Очерк восьмой. АЛЕКСАНДР ШЕВЧЕНКО.
СОДРУЖЕСТВО ВЕТРА И ЧЕЛОВЕКА В СЕЛЕ ПРЕЛЕСТНОМ

…Я писал эти строки спустя много лет после того, как последний раз виделся с Александром Ивановичем Шевченко. Сколько перемен. И уже были мы с ним граждане разных стран. Но что, собственно, изменилось? Шевченко и без того пережил разные времена, редко оттепельные, чаще мороз трещал на просторах страны. Но ведь пережил? Учил детей, но без назиданий. Строил, но не на показ. Делал день ото дня своё незаметное (не министр же, не президент) дело, а оно вон как обернулось. Пускай в другой стране, в селе под обманчиво очаровательным названием Прелестное. Всё равно для всех нас поучительно.

МУЗЕЙ НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА. Этот музей Александр Иванович и его ученики собирали по крохам. «При бескорыстной помощи жителей села Прелестного и окрестных деревень и сёл», как старомодно сказано на табличке.
Одна половина дома детская, а другая взрослая. Деды и бабки тоже, оказывается, были художниками. Когда начали собирать их произведения, вроде никому это было не нужно. А теперь попробуй закрой музей – заропщут. Кровный, значит, интерес у людей к этому делу. Сами теперь несут. Портной принёс чудесное старинное зеркало, плотник – ткацкий станок. Одна местная жительница неожиданно для всех (никто её за художницу не считал) выткала ковёр. «Шедевр, импрессионизм чистой воды», как выразился Шевченко. Другой житель подарил трёхгранный шкаф: дед, слепой мастер, сделал его так, что пространство комнаты увеличивается.
Прослышав о музее в Прелестном, люди начали нести произведения народного творчества. «Могли бы в государственный музей, а везут сюда. Почему, этого я пока не пойму», – рассуждал Шевченко. У него появилось немало интересных знакомых. В конце концов пришлось открывать музей под открытым небом. Жернова, котлы, конные плуги, сеялки – всё самодельное. И удивительное дело, ни одной халтуры!
Тот же сундук. Ну, казалось бы, что такое сундук? Но это же не простой сундук, заметил Шевченко, – размалёванный. Это сундук-картина. Вон как его художник разрисовал, даже волоском точки выписал. Нужно ему было это? Купили бы и без точек. Но он не мог. «А знаете, дети, – ведёт Шевченко урок у этого сундука, – в нём раньше умещалось всё человеческое богатство».– «Как это?» – удивляются дети. «Да как-то умещалось. Вот представьте маленькое оконце, горит лампадка. Сейчас, дитки, с вами будет говорить прошлое столетие...» И он медленно, со скрипом поднимает крышку.
Чудеса, и только: саркофаг, сарматская урна у одной бабки лежала перед домом как ступенька. Оказывается, под родным селом – древнее городище. Тут повсюду курганы. «Вон, смотри, – показывает Гена, – ещё один в огороде».
Знакомый Шевченко в селе Ерёмовка Изюмского района нашёл рукомойник – уникального бронзового коня – водолея XII столетия. Ему Эрмитаж предлагал вместе с конём пойти в научные сотрудники. Но тот подумал и отдал коня в местное хранилище (практический человек, а не продал коня!). Здесь, к слову, на дворе шевченковской студии, оказалась и баба половецкая, ей тысяча лет. Её трактористы зацепили и на хоздвор как камень – под колёса подкладывать. «Ну мы с ребятами приехали, – рассказывает Александр Иванович, – и говорим: мужики, это не каменюка. Подобные штуки из Африки контрабандой вывозят, страны за них судятся, отдайте, мол, это наша культура». Людей не стыдил, а просто объяснил. И люди поняли. Люди не виноваты. «Сукины мы сыны, – говорит Шевченко, – учим чему угодно...» Короче, хотел подцепить её краном, а они сказали: «Не надо». Подошли человек восемь, подняли и бережно положили на лафет.
Баба оказалась действительно уникальной, ни в Донецке, ни в Киеве таких нет. Гениальный художник впервые в истории руки человека от туловища отделил. «И так, знаешь, здорово, – восхищается Шевченко, – что дети её гладят, как живую. Я с ней здороваюсь: «Доброе утро, бабуся...».

В КАЖДОМ ЧЕЛОВЕКЕ сидит художник. Сидит, сидит и вдруг спросит: «Александр Иванович, а что рисовать?» В этом вопросе, по мнению Шевченко, – тайна искусства. «А чему вы радуетесь?» – «Что вы любите?» – «Когда вам грустно?» – «Кого жалеете?»
Вита Кузьмина семи лет от роду нарисовала картину «Папа и дядя Вова косят сено». Ангельские облака на синем небе, огромная бабочка на снопе. Двое косят, а в траве птица. Это отец пригласил дальнего родственника сено косить. Косили, косили и вдруг видят гнездо, а в нём птица сидит, не улетает. В гнезде – яичко. Вот Вита и изобразила, как папа и дядя Вова оставили этот куст, не стали косить.
Один нарисовал весёлую мельницу-карусель, другая – себя, летящую над селом с разноцветными шариками. А Сашку Калатику Шевченко посоветовал нарисовать бабушку и дедушку. Что-то ему про них долго рассказывал, и Сашко сразу рисовать не стал. Думал неделю. И вот принёс картину. Сидят в саду, положив натруженные руки на стол, бабушка и дедушка. Молодые, как на свадьбе. Перед ними на столе красное яблоко. А за спиной синее дерево с жёлтыми листьями. Под ним грабли отдыхают, вилы. Надо понимать, осень жизни изобразил Сашко, достойную осень Евдокии Захаровны и Николая Максимовича...
По этому поводу проверяющие Шевченко упрекают: «Ну что они у вас всё бабок да дедов рисуют! Анахронизм». Конечно, анахронизм. Вот, скажем, сказочная очередь у сельского продмага, одни голубоглазые бабки... Чего ждут? «Как чего? – удивляется Александр Иванович. – Молока, конечно. Два раза в неделю нам из города молоко привозят». Сказка!
На собственных картинах, которые пишет большим пальцем, у него тоже деды да бабки: в заброшенной деревне, на скамеечке, с курами. Изредка мелькнёт лик протопопа Аввакума.
Как он учит детей? «Александр Иванович, помогите мне нарисовать корову». – «А ты разве не умеешь?» – «Не». С напускной строгостью: «Иди к доске и нарисуй плохую корову. Самую плохую, какую сможешь». Ира выходит и рисует на доске смешную забавную корову. «Добре, добре», – поддерживает он. Класс улыбается – интересно. Ира это чувствует и рисует уверенней, увлечённей. «А теперь садись и нарисуй такую же корову на бумаге». Просятся и другие: «А нам можно на доске?» А кое-кто с хитрецой: «Александр Иванович, и я не умею!»

МЕЛЬНИЦА. Вот страничка из дневника Александра Шевченко: «Я не хотел бы учиться в школе радости. Хотел бы в школе жизни. Ведь жизнь наша проходит не только в радости. Да мы из самого развесёлого цирка и концерта уйдём через пару дней погрустить, поразмышлять, а возможно, и поплакать от радости. И труд никогда не станет только радостью. Моральное удовлетворение – да. Но только радость – нет. Так и будет всегда. Уметь радоваться и грустить, любить и ненавидеть, трудиться и отдыхать – вот чему мы должны учить детишек. Это, конечно, не школа радости, а школа жизни.
…В жизни есть моменты, которые почему-то оставляют неизгладимый след в памяти, как царапина на камне. Хотя вроде бы и совсем незначительны. Такой след оставил сегодня в моей памяти первоклассник Костя. Вот закрою глаза – и вижу Костю, и даже слышу его радостный голос, даже не радостный, а какой-то восторженный: “Я орёл”. Мальчик стоит на школьном заборе, приподняв голову, машет руками и негромко восклицает: “Я орёл, я орёл”. И любопытно, что никто из бегающих вокруг ребятишек не обращает на него никакого внимания. А Костя сию минуту, возможно, где-то в синеве осеннего неба, высоко над школой, над опостылевшими уроками и короткими переменами, один со своей мечтой о птице-человеке.
– Чего тебя туда занесло? А ну быстро убирайся оттуда, – это строгий голос учительницы. И вот уже нет свободной гордой птицы. Есть нарушитель школьной дисциплины, поспешно сползающий с забора и стоящий с виновато опущенной головой.
...Дети – как ручеёк или, вернее, источник. Он рождается чистый, светлый, радостный. Течёт ручеёк и впадает в большой ручей, куда стекаются многие ручейки и несут с собой разные оттенки воды. Ручей впадает в большую реку, на которой стоят заводы, плотины. По этой реке бегают пароходы, и всё оставляет свой след в воде, вернее, делает воду не такой уж чистой. Попадает ручеёк в чистую воду – он светлый, в мутную – мутнеет. А мутный ручей, попадая в чистую реку, растворяется в ней, становится чище. Значит, реки должны быть чистыми. А не служат ли фильтрами школы? Хорошо, если бы были таковыми.
...Какая прелесть или даже сказка – на фоне багряного неба чёткий силуэт мельницы, правда, с поломанными крыльями, но всё равно со своей сказочной, чем-то таинственной, притягательной силой. Сколько в ней простоты, мудрости и народного гения, в этой кормилице-мельнице. С какой любовью, с надеждой прикасались к каждому бревну руки мастера, чтобы создать это творение! Так хочется её сохранить, а ещё лучше – перевезти в Прелестное.
Возможно, в моей душе, в самой её сути, сидит крестьянин, но, ей-богу, эту мельницу можно поставить рядышком с любым дворцом, она ни в чём не проиграет. И даже выиграет. Во всех делах рук человеческих остаются и дух, и чувства. Дворцы вычурны, заносчивы, а вот мельницы и крестьянские дома простые, добрые, бесхитростные.
Вчера вечером подошёл ко мне Н. В., житель нашего села: “Хорошо, Александр Иванович, теперь в нашем селе мельница появится. Если что потребуется, я помогу, вы не стесняйтесь, обращайтесь”. Всем, кто спрашивает, будет ли работать мельница, говорю, что да. Станем гречку на кругу обрабатывать (по-местному – шеритовать). Довольны, одобряют, многие предлагают помощь.
Несмотря на достижения науки и техники, мы с поклоном вернёмся к гениальному творению человека – ветряному чуду, до предела простому и беспредельно экономному и чистому. В этом есть даже гордость: я приручил ветер. Не покорил, нет. В этом унижение природы, а не уважение к ней. Приручил.
Ветер ветряной мельницы и человек – это содружество равноправных».

УВЕРЯЕТ, что методики у него нет. Есть мечта, и он старается её по мере возможности воплотить в жизнь. А она, как Синяя птица, в руки не даётся. «А я хочу вот так, вы мне не подсказывайте!» – «Ладно, давай сама». А чуть погодя заглянет через плечо: «Так... Ну а вот какой бы цвет лучше с этим? А как бы любопытно передать даль, дымку, таинственность... А как выразить, что это вроде давно прошло и теперь для нас как сказка?»
Где он их учит? Меньше всего в классе, в студии – чему можно научиться в четырёх стенах? Сходим лучше поможем солдатским вдовам, их всего-то осталось девятнадцать, дров наколем, огород прополем. Зайдём по дороге к Ксении Романовне Бондаренко, ей девяносто лет, с первого дня в колхозе. «А хата, Ксения Романовна, не завалится?» – «Спасибо, дитки, бригадир смотрел. Сказал, ремонту не подлежит».
Чему он их учит? Как сделать так, чтобы «подлежала». Чтобы на стене нового дома Ксении Романовны взвилась ласточка, похожая на Жар-птицу. Чтобы будущий тракторист Белобородько не изуродовал поле. Чтобы в душу не наплевали. Всему, что называется культурой, нравственностью.
Откуда же тогда это странное дерево – на нём деньги? «Это вместо листьев?» – «Нет, и листья, и деньги, чтобы деньги не всем было видно, а то оборвут».
Каждый раз для Шевченко это катастрофа. Откуда? Откуда такое наслаждение на лице всадника, вонзающего копьё в спину бегущего крестьянина. «Это мы рисовали из истории села». Кочевники. Вот крестьяне, сеющие в пустом поле хлеб, женщины, оплакивающие близких. А Юра нарисовал этого всадника. Почему, откуда такая жестокость?
Синяя птица. Синяя птица...