Очерк седьмой. АЛЕКСАНДР АБРАМОВ.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ШКОЛЬНОГО УЧЕБНИКА

В конце восьмидесятых годов один мой приятель изучил школьные учебники по истории СССР и составил рейтинг наиболее популярных имен. Господствовали власть имущие, революционеры и полководцы. В первую пятерку вошли Ленин (его имя упоминалось в учебнике 844 раза), затем Петр I (185 раз), Суворов (93) и Наполеон с Герценом (65). Пугачев обогнал Пушкина, занимавшего в учебнике десятое место. А остальные небезызвестные личности оказались за чертой: Лев Толстой набрал шесть очков, Достоевский с Карамзиным по пять, Иисус Христос – четыре...
Но была категория людей, которые имели к учебнику самое непосредственное отношение, но никогда в нем не упоминались. Ни одного имени. Видимо, они были совершенно непопулярны.
В отличие от иных книг, в школьных учебниках ничего не говорится об авторах⁽¹⁾.
Тут я вспоминаю старую методическую машину. Кто и как раньше писал учебники? Оставим замечательных дореволюционных педагогов, чьи книжки, под другим именем, издавали именитые плагиаторы. А обычные школьные учебники, по которым учились в советское время? В Академии педагогических наук был особый институт, отвечавший за то, чему и как всех учить (не хочу сказать ничего плохого о его сотрудниках, крепких методистах). Но если возникал некто с иной точкой зрения, разражался скандал.
Этого не избежал даже математик с мировым именем А.Н.Колмогоров. В семидесятые годы группа авторов под его руководством выпустила новый учебник, вследствие чего появилась разгромная статья в журнале «Коммунист» и собралось заседание в ЦК КПСС. Мне довелось читать его тайную стенограмму, аккуратно записанную – видимо, для истории – в личный дневник тогдашним министром народного образования. Какие-то ныне забытые, но тогда грозные методисты – сусловы, зимянины, трапезниковы – разбирали по косточкам великого математика-педагога: «ЦК ставит вопрос, а как об стенку горох!» – «Что он тут накрутил?... Сложно, ничего не поймешь...».
Между тем сделать хороший учебник действительно сложная задача. И этому нигде не учат.

Инкубатор для авторов в руках катастрофического идеалиста. Мой друг, школьный учитель и ученый Александр Михайлович Абрамов – законченный идеалист. Он уверен, что культура сильнее невежества и с помощью образования можно переделать мир. С другой стороны, Абрамов – явный катастрофист. Ему все время мерещится, что из-за недостатка образованности с нами неминуемо произойдет что-нибудь ужасное. Я бы назвал Абрамова катастрофическим идеалистом, если бы не одно обстоятельство. Обыкновенно люди такого склада ума ничего не производят, а у Абрамова между ужасами и мечтаниями все и создается.
Вообразите: появляется человек, с нуля, без мафии и высоких начальников собирает коллектив таких же сдвинутых на почве просвещения, и они на пустом месте, в одной комнатушке создают уникальное предприятие – некий симбиоз НИИ и книжно-учебного издательства под названием МИРОС – Московский институт развития образовательных систем. В этом МИРОСе за несколько лет люди пишут и издают 200 разных учебников (и далее такой процесс шёл десятилетие, не замедляясь...).
От обычных издательств МИРОС отличался тем, что выпускал в свет не только книжки, но и новых авторов. Их здесь взращивали, лелеяли наподобие комнатного растения, которому, чтобы не засохнуть и расцвести, нужна особая почва и подкормка, и воздух, и место, чтобы не жарило и не прохватывало сквозняком. Хороший автор – капризное растение...
Среди миросовских авторов есть маститые, как геометр академик Александров или филолог Аверинцев, а есть – никому не известные до поры до времени. Со стеллажа, занимающего стену, беру наугад книгу и прошу рассказать историю. «Балашов Михаил Михайлович, – говорит Абрамов, поглаживая обложку, – в восемьдесят восьмом был учителем, проигравшим конкурс учебников. Его заело, и он сел писать на свой страх и риск. Мы взяли его сотрудником в лабораторию. Теперь он – заведующий и автор признанного учебника по физике для 7-9-х классов».

ИНСТИТУТ МИРОС был единственным в своем роде. Несколько лет, пока делается учебник, авторы учатся и растут в экспериментальных школах и лабораториях, которые созданы в МИРОСе по числу школьных предметов. В результате автор со своим детищем не только проходит цикл от зарождения идей до последней точки в параграфе, но и обкатывает учебник в школе, среди ученых и учителей, участвует в издательском деле, маркетинге и распространении и так далее.
МИРОС имеет известное сходство с тем, что на Западе именуют «теплицей» или «инкубатором ученых». В Израиле на Голанских высотах я видел один такой, даже внешне напоминавший инкубатор. В его отсеках-ячейках размещались группы по четыре-пять человек, каждая со своим оборудованием, проектом. Инкубатор работал с коэффициентом 1:20. В нем было 20 проектов, это означало, что заявок подавалось четыреста, из которых отобрали лучшие идеи.
Но что значит «лучшие»? Это определяли эксперты высшего класса. Идея могла быть замечательной, но не новой. Новой, но не осуществимой, не реализуемой в технологии и продукте. Вроде реализуемой, но мало кому нужной. Очень нужной, но такой дорогой, что это не окупало никаких затрат...
Но если уж идея проходила, ее обкатывали и воплощали по высшему классу, вплоть до привлекательной для покупателя обертки. И над этим с автором идеи трудилась целая команда рыночных специалистов.
Абрамов с коллегами делает нечто похожее, только у них – «инкубатор авторов», а продукт – учебник.
Хотя и отличия от израильского опыта огромные – достаточно было посмотреть на отечественный инкубатор. Размещался он в нескольких комнатушках, арендуемых в бывшем школьном здании у метро «Таганская». Двести человек, числящихся в абрамовском институте, тут работать никак не могут, поэтому инкубационный период протекал Бог знает где – в коридоре, в директорском предбаннике, на подоконнике, на лестнице, у кого-то дома. А ведь есть еще триста-четыреста человек в орбите (структура института-школы-издательства подобна ВНИКу – временные коллективы, на договорах, на полставках...).

Утешительные задачи и определение ломаной. Когда в МИРОСе подбирали команды по разным предметам, не могли найти биологов. Вспомнили про заочную школу при МГУ. Эта школа с разными отделениями – феномен советской педагогики. В эпоху среднего всеобуча она была вроде теневой системы образования с тысячами учеников по всей стране и несколькими преподавателями и студентами, которые придумывали задачи и заклеивали конверты. Обучение одного ученика в год стоило два рубля по старому (цена конвертов с марками), а по своей эффективности эта школа превосходила обыкновенную в десятки, если не в сотни раз – по числу вытянутых из российского захолустья детей, у которых зажегся интерес к науке, по количеству учителей, поверивших, что кому-то нужны. Эти Богом забытые преподаватели из заочной школы делали великое дело, но никогда не писали школьных учебников.
Абрамов раскопал одного из них – Михаила Борисовича Беркенблита. И этот человек с длиннющей бородой и в любое время года с рюкзаком за плечами (в институте его называют «человек-рюкзак») собрал коллектив молодых ребят, и они написали уникальную «Биологию в вопросах и ответах».
Вопросы есть очень сложные, но встречаются и так называемые утешительные, для менее подготовленных. Скажем: определите по рисункам животных, куда двигается машина времени – из прошлого в будущее или наоборот?
Глядя на Абрамова и его коллег, я, конечно, догадался.

ПОД КРЫШЕЙ МИРОСа сосуществуют разные новаторские направления развития образования: проектирование новых школ, обучение управленцев, консалтинг, интереснейшие социальные эксперименты... так что МИРОС все-таки создавался не как издательство, а именно нового типа институт, где собраны «сливки» ученых. А ученых всегда мало, они всегда белые вороны.
Сейчас популярна поговорка, обращенная с издевкой к ученым людям: «Если ты такой умный, почему такой бедный?»
Между тем МИРОС, состоящий из таких вот умных, просуществовал десятилетие, не печатал ширпотреб и при этом не прогорал. Среди здешних умников, правда, не было миллионеров, но они и не ходят с протянутой рукой. Люди, которые верят призванию, считает Абрамов, пишут и находят возможность сочетать заработок со своим профессиональным любимым делом. Конечно, свобода, ограниченная нищетой, есть форма рабства. «Но свобода, ограниченная нищетой духа, – уточняет Абрамов, – есть рабство полное».

ЕСТЬ ТАКОЕ сильно подзабытое понятие – предназначение. Назначений может быть много, а предназначение – только одно. Каждый приходит в мир за чем-то. Осознавать его можно лучше или хуже, но то, что оно есть, чувствуют многие.
Образование – не что иное, как обретение образа самого себя, каков ты есть. В смутном предопределении, в проблесках сознания, каким являешься себе и другим, чаще всего – в редких случаях. Признаки, по которым можно увидеть, делает ли человек то, зачем призван, довольно ясны и всегда выражаются в какой-то конкретной, ощутимой форме: книги, дети, люди, которые находятся в орбите. У человека, выполняющего призвание, даже окружающие люди не случайны, даже телефонные звонки.
«Давыдов умер», – говорит Абрамов, положив трубку. Академик В.В. Давыдов, выдающийся педагогический психолог, тоже был среди авторов миросовских учебников. И филолог В.Я. Лакшин. Говорят, незаменимых людей нет. Но кто их заменит?
К главному делу жизни человека ведет какая-то рука. Ее роль могут выполнять и люди, повлиявшие на судьбу. Родители, школьная учительница в Астрахани. Преподаватель кружка. Безымянный герой школьного учебника.
В шестьдесят третьем году, в последнем классе Абрамов попал в физико-математический интернат при МГУ⁽²⁾. А оттуда на мехмат, где с третьего курса работал учителем, потом завучем знаменитой колмогоровской школы. После университета Колмогоров пригласил ученика в аспирантуру, но не на чистую математику, а писать учебник. Оказалось, что для этого нужна развитая математическая культура.
Колмогоров дал страничку аксиом, положенных в основу школьного курса планиметрии. Надо было построить геометрию. Абрамов испугался. Подобные задачи делали великие умы – Эвклид, Гильберд, Вейль... Но здесь была новая аксиоматика, и нужно было по-другому построить геометрию, пройти весь путь. «Такое уникальное чувство, – вспоминает Абрамов, – строить науку с самого нуля». – «И ты построил?» – «Да» – тихо говорит он.
«Понимаешь, – рассказывает Абрамов о той колмогоровской задачке, – нужно было доказывать самые очевидные вещи, про которые в учебнике пишут: очевидно, что... А это может быть вовсе не очевидно. Доказывать, пробиваться сквозь все это... Но зато что дало? Теперь я смотрел на учебник с открытыми глазами. Сплошь и рядом там надо было что-то упрощать, а для этого решать новую задачу, пусть несложную. Но попадались и сложные. Над определением ˝ломаной˝ мы думали несколько дней. Выяснилось, что его нет в природе....
Можешь себе представить, что математик такого суперуровня, как Колмогоров, думает днем и ночью о какой-то ломаной?
Это старая проблема сочетания научности и доступности. Школьная наука должна быть доступна, но все-таки нужно, чтобы в учебнике не было вранья, можно что-то умалчивать, но вранья не должно быть. А у Андрея Николаевича, – говорит Саша, – была идея привести основания математикт в такое состояние, чтобы их можно было объяснить четырнадцатилетнему».

Вечный возраст и новая аксиоматика. «…Однажды, году в восьмидесятом, Колмогоров лежал в больнице, и я ему читал воспоминания Вознесенского о Пастернаке. Там была пастернаковская строка: «Мне 14 лет и теперь уже навсегда». И Андрей Николаевич рассказал свою теорию. Он считал, что человек останавливается в своем внутреннем мире в каком-то возрасте, и чем раньше останавливается, тем он гениальней. Вот, сказал про одного математика, он – гений, остановился в возрасте пяти лет, когда кошкам хвосты откручивают... Я спросил Андрея Николаевича: а вам сколько лет? И он ответил – четырнадцать...».
«А тебе сколько?» – спрашиваю Абрамова. – «Мне? Думаю, восемнадцать».
Именно так, думаю я о своем друге, ему восемнадцать лет. Говорят, в нем столько юношеской наивности. Максимализма, когда касается дела. Ставит такую планку – ведь явно вроде недостижимую. Ему кажется, что мир, деятельность человека в нем строятся на очевидных основах, и нужно только, чтобы захотели другие, от кого это зависит. Но то, что те, от кого это зависит, не хотят или не могут, приводит его в состояние катастрофизма, печали, и тогда говорить с ним о чем-нибудь совершенно невозможно.
Вот опять сел на своего конька. «Послушай, – замечает Абрамов, – есть идея национального проекта по образованию. Нельзя больше ждать, посмотри, куда катимся. Почему Курчатов мог собрать коллектив, напрячь усилия... Почему мы не можем?» – «Но, Саша, образование – не бомба, это же века...» – «Да…» – соглашается он, но вижу, это его не убеждает.
«А почему Колмогоров – увожу в сторону, к учителю, – обратился к школе? Какие у него были мотивы?»
Абрамов думает… «Ты знаешь, это определенная загадка. Ему было шестьдесят лет, в самом расцвете сил, признанный лидер мировой науки, и вдруг ставит точку и переключается на педагогику. Тут может быть несколько объяснений. У него очень яркие впечатления жизни связаны со школой, частной гимназией Рейпен, где учился, с потелихинской, там работал в двадцатые годы. Второе – феномен математической школы, он внес в нее совершенно фантастический вклад. Я думаю, что Андрей Николаевич чувствовал ответственность за науку, а поэтому не мог не заняться школой, сначала университетской, на мехмате, потом в интернате – физико-математической, а затем сфера естественно расширилась, он понял, что нужно заниматься школой вообще.
И еще вот что поразительно. Есть документ. Представь 1943 год. Эвакуация в Казани. Андрею Николаевичу сорок лет, он размышляет, что дальше».
Абрамов показывает мне тетради полувековой давности, почерком Колмогорова написано: «Календарный план того, как сделаться великим человеком, если на это хватит охоты и усердия». План поделен на десятилетия и расписан на 90 лет. Среди разных областей математики, задач, «истории форм человеческой жизни» и прочее запланировано: в сороковые – пятидесятые – «курс алгебры и элементарного анализа для школ», в пятидесятые – шестидесятые – «геометрия и тригонометрия для школ», в шестидесятые – семидесятые – «логика для школ»...
И он все это реализовал? За одну жизнь?

«Я ДУМАЮ, что в следующем веке, – опять начинает Абрамов со своими утопиями, – новое в жизни будет связано с образованием. Потому что оно аккумулирует все проблемы. Как можно строить систему образования без понимания этой вещи?»
Неискоренимое абрамовское: вселенная, общество, государство, почему оно не обращается к человеку, почему не вкладывает такие же силы и средства в его образование, развитие, в его жизнь, какие вкладывает в смерть? Оно что, сумасшедший, самоубийца, наше государство? Уже до учебника дошли разборки и перестрелки. Стреляют в издателей, педагогов, если пахнет хоть какими-нибудь деньгами.
«И потом вот еще что, – замечал Абрамов, – общие тиражи книг по сравнению с девяносто первым годом упали в четыре раза. – «Пик прошел». – Нет, это мы зашли за красную черту. Ну, давай посмотрим на пик с точки зрения прогресса – должно же было начаться очищение культуры. Семьдесят лет вранья и полной изоляции от мира – сколько же белых пятен надо закрыть, сколько всего издать. Должен быть резкий рост...».
Тут я начинаю понимать, что он имеет в виду. Чем больше гласность, тем больше проблем, белых пятен, а мы же – очевидно, остановились? «Какого черта остановились, – говорит Абрамов, – идем вспять...».
Приводит близкий ему пример. Профессионалы говорят, что в истории что-то понимается минимум через пятьдесят лет после событий, когда стихают страсти, все как-то укладывается, набирают архивы. Но поскольку у нас в 1917 году историю перечеркнули, последний историк, подсчитывает Абрамов, на самом деле, успел добраться до Крымской войны 1854-1856 годов. Получается, что история для нас кончилась Николаем Первым.
«А то, что мы знаем дальше, с середины XIX века, – делает Абрамов вывод, – это публицистика...».
В истории разных народов были времена разрухи и непродуктивности, но в монастырях создавали школы, сохраняли библиотеки. Наш отечественный идеализм – на самом деле палка о двух концах. С одной стороны, вроде бесплоден, а с другой – если не сохранить человеческую мысль, разум, потенциал, нечего будет реализовывать.
«Суммарно выполненная работа продуктивной мысли» – по Абрамову. Она падает или возрастает?
Опасна не «утечка мозгов», они вернутся, когда будут на то условия и возможности. Опасна – их усушка. Такие, как МИРОС, не позволяют усохнуть и утечь. Такие, как он, накапливают и аккумулируют.
Конечно, это инновационный механизм, новое, зачастую не имеющее цели. Разве это цель – писать учебники, заранее зная, что не получишь высокой прибыли? Разве это экономично – собирать вокруг себя и поддерживать столько людей, которые, говорят, облепили, как ракушку, дно корабля? Но ученые – не ракушки... И на самом деле, смотрите, они все больше набирают ход, стремительно двигаются, живут в движении. И этот их движущийся корабль – не только моральный пример, прецедент дела посреди бездействия, но и возможность повторения другими.
МИРОС – это модель, которая может быть повторена – в людях, связях, технологиях, циклах и прерываниях, в ошибках, которых можно избежать или исправить.
Построить курс на новой аксиоматике.
Пройти снова весь путь.
И осознать предназначение, с которым пришел. Популярное или непопулярное. Но по самому высшему счету.

---

1 — Зато теперь пошла новая мода: печатать на форзаце фотографию какого-нибудь государственного деятеля со словами напутствия. В результате ученик может подумать, что учебник по русскому языку написал губернатор, а по химии – премьер-министр.     (Назад)

2 — Сам я не математик, хотя когда-то, в те же примерно годы, что и Абрамов, кончал подобную школу. Учился в 444-й у знаменитого Семена Исааковича Шварцбурда, в лаборатории которого в АПН Абрамов позднее работал. Дружил в молодости с одноклассником Саши по интернату.     (Назад)