И ЕЩЕ ОДНА книга Сухомлинского. Библиотека современного учителя, созданная павлышским гением, растет, и каждый следующий том в ней – открытие и событие, независимо от того, понимаем мы это или не понимаем. Не у всякого живущего писателя новые работы выходят так аккуратно, по тому в год. Сухомлинский знал единственный из доступных человеку способов прожить не одну, а две и три жизни.

Поразительно, что книга, написанная в 1967–70 годах, не то что не устарела, а будто специально только вчера закончена, словно автор вчитывался в съездовские номера газет, думал о новых требованиях к школе и воспитателям и торопился им помочь, положить на учительский стол книгу с самым дерзким названием, какое только можно выставить перед педагогическим трудом: «Как воспитать настоящего человека».

Вот она передо мной, синенькая, опрятная. Друзья как большую редкость подарили мне один из двухсот тысяч экземпляров ее, выпущенных издательством «Радянська школа» в Киеве. Открываю наугад: «Школа –...колыбель народа, колыбель духа и культуры народной...»

 

ПЕДАГОГИКА – воспитанница многих наук. Сначала ею властвовали философы. На короткое время она попадала под влияние биологов. Потом – психологов. Сегодня педагогика и у нас, и во всем мире обмирает под обаянием социальной психологии: ранжируем, тестируем, анкетируем, делаем срезы – изучаем. В США что ни год, то новые книги по педагогической психологии, одна другой толще. Психологи все знают, социопсихологи все вычислили, и вместе они любого педагога за пояс заткнут: у них таблицы, кривые, проценты – наука. А у педагога что? Так, «публицистика».

Действительно, социопсихологи могут довольно точно сказать, например, что дети думают о смысле жизни и как изменяются эти их представления. Но как научить детей думать о смысле жизни? И в чем он, этот смысл, состоит?

На это психология ответить не может.

И методисты спорят с увлечением: что важнее – убеждать или требовать? Ну, а кто скажет учителю, в чем убеждать? И чего именно требовать?

Все эти вопросы – поле деятельности другой науки. Этики.

Сухомлинский, может быть, впервые после Крупской и Макаренко, обращает свой взор к педагогической этике, самой необходимой из наук, обслуживающих педагогику, лишь по какому-то нашему неразумению выставленную на задворки, на кухню, в Золушки. Это пренебрежение видно во всем: и в расписаниях педагогических институтов, и в количестве книг для педагогов, и в учебниках педагогики, где этика и не упоминается, и в отсутствии крупных специалистов в этой области (а педагогических психологов десятками назовешь). Педагогика без психологии слепа и глуха. Но педагогика без этики – бездушна и бездуховна. В новой книге Сухомлинского «раскрываются нормы коммунистической этики... – как жить, как поступать». Если учитель знает все из психологии и педагогики, но не знает, как жить и как поступать (а то, бывает, и не думает об этом) – учитель ли он?

Сухомлинский впервые попытался создать книгу об этике, обращенную – через учителя – непосредственно к детям. Принципиально важное новшество! Не общая этика с теорией и историей, а именно педагогическая, разработанная специально для детей и учителей. Она сохраняет научность и в то же время отражает личность педагога настолько, что иногда вызывает желание спорить. Не холодный, безличный свод правил, а сердечные мысли, плод серьезного научного анализа и жизненной мудрости реального человека.

Когда соединяются вместе достижения педагогики и этики, когда учитель знает ребенка и знает, о чем с ним говорить, – рождается Высокая педагогика.

 

«Я ВИЖУ искусство и мастерство воспитания в том, чтобы маленький человек жил в мире высоких идей и благодаря этому постигал свое величие и в самом деле становился великим». Настоящий человек, по Сухомлинскому, это – великий человек. Как воспитать великого человека... Ну не дерзость ли? Новая книга Сухомлинского – это собрание бесед с будущими властителями земли. Их он учит смелости, стремлению к знаниям, умению подчиняться долгу, умению чувствовать людей и обуздывать свои прихоти.

В печати нашей не раз высказывались предложения ввести в школе нечто вроде курса этики. Может быть, это и хорошее предложение, но смущает сам ход мысли: дети плохо ведут себя? Давайте с ними побеседуем, разъясним им, как себя следует вести, и все у нас будет хорошо. Или, во всяком случае, с нас, воспитателей, будет снята вина: мы работали, принимали меры, провели беседы. Так иные руководители, когда не могут делом ответить на критическое выступление газеты, пишут: критика признана правильной, в коллективе проведены беседы о недопустимости повторения подобных случаев. Вроде бы что-то и сделано, а если недопустимые случаи повторяются – что ж... Еще раз проведем беседы. Не получится ли то же самое и в школе? Будет ли толк (кроме административного удовлетворения) от бесед, которые проводят невоспитанные воспитатели с невоспитуемыми детьми? Ибо «воспитание словом становится возможно лишь там, где перед вами воспитуемый человек», – предупреждает Сухомлинский. «Воспитуемый» – это его термин. До Сухомлинского педагогика знала лишь термин «трудновоспитуемый». Чтобы ребенок стал воспитуемым, то есть слышал педагога и был готов вступить в мир высоких идей, нужно дать ребенку радость, счастье, потому что несчастный ребенок нравственной красоты не может постичь ни умом, ни сердцем; нужно сделать сердце ребенка тревожным, отзывчивым, хрупким, потому что «подлинная душевная стойкость, мужество, верность принципам немыслимы именно без тонкости и хрупкости»; нужно, чтобы у ребенка была глубокая вера в человека, чтобы рядом с ним была яркая человеческая личность; и, наконец, говорит Сухомлинский, нужно, чтобы ребенок жил в мире прекрасного, чувствовал, создавал и сохранял красоту в природе и в человеческих взаимоотношениях, потому что духовная жизнь в мире прекрасного рождает потребность быть красивым.

Как видим, даже предварительные условия воспитания словом достаточно сложны... Может быть, потому иные педагоги возмущаются, утверждают, будто у нас засилье словесного воспитания – слишком, дескать, много говорим, слишком много уговариваем... Всегда нам, грешным, хочется отыскать «чего-нибудь попроще бы», какой-нибудь волшебный ключик, чтобы само собой... Увы, не получается. Вот и Сухомлинский вздыхает: «Чтобы человек стал плохим, не надо прилагать особых к тому усилий, но сделать хорошего человека – о, это требует дья вольски напряженного труда!»

 

В ПРОГРАММЕ, выдвинутой Сухомлинским – Кого же он считает настоящим человеком, – чаще всего встречаются слова «богатство», «духовность», «коммунистический». Настоящий человек по Сухомлинскому, это прежде всего человек духовно богатый, осознающий справедливость и совершенство коммунистического общества и коммунистических отношений между людьми.

Однажды я разговаривал с ученым-психологом и по наивности спросил: а почему в психологии, в теориях личности, не встречаются слова «духовный», «духовность»? Ученый пожал плечами – зачем? И что это такое? Точному определению не поддается... Разговор перешел на другие темы, но в конце его ученый неожиданно сказал:. «А знаете, пожалуй, ощущается дефицит термина...»

Сухомлинский этого дефицита никогда не ощущал. Для него духовно богатый человек тот, кому доступен весь спектр человеческих чувств и отношений. С Сухомлинским в педагогике появляются слова, прежде ей неведомые; «искупление», «счастье бытия», «мольба» («Бывают такие отношения, когда человек умоляет человека. Умей услышать человеческую мольбу и ответить на нее»). Давно, а может быть, и никогда, не говорили в педагогической книге о духовной готовности человека принадлежать другому человеку, быть его любимым существом; о могучей силе соучастия; о горе, страдании, отчаянии, смятении; о смерти и бессмертии; о сокровенном и неприкосновенном в человеческих отношениях; о необходимости недомолвок; о странностях человека («Человек – сложнейший мир; в нем может быть не только доброе или злое.., но и странное, трудно постижимое»). Пока мы дискутируем о сильных личностях и с восторгом убеждаем друг друга, что да, и в XX веке чувства нужны, не единым разумом жив человек, – Сухомлинский, не споря и не доказывая, раскрывает и исследует тонкие тонкости человеческого чувства, любуется ими. Поэтому его «настоящий человек» иным может показаться и старомодным. Что ж... Старая технология заменяется другой, новейшей; но можно ли заменять чувства? Не обеднеем ли?

Вот, например, Сухомлинский возрождает старое и немодное понятие об искуплении вины. «К большому сожалению, – пишет он, – в педагогической этике почему-то избегают этого термина, а о самой сущности явления многие педагоги имеют смутное представление. Между тем... без стремления к искуплению не может быть и речи о сознательном отношении к собственной вине». И сразу становится ясной нелепость обычной схемы: провинился – дай слово, что исправишься... Обещал? Все в порядке, ступай... Сухомлинский говорит по этому поводу: «нравственный разврат». Вселять в ребенка уверенность, что от вины можно мгновенно избавиться, стоит лишь «дать слово», подталкивать ребенка – «обещай, что исправишься», – это, считает Сухомлинский, «недопустимое невежество», «ужасное педагогическое бескультурье». Потому что вину, если она есть, нужно искупить – работой, деятельностью, делом.

Еще одна схема, привычная, как звонок на урок или вызов к доске. Случилось ЧП: кидались тряпкой, мяукнули на уроке, разбили стекло. Первое движение учителя – кто? Когда-то считалось, что хоть мяукать на уроке предосудительно, а стекла бить – тем более, но еще более страшно – выдавать товарища. Теперь это старомодное чувство товарищества заменяется новейшим: есть, оказывается, «ложное» товарищество и «неложное». Сухомлинский же говорит: «Развивайте у своих питомцев стремление к верности, помогайте им, оберегайте их от малейшего предательства». Оберегайте! А не подталкивайте к нему... Слова «товарищество» и «ложное» не могут стоять рядом никогда. Потому что детям и подросткам «необходимо какое-то поле для выражения себя в верности, а другого поля, кроме товарищества и того, что мы, взрослые, называем «круговой порукой», они пока еще не знают. Не толкайте человека в детстве на маленькое предательство, открывайте перед ним поле для большой гражданской верности».

Ход мысли Сухомлинского всегда один: к высокому, к высшему! Не поступаться педагогическими идеалами ради сиюминутной нужды. Правильно предвидеть самые далекие последствия сегодняшних маленьких событий в классе. На первый взгляд кажется, что учитель – законодатель и судья. Он устанавливает местные законы и выносит мини-приговоры десятками. Но даже маленький конфликт может быть разрешен высоким способом, если учитель неуклонно ведет детей к идеалу, если вся деятельности его полна этического пафоса. «Нести... огонь идеального – вот в чем секреты педагогического авторитета». Не законодатель и не судья, в именно учитель – человек, знающий, как жить и как поступать.

 

ТАК ДЛЯ каких же дней эта книга и для каких людей – для сегодняшних? Для будущих?

Для сегодняшних, соизмеряющих себя с будущим. Психология имеет дело с человеком, который есть. Педагогика не может не думать о человеке, который будет, должен быть. Педагог не планирует его, не программирует; дело обстоит прямо противоположным образом. Наделенный особым профессиональным взглядом, педагог видит в каждом маленьком человеке его лучшее, его будущее. То высокое, о чем пишет Сухомлинский, не примечталось ему, не примерещилось. Оно увидено им в сегодняшних детях, в это единственное, на что может опереться педагог. Речь идет даже не о вере в ребенка, а о простой деловой необходимости: если не видеть в ребенке лучшее, педагогу просто нечего делать, и жизнь его, вместе с жизнью его подопечных, обречена на бессмысленные мучения. «Помните, мать и отец, воспитатель и ученый-педагог, – пишет Сухомлинский, – что... единственная реальная движущая сила воспитания – стремление быть хорошим. Ни на что другое опираться нам нет возможности, все другое – пустопорожняя болтовня». И в другом месте: «Там, где преобладает утверждение, царят творческий труд, взаимное доверие, учителю и родителям легко дышится, воспятуемые повинуются воле воспитателей. Там же, где постоянно осуждают, вся школьная жизнь становится тягостной, учителю и родителям невыносимо трудно».

Он был страстен, Сухомлинский. В последние годы жизни он порою не говорил, а взывал, кричал; он не боялся некоторого ригоризма, в его книгах стали чаще появляться слова «ненависть», «мерзость»... Может быть, на него давил груз восемнадцати неопубликованных книг. Но хотя страсти человеческие беззащитны перед критикой, все же именно страстям открываются души, только страстям.

«Нет в мире... более тяжелой, более изнурительной для сердца работы, чем работа педагога». Что случилось в Павлышской школе в тот день, когда ее директор неторопливым ясным почерком написал эти слова? Мы не знаем, и не у кого взять интервью. Изнуренное сердце Сухомлинского успокоилось навсегда. Клокочущее сердце Сухомлинского с годами все больше тревожит совесть совестливых. Потому что школа – колыбель народа, колыбель духа и культуры народной...