Очерк первый. ЭДУАРД КОСТЯШКИН.
ПОСЛЕДНИЙ ШКОЛОВЕД НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Во времена, когда жил Эдуард Георгиевич – Э.Г., как звали его между собой сотрудники, педагогика была поделена на клетки. В одной клетке сидели наверху методологи. В другой трудились дидакты. В третьей – специалисты по коммунистическому воспитанию. Были ещё такие серые мыши, ведали школьным хозяйством, назывались «школоведы».
А в той же педагогической академии существовал человек другого склада. Настолько другого, что было непонятно, зачем он тут. Да про него и говорили, как говорили при жизни про Сухомлинского, Макаренко: «какой он теоретик, он практик».
Э.Г. был из тех практиков. Поэтому, когда изредка у него возникали теоретические озарения, появлялась наука не о заведовании каким-то там хозяйством, а о школе как живом организме. Что такое школоведение, я понял впервые, читая труды Э.Г., – у него эти потоки, смены, формы двигались, вся школьная организация дышала, росла, и за ней проглядывали директора и учителя разного стиля, и мальчики и девочки разного возраста и характера.
Да Э.Г. и сам себя называл школоведом. С одной стороны, тоже клетка, для спокойствия партийно-педагогического начальства. А с другой, – как выдающийся педагог, экспериментатор, организатор образования, – Э.Г. наследовал ту классическую школоведческую традицию, которая ставила его в один ряд с Чарнолуским, Шацким…
Не будем лукавить – тогда этого никто не понимал. Никто, даже его ученики, не воспринимал Эдуарда Георгиевича как последнего школоведа нашего времени. А сейчас почему воспринимаем? Потому ли, что наше время кончилось? Или потому, что другой фигуры за Костяшкиным пока не видно?..

…ПОСЛЕ ВОЙНЫ в Москве гремело несколько школ. В 544-й директорствовал Костяшкин.
Ребятам в школе было интересно. Открыта с утра до вечера. На полном самообеспечении, без нянечек, клубы, производственные мастерские – в стране, где ещё что-то производили. Ходили в походы по быстрым рекам, поднимались в горы – всё это мало напоминало расплодившийся позднее тоскливый продлённый день. «Продлюга», повторял Костяшкин слова ребят...
Он был блестящий практик. Рост под метр девяносто, огромный кулак, сиплый голос, любил петь, ещё больше – слушать, писал стихи, рисовал, путешествовал, прочитывал за день столько, сколько другие за год не прочтут, и сотрудников подбирал таких же разносторонних. Чтоб не мучили ребят одной стороной – поворачивались другими.
На учёных советах в 70-е с участием Костяшкина публика не дремала. «Где, в каких документах сказано, что есть школа полного дня? – топил идеологический оппонент. – Нет такой школы». Э.Г. обводил противника взглядом. Краснел, набычивался. И вдруг заключал: «Дурак ты усатый...»
«Эдуард Георгиевич! Как можно!» – растерянно восклицал председательствующий.
Народ стонал от восторга.
В Академию его прокатывали. Хотя Э.Г. играл вроде по правилам. Цитировал, что следует. Наклонял там, где надо, головy. Но не лизоблюдствовал. Поэтому и прожил в рядовых профессорах, завлабах.
Лаборатория, одна из немногих в Академии педнаук, занималась опытно-экспериментальной работой. Модель новой школы отрабатывали в Москве, Киеве, Томском академгородкe, посёлке под Ленинградом, селе Мятлево в Калужской области... Теория Костяшкина не являлась бездетной, бесполой, безвозрастной. Он говорил о том, о чём другие предпочитали молчать: о мало кому нужных детях.
Своей широкой спиной Э.Г. защищал людей, которых любил. И они чувствовали его надёжность. Как-то Костяшкин показал сохранившееся письмо Сухомлинского. В период травли, гонений «абстрактный гуманист» просил помощи и поддержки у «реального». При всём несходстве фигур такие пересечения не случайны...
За конкретным предметом, за педагогикой Э.Г. было ещё что-то. Об этом Костяшкин с учениками, коллегами никогда, кажется, не говорил. Но в самом новом типе школы, которую он создавал, было некое молчаливое противостояние старому типу. Не только школьному.

В ЕГО ОДНОКОМНАТНОЙ квартире в старой Москве, где он работал и собирал лабораторию по праздникам, висели старинные портреты, семейные фотографии. Что-то он говорил, да как-то забылось. Тогда меня это мало интересовало. Я был молод и легкомыслен. Оказавшись случайно в АПН, написал диссертацию. Пришёл к Костяшкину. Тот сказал: выкинь на свалку. Но взял в ученики. И под его присмотром я написал новую – на ту же тему. О целях школы... Тема считалась нескромная, в те годы малопроходная, к тому же у меня имелись влиятельные недоброжелатели. Один прямо сказал Костяшкину: «Ну что вы его тянете? Бросьте». На что Костяшкин ответил: «Не могу. У него искра Божья».
Так поступал – не в духе времени. Отношения с эпохой у Костяшкина вообще были сложные, только он про это не распространялся, помалкивал. Уходил в дело. В работу до седьмого пота. Сам вкалывал и от других требовал того же. С близкими преданными сотрудниками бывал груб. Несносен. Доводил до слез. Его проклинали, грозились бросить. Но никто, насколько знаю, не бросал его. Видно, было за что терпеть...
В последние годы лаборатория называлась «Прогнозирование школы будущего». И вокруг Костяшкина, и вместе с ним перемалывались горы трудов – философия, демография, психология, физиология... Исследовались тенденции советского общества, НТР, как они отразятся на школе... Теперь можно усмехнуться. Задним умом каждый крепок.
Да, время было иное. Собирались на день рождения, на защиту, на праздник. Пели шутливо под гитару: «Наш храбрый капитан ведёт нас на таран. Его не остановишь, ох, не тронь...»
Остановить Э.Г. могла только смерть, но кто тогда о ней думал? Когда лабораторский хор пел этот гимн, Костяшкин улыбался. Запомнилось: грубоватый такой человек со смущённой улыбкой.

ОН УШЁЛ в 83-м – резко, как и жил, в расцвете сил, на гребне. Некоторое время ещё раздавался его голос, я оценивал события как бы с его точки зрения, а потом всё опустилось на дно. Лаборатория, как это обычно бывает, распалась. Ученики разъехались. И хотя детище Костяшкина – «школа полного дня» – нашло место в жизни, стало едва ли не хрестоматийным понятием, многие, не в обиду будь сказано, открывают его, как будто до них ничего не было на свете...
Педагогика – по своей природе молодая, можно сказать, юная наука, а поражена старческим склерозом. Помним то, что было давным-давно, а что недавно – забыли. Но ведь ещё живы свидетели... Пришла пора поднять из полузабытья, полубормотания педагогики близкого советского времени имена людей, которые и при жизни не растворялись, а теперь, если расчистить завалы, тем более заметны. Явно выделяются.
А чем? Чтобы понять, надо представить, как бы они жили в нашем времени, где часто некому защитить ребёнка и взрослого. Некому сказать – прямо, грубо, но о главном. Мало кому под силу так работать – по-сумасшедшему. Любить жить – на стремнине, на перекате. Во всю силу.

«Перестройка» с другим ускорением

В сравнении с «оттепелью» 1960-х перестроечные 1980-е кажутся школьной революцией. Вышло на свет всё находившееся в опале, в андеграунде. Педагоги-новаторы, авторские школы. Такие разные – у Шаталова и Библера, Тубельского и Щетинина…
Школа общественная и частная имеет такие же права, как государственная. Учитель имеет право на авторскую программу. Семья – на выбор учителя и школы...
Что-то осталось декларацией, что-то стало реальностью. 
Впрочем, школьная перестройка закончилась, едва начавшись. Опять накануне. Потом были лишь жалкие всплески. Яма, затишье, застой. Замолчала о школе печать. Забыты вечера-встречи с педагогами-новаторами в телестудии «Останкино», о которых наутро шумела вся страна. И о самих новаторах перестало быть слышно, как будто они так и остались в тех давних передачах из «Останкино».
Слово «перестройка» пришло не из сферы образования, но перестройка в образовании, школьная перестройка опережала другие, шла полным ходом, когда только поговаривали об экономике и политике. Вряд ли тогда кто осознавал, что разворачивающиеся на малой сцене сюжеты предугадывают то, что произойдёт на сцене большой. Что по школьным коллизиям можно предсказывать общественные. По прошествии времени не может не поражать удивительное сходство педагогических и государственных процессов: истории новаторов и консерваторов, эпопеи учительского и общественного подъёма, внутриведомственных схваток и пальбы по Белому дому.
С другой стороны, будучи участником тех процессов, не могу отделаться от мысли, что школьная перестройка была не столько результатом действия каких-то объективных законов, сколько следствием деятельности конкретных людей. Не будь, скажем, редактора В.Ф.Матвеева, и не было бы той «Учительской газеты»...