«Комсомольская правда», 1974, 15 февраля

ПЕРЕД звонком в первый класс «А» зашла Вера Максимовна Бочарникова, директор 209-й школы, и спросила, что же ей делать. Пишут письма и звонят из разных городов, просят разрешения приехать и побывать хоть на одном уроке.

Учитель развел руками – а что делать? Ну попросите немножко подождать...

Он отчаянно волновался, учитель. Он сел за рояль, поставил руки на клавиши, как оркестрант, который боится пропустить момент вступления, и не спускал глаз с дверей. Прозвенел звонок, дети появились в дверях, учитель начал играть.

Урок переливался, как ручей. Занятия сменялись легко и непринужденно.

Обсуждали песенку «Дон, дон, дон, загорелся кошкин дом». Какое настроение у тех, кто сообщает о пожаре?

– Беспокойное!

– Суматошное!

– Грустное!

– Нормальное, – сказал один весьма современный мальчик.

Потом спели эти строчки. Спели второй раз и третий. На третий раз, при словах «кошка выскочила, глаза выпучила», все в классе почувствовали волнение – так хорошо спели!

– Не стоит преувеличивать: на целом уроке только один миг был такой, одно мгновение высокого искусства. Но ради этого мига, чтобы пережили его ребята, душу дьяволу заложишь.

Потом слушали и разбирали музыкальный портрет мамы-козы из оперы М. Коваля «Волк и семеро козлят».

– Можем мы судить о размерах козы?

– Нет, – сказали дети.

– А о том, какого она цвета?

– Черная!

– Белая!

– Рыжая!

– Нормальная, – сказал современный мальчик.

Другой поднял руку, встал и сделал следующее научное сообщение:

– Козы, – сказал он, – бывают разноцветные. Мама-коза, наверно, черного цвета, потому что все козы черные.

Это восхитительное «потому что» помогло выяснить, что о масти мамы-козы, прослушав музыку, ничего сказать нельзя, как и о размерах. Что же может музыка передать?

Встала девочка и просто, как об обычном деле, сказала, что музыкальный портрет передает характер, и все с этим согласились.

Напомню, что урок идет в первом классе.

Потом учитель предложил:

– Поиграем в четыре руки, – и вызвал мальчика.

По классу прошел легкий шум; класс был озабочен.

Выяснилось, что сегодня очередь Кати. Все уже играли с учителем в четыре руки, одна Катя не играла.

Справедливость была восстановлена: к роялю вызвали Катю – две косички, два круглых глаза, а есть ли метр роста, не знаю.

Нет, Катя не вышла и не выбежала. Ее вознесло к роялю.

Учитель показал ей две ноты, которые она должна была брать, и так учитель и Катя сыграли в четыре руки переложение отрывка из Второй симфонии Чайковского на тему «Повадился журавель...». Два пианиста: одному без малого семьдесят, другому семь с небольшим. Учитель вел тему, Катя аккомпанировала двумя своими нотками. Ее было слышно очень хорошо, без нее не было бы музыки. Катя жила в музыке в этот момент, и – я утверждаю – между тем чувством, которое она испытывала, и тем чувством, которое испытывает Святослав Рихтер, когда он играет на концерте, никакой разницы нет, не может быть.

Читатель, верно, уже по заголовку догадался, что учитель Кати, учитель первого «А» – известный наш композитор Дмитрий Борисович Кабалевский. С начала нынешнего учебного года он работает обыкновенным преподавателем в обыкновенной средней школе.

 

ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ член Академии педагогических наук СССР, профессор консерватории, пришел к первоклассникам с делом.

Врачи, мы знаем, часто испытывают новые лекарства на себе. Но разве педагог-ученый не должен проверять свои идеи лично, в классе? Новые идеи бывают так же коварны, как и лекарства.

Быть может, не всем известно, что уроки пения в школе официально переименованы в «уроки музыки». Переименованы! Но надо их еще преобразовать в уроки музыки. Надо, как пишет Д. Б. Кабалевский в «Учительской газете» (5 января нынешнего года), «ввести учащихся в мир большого музыкального искусства, научить их любить и понимать музыку...»

С первых уроков в первом классе дети должны окунуться в большую музыку. Но как это сделать?

С первых уроков испытывать наслаждение от музыки. Но как этого добиться?

Не превращать музыку в очередной «предмет», музыка не «предмет», а искусство, она и должна оставаться искусством и в школе.

Начиная уроки, Кабалевский поставил перед собой задачу: «Заинтересовать, увлечь школьников музыкой как живым искусством». Это, пишет он, «основополагающий вопрос музыкальных занятий».

Можно добавить: и не только музыкальных.

Стоит это понять, как определяется путь поисков.

Степень интереса зависит от степени духовной активности учеников. Собственно говоря, интерес – это и есть духовная активность. Первоклассник может слушать музыку, не двигаясь, как взрослый в концертном зале. Но, как и взрослый, он должен быть активен, духовно активен в этой недвижности, он должен в уме и в сердце что-то делать с музыкой.

Остается найти нечто такое, что позволяло бы даже семилетнему мальчику слушать музыку активно, то есть что-то делая с ней в душе.

Кабалевский начал поиски в 1935 году в Артеке, беседуя с ребятами о музыке, и продолжал их почти сорок лет, пока не нашел три простых слова.

 

ТРИ СЛОВА, «три кита»... Честно признаюсь: с первого взгляда идея показалась мне бедной и неинтересной.

Верно: почти вся музыка основана на песне, танце и марше. Кто этого не знает? Что тут нового? Что это дает мне, слушателю? Разве, слушая симфонию Прокофьева, я выделяю в уме: вот песенное... вот танец... вот что-то вроде марша? А если и выделяю – обогащает ли это меня? ..

Но вот Кабалевский приходит с этой мыслью к первоклашкам – и поразительный эффект!

С первого же урока, слушая в записи или в исполнении учителя почти любую по сложности музыку, дети слышат в ней то песню, то марш, то танец. Они способны различить в музыке какие-то образования, отличать одну музыку от другой, они способны думать над музыкой! И не просто музыкальные картинки представлять себе («Вот, дети, буря, а вот тихое утро») – а сразу в проблемы жанра, сразу в чисто музыкальное, а не литературное в музыке! Они могут даже поспорить между собой, что же они слышали: танец или марш? Или, может быть, танец-песню-марш? «Сколько «китов» в этой музыке?» – спрашивает учитель, и дети, почти не затрудняясь, отвечают: «Два! Три!»

«Три кита» пробивают брешь в стене, отгораживающей ребенка от сложной музыки. Для ребенка нет теперь музыки «школьной» и «взрослой»: во всякой музыке, которую он слышит по радио, телевидению, на улице, он различает знакомые очертания одного из «китов», ко всякой музыке прислушивается с интересом, радуется своему узнаванию.

Почти как фокус.

Но «три кита» не фокус. Они отражают глубокую связь музыки с жизнью.

Пройдет время, дети поднимутся от фундамента до верхних этажей музыки. Будет и хоровое пение, и развитие слуха, и музыкальная грамота, и слушание серьезной музыки – но все объединит простая и доступная идея. От песни – к песенности, от танца – к танцевальности: к сложным музыкальным представлениям.

Но этого мало. Простые три слова, «три кита», выводят нас и к сердцевине современной педагогики.

 

ВОТ ЧТО становится понятным на уроке Кабалевского (хотя мысль эта высказывалась в педагогике и прежде): нельзя взять некую науку, упростить ее, сократить, приспособить для детей, и в таком виде преподавать. Нужно создать нечто новое, особое, отличное от «взрослой» науки. Не упрощенное взрослое, не усушенная копия – мумия живой науки, а нечто такое же, как наука, живое, но доступное детям. От детских представлений к взрослой науке должны быть построены мостки, и эти мостки надо изобретать для каждой науки особо.

И вот на уроке Кабалевского сидит известный художник, размышляет: а нельзя ли и в преподавании изобразительных искусств отказаться от шаблонов и найти «мостки», связывающие искусство с жизнью и детей – с искусством?

А, может быть, и литературоведы найдут нечто подобное для уроков литературы?

И физики – для преподавания физики?

...После урока музыки был урок русского языка. Знакомые нам ребята учились теперь соединять заглавное «В» с «а». Урок вела прекрасная учительница. Класс работал ничуть не хуже, чем на уроке музыки, даже, пожалуй, лучше: обстановка привычнее, и учительница опытнее.

Но отчего после урока музыки можно было подробно рассказать о характерах почти каждого из детей, а на уроке русского языке перед посетителем – просто хороший класс, в котором трудно кого-нибудь заметить?

И отчего на одном уроке ребята слушают Бетховена и рассуждают о музыкальном портрете, а на другом разбирают фразу «Вася и Коля гуляли»?

Скажут: одно дело – поговорить о музыке, другое – учиться тщательно писать. Верно. Все верно. Но нельзя ли и для урока русского языка придумать что-то такое, чтобы сорок ребят могли проявить себя?

 

ДМИТРИЯ БОРИСОВИЧА осаждают. Просится на урок историк: без искусства историю преподавать невозможно. Просится психолог – изучать детское восприятие музыки. Телевизионщики хотят снимать и из кино хотят...

А что снимать? Не спектакль, не какое-то выдающееся событие – просто урок. Не сенсация привлекает всех: «Кабалевский в школе!» – а именно то, как Кабалевский работает в школе. В этом – предвестие будущего. Урок есть искусство, его и надо возводить на уровень искусства. Бывают уроки более интересные, чем любой спектакль в любом театре, – напряженные, красивые, драматургически выстроенные. В педагогике не принято говорить о драматургии урока, а жаль: в хорошем уроке есть завязка, кульминация, развязка, движение сюжетных линий, текст и подтекст. Давно идут споры, что же такое педагогика: наука или искусство? В последнее время стали говорить: наука и искусство. Нет, педагогика – наука, строгая наука об искусстве воспитания и обучения. И можно представить себе, что когда-нибудь педагогическое искусство, искусство урока в частности, будет цениться так же высоко и тонко, как, скажем, поэзия. Школьный урок будут показывать вечером по первой программе, а потом обсуждать и разбирать в газетах, как разбирают премьеры театров и телестудий. Прекрасный учитель будет известен не меньше, чем хороший артист. Учителей слишком много? Но ведь и поэтов, например, не меньше. Некоторых из них печатают, из печатающихся некоторые известны; из тех, кто известен, некоторые поэты. Они влияют на развитие поэзии. Так и в учительском мире.

...Я спросил у первоклассников, как нравятся им уроки музыки.

– Нравятся!

– Здорово!

– Интересно!

– Нормально, – сказал современный мальчик.