он понял, что класс – это мастерская общения. Трактовать, сообщать, информировать – нет! Общаться – вот слово, в которое он все вложил. «С ребятами нужно работать гибче, ласковее и – веселее». Появилась естественность в уроке, непринужденность. Он стал больше шутить, рассказывать веселые истории, может вызвать гомерический хохот... И тут же – абсолютная тишина, полное внимание. Общение, но не по домашнему руслу, а на строгой, серьезной, возвышенной основе, словно в классе, незримая, поднялась университетская кафедра...

И вот самый неожиданный результат его работы. Мы привыкли читать, что хороший учитель тревожит совесть, будоражит... А Евгений Николаевич говорит: «Я не тревожу, а лечу человека, успокаиваю его, ввожу в русло большого человеческого опыта». Крайне беспокойный, живущий, можно сказать, беспокойством своим, он рассеивает вокруг уверенность в себе, вызывает у ребят чувство собственного достоинства, несет облегчение. Говорят об умственной перегрузке в школе. Но кто измерял перегрузку психическую?

«По-моему, только на уроках литературы чувствуешь какое-то расслабление...»

«На уроках литературы лично я физически отдыхаю. Нет той напряженности, которая бывает на других уроках».

«Может сложиться впечатление, что уж слишком вольно нам живется у нового литератора, это не так. Я, например, чувствую себя на его уроках свободно, но не вольно».

«В заключение я хочу сказать, что для нашего учителя мы прежде всего люди, а потом уж ученики...»

Три искуса проходит учитель литературы, прежде чем станет Словесником: нравственности, мастерства и общения. Тогда он овладевает вниманием учеников.

 

ИЛЬИНА уважают в его 516-й школе, он выступает в Ленинградском институте усовершенствования учителей. Издательство «Просвещение» в Москве выпустило его книгу «Урок продолжается...», «Учительская газета» опубликовала не одни десяток его статей и о нем самом писала под рубрикой «Есть с кого брать пример». Да и познакомил меня с Евгением Николаевичем кинорежиссер, лауреат премии Ленинского комсомола Вадим Виноградов – он искал учителя для фильма о современном воспитании «Самый долгий экзамен» и был захвачен мастерством Ильина. Один из уроков Евгения Николаевича можно будет увидеть в этом фильме – именно тот, где он рассказывает о петле на пальто у Раскольникова.

Это все хорошо. Преподавание литературы – существенная часть духовной жизни страны. А законы духовной жизни таковы, что ее общий уровень очень зависит от уровня, достигнутого наиболее выдающимися людьми. Серость у всех отнимает что-то, вызывает раздоры. Талантливое, кому бы оно ни принадлежало, принадлежит и всем, оно объединяет людей. Евгений Николаевич обращает внимание учеников на одну строчку из легенды о Данко: «И вот вдруг лес расступился перед ним... и остался сзади, плотный и немой...» Почему перед ним, а не перед ними? Ведь Данко шел не один... В этом слове, говорит учитель, весь смысл легенды – и начинается разговор о нравственном подвиге ведущего. Что ж, верно. Верно. Верно. Верно! Если лес расступился перед ним, значит, у нас больше надежды, что он расступится и перед нами.